Альфред Хичкок восковые фигуры (рассказ а.М. Барриджа)1

Хичкок (Hitchcock) Альфред Джозеф (1899–1980) – английский кинематографист, сценарист и режиссер, признанный мастер жанра «триллер». Изучал искусство в Лондонском Университете, карьеру в кино начал в 1919 году, подготавливая субтитры для немых фильмов. Свой первый фильм снял в 1925 году, последний – в 1976. Помимо постановки фильмов, писал короткие рассказы, которые представлял как услышанные от своих знакомых. Ниже приводится один из таких рассказов.

В то время как служители Музея восковых фигур Мэринера выпроваживали через застекленную дверь после­дних посетителей, директор, сидя за письменным столом в своем кабинете, беседовал с Раймондом Хьюсоном.

Директор был довольно молодым крепким блондином среднего роста. Он умел себя подать и — не допуская при этом перехлеста — считал престижным элегантно одевать­ся. Чего нельзя было сказать о Раймонде Хьюсоне. Одеж­да его, некогда хорошего покроя, хотя он и следил за ней тщательно, начинала намекать на первые признаки жиз­ненных неудач хозяина. Это был маленький и хрупкий муж­чина с поредевшей шевелюрой. Держался он вполне уве­ренно, а производил впечатление человека вечно насторо­женного, как будто привыкшего к тому, что он получит от ворот поворот. Его внешность выдавала, кем он был на самом деле: существом скорее одаренным, чем заурядным, но из-за неуверенности в себе терпящим в жизни неудачу за неудачей.

Директор говорил:

— В вашей просьбе есть что-то необычное. В общем-то, мы уже три раза на этой неделе отказали подобным пре­тендентам, молодым типам, поспорившим со своими при­ятелями. Разрешая людям провести ночь в нашей «Пеще­ре убийц», мы ничего не выигрываем, зато много теряем. Если бы я позволил это кому-нибудь и этот кто-нибудь потерял бы от страха голову, в каком бы положении я ока­зался? Но поскольку вы журналист, это несколько меняет дело.

Хьюсон улыбнулся:

— Я полагаю, вы хотите сказать, что журналистам не­чего терять: я имею в виду голову?

— Нет, нет, ну что вы, — рассмеявшись, подхватил директор. — Наоборот, в основном вас принимают за лю­дей способных. В данном же случае мы кое-что даже выиг­раем: бесплатную рекламу, которая принесет выгоду!

— Вот именно, — согласился Хьюсон, — посему, я на­деюсь, мы договоримся.

Директор музея, все еще смеясь, воскликнул:

— О! Предвижу, что вы собираетесь мне сказать. Вы хотите, чтобы вам заплатили вдвойне, не так ли? Рассказывали, что в Музее мадам Тюссо несколько лет назад якобы заплатили сто фунтов стерлингов человеку, который провел ночь в «Комнате ужасов». Вы, конечно, не думаете, что мы делали или сделаем подобное предложение. А... как называется ваша газета, господин Хьюсон?

— На сегодня я — независимый журналист, — признался Хьюсон. — Мне платят за публикации в нескольких газетах. Уверен, кстати, что мне удастся без всяк труда опубликовать эту статью. Скорее всего, ее немедленно примет «Морнинг Эко», поскольку тема сенсационная: «Ночь, проведенная с убийцами Мэринера». Да не найдется ни одной газеты, которая устояла бы при подобном предложении.

Директор потер подбородок.

— Ну и как вы собираетесь преподнести это?

— Я напишу жестко, конечно, но с элементами юмора, чтобы несколько смягчить тон.

Кивнув, директор протянул журналисту футляр с сигаретами.

— Ну что ж, господин Хьюсон, — заключил он беседу, — публикуйте свою статью в «Морнинг Эко», а купюра в пять фунтов стерлингов будет вас ждать, и вы сможете получить ее, когда у вас появится такое желание. Но прежде должен вас предупредить, что испытание, которое вам предстоит, отнюдь не безобидно. Мое желание — быть в вас абсолютно уверенным, да, собственно, чтобы и вы сами в себе уверились. Я бы ни за что не осмелился на такой эксперимент. Все эти манекены я видел и одетыми, и раздетыми. Я знаю также все о способе их изготовления. Я могу прогуливаться среди них, если меня кто-нибудь сопровождает, и быть совершенно спокойным, словно манекены – это кегли, но провести здесь ночь я совершенно не в состоянии.

