26.Соціокультурні основи Новоєвропейської цивілізації.

Основные черты новоевропейской культуры

Эта тема не носит только академический характер, но и экзистенциальный, и даже политический. Политический, экономический и культурный смысл всех российских реформ на протяжении последних трехсот лет (начиная с Петра I) — вхождение в Европу. Но что же такое Европа? Что такое «европейская цивилизация»? Что значит: быть европейцем? Значит ли это: жить в хорошем доме, ездить по хорошим дорогам на хорошей машине, пользоваться развитой системой социального страхования, небезосновательно надеяться на защиту государства и т.д.? (Кто же откажется от такого?) Или же это и нечто иное, более глубокое, чьим лишь внешним проявлением и эпифеноменом являются все перечисленные житейские блага?

Попытаем провести следующую мысль: культурный смысл европейской цивилизации современного типа (включая сюда, безусловно, и Северную Америку) может быть понят из двух главных ее событий — события науки и события техники. Именно здесь европейская цивилизация раскрывается с наибольшей полнотой, здесь ее главные завоевания, и главные болевые точки. Понятно, что Европа — это не только наука и техника, но еще и искусство, религия, политика, в конце концов, — повседневная жизнь, знаменитые парижские кафе и не менее знаменитые немецкие пивные. Однако именно наука и техника составляют тот стержень, вокруг которого происходят главные культурные мутации в Европе Нового времени.

Наука — это, прежде всего, идея науки, т.е. определенный способ смотреть на мир (мировоззрение в изначальном смысле этого слова). Однако, наука — далеко не самоочевидный и само собой разумеющийся способ смотрения на мир. Что значит «смотреть на мир глазами науки»? и что должно в культуре произойти, чтобы наука стала возможна?

Историю идеи науки можно рассматривать с двух позиций: либо наука тождественна разуму как таковому, и тогда история науки оказывается тождественна истории разума в европейской культуре, либо наука есть не любой разум, а лишь определенная его историческая и культурная форма (мы будем придерживаться именно этой позиции), и тогда история науки составляет лишь какую-то часть. Однако в любом случае нельзя не упомянуть важнейшие события в истории античной культуры, которые сделали возможным развитие идеи логоса как важнейшей ее доминанты. Это, прежде всего, выявление оппозиции эпистеме и докса (знания и мнения), произведенное Парменидом; появление интереса к изучению чисел и числовых соотношений самих по себе в рамках Пифагорейского союза, становление теории идей Платона и аристотелевской философии, направленной на логическое рассмотрение сущности вещей [1]. Все эти события чрезвычайно важны для формирования рационального типа отношения человека к миру. Однако для становления науки новоевропейского типа это условия необходимые, но еще недостаточные.

Современному человеку дело представляется проще простого: убрал все предрассудки из сознания, оставил только факты — вот тебе и наука [2]. Однако не все так просто.

В основе современного научного подхода к миру лежат две базовые идеи:

 идея критичности;

 идея объективной истины.

Наука — это прежде всего знание, причем знанием весьма специфическое, определенным образом строго организованное. Наука «центрирована» на идеале объективной истины. Она (наука) понимает себя прежде всего как знание о вещах, и только о вещах. Хотя все прекрасно отдают себе отчет в том, что знание, как и любая деятельность, принадлежит ее творцу, человеку, и как любое творение, несет на себе его отпечаток. Тем не менее наука исходит из принципиального положения о том, что как раз человеческое-то и является здесь несущественным, а существенно то, что человеку противостоит — вещь, объект. А раз так, тогда нужно из готового знания все к человеку относящееся убрать и оставить только то, что о вещах. В идеале наука позиционирует себя как знание «бесчеловечное».

Но любая сколько-нибудь серьезная попытка понять природу и законы развития этого знания выводит нас за пределы собственно знания в более широкий культурный контекст [3].