— Почему? — спросил Хьюсон.

— Не знаю. Не нахожу этому вразумительного объяснения. Я не верю в привидения, а уж если б и верил, то скорее ожидал бы их встретить там, где они когда-то совершили преступление, или там, где покоится их прах, а не в музее, в котором случайно собрали их восковые подобия. Но у меня не хватило бы мужества просидеть рядом с ними ночь, да еще знать, что глаза их неотрывно следят за мной. В общем-то, эти манекены скопированы с жутчайших типов, самых омерзительных, каких только знало человечество, и публично я никогда не осмелился бы признаться, что приходят поглазеть на них люди, движимые не самыми благородными порывами. Сама атмосфера этого места неприятна. А если вас она волнует и вы к ней чувствительны, то я предупреждаю вас об очень дурной ночи, которую вам предстоит там провести.

Хьюсон знал это с той самой минуты, когда идея зародилась в его голове. Он испытывал нечто болезненное, стоило ему только подумать об этом, однако непринужденно улыбнулся директору музея. У него на руках жена и дети. А в последний месяц он пробавлялся заметками для отдела хроники и снимал проценты со своих скромных сбережений, таявших на глазах. На этот раз удача улыбалась ему, удача, которую он не смел упустить: стоимость необычной статьи в «Морнинг Эко» плюс купюра в пять фунтов стерлингов. С такими деньгами хотя бы неделю он будет чувствовать себя богатым. Или хоть две недели почувствует себя свободным от денежных затруднений. Кроме того, если вдруг репортаж окажется удачным, ему могут предложить постоянное место в газете.

— Жизнь нонконформистов и журналистов сурова, — сказал он. — Ночь в вашей «Пещере убийц» будет отнюдь не веселой, это явно не столь комфортабельное местечко, как гостиничный номер. Но не думаю, что ваши восковые персоны меня смутят.

А вы не суеверны?

Хьюсон рассмеялся:

— Решительно нет.

— Но вы — человек пишущий, а значит, обладаете большим воображением.

— Заведующий отделом информации одной газеты, на которую я работал, постоянно жаловался, что как раз воображения-то мне не хватает. Голый факт мало значит в нашей профессии, газеты не любят держать своих читателей только на «хлебе и воде».

Директор улыбнулся и встал.

— Прекрасно, — сказал он. — Последние посетители, кажется, ушли. Я сейчас распоряжусь, чтобы на манекены не надевали их обычные чехлы, и предупрежу охрану, что вы пробудете здесь до утра. А потом отведу вас вниз и покажу помещение.

Он сказал несколько слов по телефону и повесил трубку.

— К сожалению, вынужден поставить вам одно усло­вие — не курить. Сегодня после обеда в «Пещере убийц» послышался крик: «Пожар! Горим!» Не знаю, кто поднял тревогу, но она оказалась ложной. К счастью, было мало народу, иначе не миновать бы паники. А теперь отправи­лись, если вы готовы.

Хьюсон следовал за директором через несколько залов, где служащие покрывали чем-то вроде саванов королей и королев Англии, генералов и знаменитых государственных деятелей, прошлых и нынешних поколений, одним словом, всех представителей человечества, репутация которых, дурная или добрая, дала им возможность на подобного рода бессмертие. Директор задержался лишь однажды, отдавая распоряжение служащему поставить кресло в «Пещере убийц».

— Боюсь, это все, что мы в состоянии для вас сделать, — сказал он Хьюсону. — Надеюсь, вы сможете немного поспать.

Он провел Хьюсона через какую-то дверцу и обогнал его на лестнице, сложенной из камня, плохо освещенной, производящей мрачное впечатление спуска в средневековую башню. В коридоре цокольного этажа уже стояли некоторые кошмарные приспособления, предваряющие «Пещеру убийц»: реликвии инквизиции, козлы из средневекового замка, орудия пыток и другие свидетельства эпохи жестокости. Коридор кончался «Пещерой убийц».

Она была неправильной формы, со сводчатым потолком, тускло освещенная матовыми шарами, скрывающими лампочки. Здесь преднамеренно подчеркивалась таинственность, вызывающая беспокойство, заставляющая говорить вполголоса. Воздух был напоен запахами часовни, но не той, где возносили молитвы Христу, а скорее той, где со­вершались черные мессы.

Восковые фигуры убийц располагались на маленьких пронумерованных постаментах. Знаменитости недавнего времени стояли бок о бок с криминальными «звездами» прошлого. Тертэл, убийца Вэйра, застыл неподвижно, слов­но окаменевший. Оцепенел и Лефроф, несчастный малень­кий сноб, который убивал, воображая себя вельможей. Метрах в пяти от него восседала госпожа Томпсон, сексу­ально озабоченная особа, которая была приговорена к смерти через повешение. Чарльз Пис, единственный в этой компании не пытавшийся даже скрыть свое истинное лицо и свою причастность к преступному миру, дышал злобой и жестокостью. Два недавних приобретения: Браун и Кеннади — высились между госпожой Дайер и Патриком Мэхоном.

Директор останавливал Хьюсона перед некоторыми именитыми личностями и произносил:

— Вот Крайпен, думаю, вы узнали его. Такое ничтож­ное, незначительное существо, что трудно себе даже пред­ставить подобного. Казалось, он и мухи не обидит. А вот Армстронг. Вид бесхитростного славного деревенщины, не так ли? А вот старина Вакье. Его ни с кем не спутаешь из-за его бороды. Ну и, конечно, этот самый...

— Кто это? — прервал его тихим шепотом Хьюсон, показывая пальцем на следующую восковую фигуру.

— О! Я как раз добирался до него, — сказал директор, не повышая тона. — Подойдите и посмотрите на него хо­рошенько. Это наша знаменитость. Он — единственный из всех здешних представителей, который не был пове­шен.

Манекен, которым заинтересовался Хьюсон, представ­лял крошечного худенького человечка, ростом не выше метра пятидесяти пяти сантиметров. Усы, тоже из воска, огромные очки и пальто в виде накидки. Прямо-таки паро­дия на француза, каких часто можно увидеть на лондонс­кой сцене. Хьюсон не смог бы объяснить, почему это крот­кое лицо показалось ему столь отвратительным. Он отступил на шаг и, несмотря на присутствие директора, сделал над собой усилие, чтобы снова взглянуть на эту восковую личность.

— А кто он?

— Это — доктор Бурдэтт.

Хьюсон неуверенно покачал головой.

— Мне кажется, я слышал это имя, но не помню, при каких обстоятельствах.

— Вы бы скорее вспомнили, будь вы французом, — ответил директор. — Долгие месяцы он наводил страх на весь Париж. Днем он лечил больных, а ночью во время припадков перерезал им горло. Он убивал только из удо­вольствия, причем всегда одним способом: бритвой. Со­вершив последнее преступление, он оставил улику, кото­рая и позволила полиции напасть на его след. Одна улика вывела на другую, и вскоре полиции стало ясно, что она обнаружила парижского Джека-Потрошителя. С такой массой неопровержимых доказательств преступника по­лагалось отправить либо в психушку, либо на эшафот.

Однако в тот момент наш друг повел себя более умно, чем полиция. Когда он понял, что ему расставлена ловуш­ка, он таинственно исчез, и с тех пор все полиции мира тщательно ищут его. Должно быть, он покончил с собой, но ему удалось это сделать так, что труп не обнаружили нигде. Пара преступлений подобного рода была соверше­на уже после его исчезновения. Но и это не мешает счи­тать его мертвым почти наверняка, эксперты полагают, что новые убийства — дело рук имитатора. Любопытно, не так ли, что знаменитые убийцы всегда имеют подражателей? Хьюсон содрогнулся и переступил с ноги на ногу.

— Не нравится мне этот тип, — проворчал он. — По­глядите-ка на его глаза!

— Да, данный экспонат — истинное произведение ис­кусства. Такое впечатление, что его глаза вас пожирают. Вглядитесь! Он удивительно реалистичен, ведь Бурдэтт занимался гипнозом, он гипнотизировал свою жертву. Если бы он действовал иначе, то невольно напрашивается воп­рос, как такой крошечный человек мог справиться с по­добной кошмарной работенкой. На его жертвах ни разу не обнаружили следов борьбы.

— У меня впечатление, что он шевелится, — заметил Хьюсон с дрожью в голосе. Директор улыбнулся.