Наука возникает не в вакууме, а в определенной исторической и культурной ситуации. Прежде всего наука (и научное знание) — это определенный тип достоверности — достоверности собственного разумения и опоры на собственный разум. Однако то, что представляется совершенно очевидным современному человеку, было таковым далеко не всегда. То, что предшествует достоверности научной — это достоверность веры.

История науки как определенного способа смотрения на мир (т.е. мировоззрения в прямом смысле этого слова) начинается в эпоху Возрождения, причем в сферах, достаточно далеких от традиций собственно книжной учености.

В чем же культурный смысл Возрождения в этой перспективе? Мы знаем это время прежде всего как время выдающихся событий в области искусства. Однако есть много в этом времени и загадочного. Прежде всего, загадочен сам возрожденческий универсализм: Леонардо — военный инженер, художник, музыкант, анатом, изобретатель, поэт, — и все это в одном человеке? Как же это возможно? В нынешние времена реализация в какой-то одной сфере — большой успех, но если человек состоялся в двух областях — это уже признаки гениальности. А тут… Но Леонардо — не единичный случай. Таков, например, и Дюрер. Что позволяет им столь легко переходить от одного вида деятельности к другому? Ответ — творчество. Возрождение совершило одно фундаментальное открытие относительно человека и его отношения к миру: оно открыло, что человек тоже творец, как и его Создатель. Правда, он творец, в отличие от Бога, лишь в какой-то ограниченной сфере, например, сфере художественного творчества. Но все же Творец, а потому он в какой-то мере сопричастен Богу, и даже в какой-то мере, его соперник (о титанических мотивах в ренессансе — речь впереди). В этом культурный смысл возрожденческого гуманизма, который формируется как преимущественный интерес к человеку и человеческому. Человек «вдруг» открывает себя в различных аспектах. Он «вдруг» замечает, что обладает не только душой, но и телом. Причем, если средневековое христианство признавало этот факт, скорее, с сожалением (от тела ничего хорошего ждать не приходится, лучше, если бы оно присутствовало как можно в меньшей степени), то для Возрождения — это факт вполне приемлемый, даже привлекательный. Оказывается, тело может быть источником не только греха, но и радости и наслаждения [4]. Да и в целом человек может быть интересен сам по себе. Не только как одно из творений Божьих, но и как суверенная личность. Человек может быть источником авторитета. Принцип гуманизма у истоков своих представлял весьма возвышенное и патетическое предприятие. Он в немалой степени способствовал освобождению человека для творчества. Однако его скрытый смысл становится ясен лишь в наше время в виде принципа антропоцентризма.

Однако не все в реальной истории происходило столь гладко, как мы это привыкли видеть. Взрыв творческих потенций человека привел не только к его освобождению от оков средневековой общины и становлению суверенной личности, но так же он сопровождался большим количеством довольно негативных явлений, которые А.Ф.Лосев назвал «обратной стороной титанизма» [5]. Суть ее в том, что освобожденная из-под гнета энергия деятельности «била через край», не зная границ, что породило не только величайшие примеры художественного и философского творчества, но и столь же масштабные примеры гордыни, своеволия, алчности, чудовищных пороков и т.д. С этих позиций Возрождение — это так же и эпоха великих себялюбцев и интриганов.

Однако для нас в большей степени важен следующий момент в культурном фоне генезиса науки — утрата религией своей мировоззренческой действенности [6]. Эпоха религиозных войн показала европейскому человеку, что достижение единства и согласия на основе веры (пусть даже и общего для всей Европы христианства, но в разных его конфессиональных формах) невозможно. Войны были длительными, носили ожесточенный характер, и в итоге отнюдь не привели к единству и согласию. И тогда на эту роль выдвигается разум — вот общая основа для всех здравых людей — разумное рассуждение. (Появляются даже проекты сведения всех споров к своего рода универсальной форме наподобие арифметических вычислений. И тогда вместо ожесточенных споров ученые мужи могли бы просто, как мечтал Декарт, предложить друг другу: «Посчитаем!») Итак, наука возникает прежде всего как некий новый тип достоверности — достоверность разума для него же самого.

Культурный смысл науки и техники

Современная эпоха в европейской культуре представляет собой двойственное отношение к науке и технике. С одной стороны, XX век и начало XXI века — это период, когда наука в полной мере проявила свои титанические возможности. Одним из самых научных открытий, которые радикально меняют жизнь человека, являются, пожалуй, открытие атомной энергии, создание компьютерной техники и распространение генной инженерии, которая втягивает самого человека в орбиту технического отношения к миру. Жизнь современного человека невозможна без техники и ее достижений. Однако, парадоксальным образом, именно в это время растет и понимание того, что наука и техника отнюдь не всесильны (как это казалось еще в XVIII в.) и что есть такие весьма существенные области человеческого бытия, которые просто не ухватываются средствами науки, настроенными на разыскание объективной истины.

Все это приводит к настоятельным попыткам в современной европейской культуре раскрытия культурного смысла науки и техники. Они начинались в европейской культуре как два независимых проекта: наука занималась совершенно бескорыстными поисками объективной истины, «сияющей, как алмаз», а техника, напротив, была озабочена совсем земными проблемами и решала те или иные задачи в их конкретном выражении. Наиболее удачный пример в этом отношении — Сади Карно и Джеймс Уатт. Оба они занимались разработкой паровых машин. Но при этом Сади Карно изучал идеальную паровую машину как таковую, его целью было создание теории паровой машины, и паровозы его интересовали лишь как частный случай, а Уатта интересовала не паровая машина вообще, а пути повышения эффективности конкретных существовавших паровых машин. Ученый двигался путем открытия, решавшего задачу в ее общем и абстрактном выражении, а техник двигался путем изобретения и решал лишь отдельные четко очерченные задачи, не пытаясь создать при этом теорию данного объекта. При этом наука выступала в значительной мере как мировоззренческий проект, замещающий ставшую неэффективной веру в Бога более эффективной верой в разум. В ХХ в. многое стало выглядеть совсем по-другому. В определенной мере можно сказать, что наука — не совсем та, за кого себя прежде выдавала. Первым делом подверглась пересмотру ориентация науки на бескорыстную и не имеющую связи с практическими нуждами истину как таковую. Еще Р.Резерфорд, когда проводил свои опыты по изучению строения атома в 30-ые гг. ХХ в., чрезвычайно гордился тем, что уж он-то занимается исключительно чистой наукой, и что его результаты никогда, ни при каких обстоятельствах не будут иметь практического значения: ведь атомы такие маленькие, а мы такие большие, мы никогда не сможем использовать их в практических целях. Но вот ирония судьбы, что может быть в нашем мире практичнее, чем атомная бомба?

Но самый главный удар, нанесенный по весьма патетическому у своих истоков проекту науки, возникшему на заре Нового времени, был нанесен линией, идущей от Фр. Ницше. Именно он развивал взгляд на весь мир как на совокупность разного рода властных отношений. В этот ряд была вписана и наука. Это прежде наука думала, что занимается совершенно бескорыстным делом разыскания истины ради нее же самой, видя в этом путь совершенствования человека и реализации всех его человеческих задатков. Нынешний же век показал, что, во-первых, нет и не может быть отдельно науки и отдельно техники, а есть единый и неразрывный комплекс наука-техника, где каждая сторона невозможна без другой и поддерживает ее. И смысл этого комплекса — не в возвышенном служении идеалу истины, а во вполне земном стремлении к реализации властных отношений — в стремлении к достижению господства человека над миром. «Истина — это род заблуждения!» — так оценивает эту ситуацию Ницше. Истина — это еще один способ реализации власти, наряду с политикой, идеологией и прямым насилием. Подлинный смысл науки-техники — в обеспечении господства человека над миром [12].