— А к концу ночи, боюсь, у вас будет еще больше зри­тельных иллюзий. Но на ключ вас здесь не закроют, вы сможете подняться этажом выше, когда почувствуете, что с вас хватит. В верхнем помещении есть сторожа. Таким образом, у вас есть компания. Не беспокойтесь, если ус­лышите шаги. Сожалею, что не смогу прибавить света, поскольку и так зажжены все лампы. И по совершенно понятным причинам нам бы хотелось, чтобы это помеще­ние имело возможно более мрачный вид, А теперь, я ду­маю, самое время вернуться в мой кабинет и выпить хоро­шую порцию виски, прежде чем вы приступите к своему бдению.

Ночной сторож, принесший кресло Хьюсону, был до­вольно забавен.

— Вам куда его поставить? — спросил он, усмехаясь. — Здесь, чтобы вы могли поболтать с Крайпером, когда ус­танете, ведь надоест же вам сидеть без движения? А мо­жет, тут, возле старой тетушки Дайер, которая смотрит так нежно, что трудно не ответить ей нежностью? Скажи­те, где?

Хьюсон улыбнулся. Болтливость этого человека развлек­ла его, изменила атмосферу этого места и превратила его в обычную комнату.

— Я сам устроюсь. Посмотрю, где сильней сквозняк...

— А здесь его просто нет. Ну ладно, спокойной ночи, мистер. Если я вам понадоблюсь, я — наверху. Не подпус­кайте их к себе и не давайте им дотрагиваться до вашей шеи своими холодными и липкими руками. Довольствуй­тесь взглядами на госпожу Дайер. Мне кажется, она в вас влюбилась.

Хьюсон расхохотался и тоже пожелал сторожу спокой­ной ночи. Все оказалось намного проще, чем он себе пред­ставлял. Он начал двигать кресло на колесиках и поставил его в самый центр прохода, специально повернув спинкой к доктору Бурдэтту. Совершенно по непонятной причине доктор Бурдэтт нравился ему значительно меньше, чем вся остальная компания. С легким сердцем он установил крес­ло в самом центре, но когда где-то наверху над ним стихли шаги сторожа, он понял, что предстоящее ему испытание не из легких.

Ровный свет озарял вереницу восковых фигур, таких же таинственных, как и живые человеческие существа. А тишина казалась нереальной, почти отвратительной, ужа­сающей. Чего Хьюсону не хватало, так это дыхания, шур­шания одежды, того тысячи и одного оттенка шума, кото­рые наполняют даже те мгновения, когда самая глубокая тишина обрушивается на толпу. И воздух был такой за­стоявшийся, словно вода на дне пруда. В комнате не чув­ствовалось ни малейшего дуновения, даже такого, чтобы заставить шевельнуться занавеску, вздрогнуть штору или затрепетать тень. Его собственная тень, которая вдруг мельк­нула, потому что он пошевелил ногой, была единственной, напомнившей ему о движении. «Вот так должно быть на дне моря», — подумал он и задался мыслью, как бы ему включить эту фразу в свою завтрашнюю статью.

Он вел себя мужественно с манекенами. В конце кон­цов, ведь это просто восковые болваны. И до тех пор, пока эта мысль доминировала над всем остальным, все шло нор­мально. Однако, какой бы ободряющей она ни была, она не надолго удерживала его от того чувства дурноты, кото­рая появилась под пристальным взглядом доктора Бурдэтта, смотревшего — а он это точно знал! — ему в затылок. Глаза этой восковой фигуры неотступно преследовали, терзали его, и его мучило желание обернуться.

— Ну, вот, — сказал он себе, — я начинаю нервничать. Если я сейчас обернусь, чтобы посмотреть на этого выряженного типа, это значит, я позволил себе испугаться.

А потом пронеслась другая мысль:

— Именно потому, что ты боишься, ты не смеешь по­смотреть на него.

Оба голоса, казалось, ссорились между собой втихо­молку минуту-две, и, наконец, Хьюсон повернулся вместе с креслом. И посмотрел на то, что было у него за спиной.

Среди многочисленных манекенов, населявших комна­ту, одеревенелых и лишенных естества, фигура отврати­тельно крошечного доктора отличалась своей значитель­ностью, может быть потому, что свет падал прямо на его лицо. Видимость мягкой кожи, которую мастеровитый тво­рец сумел придать воску, заставила Хьюсона вздрогнуть. Глаза его встретились на секунду с глазами доктора, на секунду, которая показалась ему вечностью, а потом ему удалось отвести взгляд.