Если в прежней системе отношений, когда мир представал, например, как творение Господа, несущее на себе отблеск Его мудрости и совершенства, никакое серьезное переустройство мира было просто невозможно. Ведь это было бы святотатством. Кто такой человек перед лицом Творца своего и мира, чтобы этот мир еще и переделывать? То в мире, подвергшемся «разволшебствлению» (термин Макса Вебера), в мире, утратившем собственный смысл, уже можно делать все, что угодно. Точнее, на что сил хватит. И если мне нужны сокровища недр земных или лесные ресурсы, то я, человек, просто беру все то, до чего смогу дотянуться. Единственный смысл мира, который у него еще остался, — это быть полем развертывания моей жизнедеятельности, т.е. быть просто набором объектов, лишенных какого бы то ни было собственного смысла и назначения. Это и есть антропоцентризм как подлинный смысл принципа гуманизма. Антропоцентризм — это такая культурная и цивилизационная позиция, которая прямо объявляет человека самым главным событием нашего мира. А раз так, то тем самым происходит легитимация всей его хозяйственной и осваивающей мир деятельности. Раз он самый главный, то ему и все позволено в этом мире. (Или почти все. Но во всяком случае, критерий позволенного вырабатывает он же сам, исходя из собственных представлений и интересов.)

Поэтому во второй половине ХХ в. все громче звучит голос тех, кто говорит о невозможности для человека жить одной лишь наукой, что наука не может помочь в решении всех его жизненно важных проблем. Наука — сама лишь один из многих возможных способов смотрения на мир. Поэтому с конца ХХ в. в европейской культуре господствует плюралистический подход к миру, отказ от стратегии единственно верной истины и признание возможности множественных позиций и вариантов отношений. Европейский мир нашего времени — это мир радикально плюралистичный. Но главное, наука очевидно утратила свой смысл универсального мировоззренческого ориентира. То, что начиналось как патетический проект спасения человечества и человеческого духа, теперь предстает как всего лишь удобный вариант одной и множества возможных практик (хотя, конечно, и самый значимый и самый распространенный в нашем мире). По выражению одного из исследователей, современный человек пользуется наукой, хотя уже больше не верит ей.

Аналогичная ситуация происходит и с техникой. То, что издревле сосуществовало рядом с человеком как удобное и послушное произведение его рук — «подручное» (термин М. Хайдеггера) — в настоящую эпоху обретает собственную жизнь, все более и более навязывая человеку свои цели и законы развития. Ситуация приходит к такой точке, когда уже начинают говорить о «демонизме» техники, о том, что техника ведет современную цивилизацию к ужасному концу экологической катастрофы, которая не может заменить собой никакие приносимые ею блага и удобства. Однако, даже сознавая это, европейское человечество, подобно гаммельнскому крысолову, идет, завороженное навязанным ему ритмом, навстречу неминуемому концу.

В современной европейской традиции философии эта ситуация фиксируется следующим образом: один из крупнейших философов ХХ в., немецкий мыслитель М. Хайдеггер характеризует современную технику как «постав» (das Gestell). Этот трудно переводимый термин означает, что техника претендует в нашем мире на то, что именно она выражает подлинную его суть. Именно она имеет дело не с «пустыми фантазиями» философов, поэтому и художников, а с твердой и конкретной вещественностью, которая не может врать, т.е. с тем, что есть «на самом деле». Действительно, наука и техника в нашем мире обладают своего рода принудительной очевидностью. Кто может всерьез сомневаться в современном мире в науке и технике, в том, что именно они верно отражают суть окружающего мира? Ведь самолеты действительно летают, а пароходы ходят. Более того, наука и техника претендуют на то, что только они и могут выражать суть мира. А все остальное — только фантазии, полезные или бесполезные. И дело даже не столько в том, что технологическая цивилизация, как говорят нам об этом экологи, все ускоряющимися темпами идет к своему концу, а в том, что наука и техника действительно необычайно энергичны и эффективны в освоении мира. Настолько эффективны, что они отвергают самую мысль о возможности других, отличных от науки и техники способов контакта человека и мира. Главная опасность науки и техники в нашем мире, по Хайдеггеру, состоит в том, что они делают невозможной (или почти невозможной) самую мысль о том, что на мир можно (и нужно) смотреть иначе, нежели это делает наука. Таким образом, по Хайдеггеру, опасности подвергается сама надежда на спасение.

В самом деле, ведь в наше время поэзия и искусство существуют где-то на периферии мира. Вполне можно быть развитым и интеллигентным человеком и не читать стихов. Зачем? И так ведь забот хватает. К тому же все, что говорит, например, лирическая поэзия — это вымысел, фантазия. Бессмысленно спрашивать у осени и у ясеня, «где моя любимая?», все равно не ответят. Это ведь просто так говорится. А истину дает нам вовсе не поэзия, а лишь наука. Этот напрашивающийся сам собой вопрос Хайдеггер выносит в заглавие одной из своих работ — «Зачем поэты скудному веку?» И в самом деле, зачем? В чем культурный смысл существования искусства в наше время? Если оно существует для отдыха и развлечения — тогда Филипп Киркоров — самый великий музыкант, а «попса» — единственно возможный жанр. Но зачем же тогда существует «серьезная музыка» и «большая поэзия»? Непростой вопрос.

Существенно иной, но столь же интересный концептуальный ход разрабатывается в современной французской философии — это тема так называемого симулякра [13]. Симулякр — это взбесившаяся копия. Копия, которая встает на место оригинала. Так, например, рекламный апельсин так хорош, так аппетитен, что он реальнее настоящего апельсина. Равным образом, рекламные красавицы столь хороши, что они явно лучше реальных женщин (которые, как и все живое, не лишены недостатков). Отсюда возникает вопрос: почему окружающие меня реальные женщины не столь же совершенны, как те, которых я вижу в рекламе? Хочу таких же! Иными словами, происходит своего рода перевертывание реальности: то, что раньше было копией, тенью реальности, теперь выходит на первый план как эталон реальности, а то, что прежде было реальностью, отступает в тень как всего лишь несовершенный вариант копии. По мере того, как реклама занимает в нашей жизни все более значительное место (и в экономическом, и в политическом, и в культурном отношении), меняет свой характер и сама реальность — она виртуализируется. Точнее, реклама сама приобретает все классические признаки реальности (и прежде всего, она становится причиной многих жизненных событий). Реклама — и есть настоящая реальность, а жизнь — лишь ее бледное отражение [14]. Причем данная ситуация не столь безобидна, как это может показаться на первый взгляд, особенно если учесть проблему присутствия виртуальной реальности, которая все больше заменяет собой реальность «реальную» [15].

Итак, общий итог нашего рассмотрения новоевропейской цивилизации, можно подвести следующим образом: путь развития европейской культуры — это в значительной степени путь разочарований и потерь. Начинавшийся как наступление эпохи разума и свободы от предрассудков, он заканчивается не столько полным развенчанием прежних идеалов в пользу каких-то новых (теперь-то, конечно, самых подлинных), но, скорее, ситуацией разочарования. Прежние идеалы уже не способны осуществлять свои функции несомненных оснований деятельности, а новых столь же действенных идеалов найти не удалось (и еще не известно, есть ли они вообще). Это ситуация тотального плюрализма, когда европейская культура видит необоснованность претензий тех или иных взглядов на абсолютность и универсальность, и в то же время испытывает явную тоску по прежней эпохе монизма, в рамках которой только и возможно эффективное движение к какой-либо цели и которая прежде служила источником столь могучего вдохновения и была эпохой героических свершений. И в центре этой эпохи стоит идея науки и техники.