— Но это такая же восковая имитация, похожая на остальных, — прошептал Хьюсон. — Вы все здесь воско­вые фигуры!

Да, это так, они были всего лишь восковыми фигура­ми, но восковые фигуры не двигаются. Не отметив ни ма­лейшего движения, он все-таки подозревал, что за те не­сколько секунд, на которые он отвернулся, чтобы посмот­реть назад, произошло легкое, едва заметное изменение в группе манекенов, расположенной перед его креслом. На­пример, Крайпен повернулся на один градус влево. «Или, может быть, — подумал Хьюсон, — я поставил кресло не совсем на то место». Один из двух — Филд или Грей — точно двинул руками. Хьюсон на мгновение задержал ды­хание, потом глубоко вздохнул, чтобы вновь вернуть все свое мужество, как человек, который собирается поднять с пола штангу. Он еще раз вспомнил слова заведующего отделом информации и с горечью рассмеялся:

— И они считают, что мне не хватало воображения!

Он вытащил из кармана блокнот и стал быстро запи­сывать:

«Мертвая тишина и тревожная неподвижность мане­кенов. Впечатление, будто находишься на дне моря. Гип­нотизирующие глаза доктора Бурдэтта. Как только пере­стаешь наблюдать, кажется, что фигуры двигаются».

Он резко захлопнул блокнот и быстро взглянул напра­во через плечо. Никакого движения; но какое-то шестое чувство подсказало ему, что нечто задвигалось. Он бросил взгляд на Лефроя, который продолжал идиотски улыбать­ся, как бы говоря: «Это не я!».

Естественно, это был не он, да и никто из них: это были его собственные нервы. Но неужто речь шла о простой галлюцинации? И неужели Крайпен не сделал никакого жеста в какой-то неуловимый миг, пока его внимание от­влеклось на что-то другое? Но доверять этому маленькому человечку, Бурдэтту, было совершенно невозможно. Как только вы перестаете наблюдать за ним, он меняет поло­жение. И остальные поступают точно так же. Он привстал с кресла. Так больше не могло продолжаться. Сейчас он уйдет отсюда. Ему уже не хотелось провести ночь с воско­выми фигурами, которые, как только он отводил взгляд, начинали шевелиться.

Хьюсон опять сел. Только что он продемонстрировал свою трусость, что было полным абсурдом. Ведь это же восковые отливки, и двигаться они не могли. Именно этой мысли и надо держаться, и тогда, без сомнения, все будет отлично. Но откуда это молчаливое беспокойство вокруг него? Что-то неуловимое витало в воздухе. Что-то такое, что, в общем-то, и не нарушало тишины, но, с другой сторо­ны, куда бы он ни обращал взор, оставалось вне поля его зрения.

Снова он резко повернулся и встретил взгляд доктора Бурдэтта, мягкий и одновременно зловещий. Потом нео­жиданно откинул голову назад и оказался лицом к лицу с Крайпеном. А! На сей раз он почти поймал его с полич­ным. «Осторожно, старина Крайпен, да и все остальные тоже! Как только увижу, что кто-то из вас зашевелился, — разрежу на тысячу кусочков. Вы меня слышите?»

В душе он понимал, что лучше бы ему отсюда убрать­ся. Он получил достаточно подробностей, чтобы написать свою статью. Да не одну, а целых десять статей. Ну, так почему бы не уйти? А «Морнинг Эко» и не узнает, сколь­ко он тут пробыл, а редактор вообще над ним посмеется, в том случае, конечно, если рассказ получится удачным. Да, но ночной сторож может его выдать. И директор музея, кто его знает, не посмеется ли над ним в открытую, над ним и над банкнотой в пять фунтов стерлингов, которая ему так нужна. Он спросил себя, спит ли Роза или еще не легла. Думает ли о нем? Ну и хохотать же она будет, когда он расскажет о том, что здесь навоображал ...

Ну все, на сей раз это уже слишком! Восковые фигуры не только двигались, но и дышали. Это нестерпимо! Но ведь кто-то действительно дышал, если только не сам Хьюсон. Он застыл, прислушиваясь, и сдерживал дыхание, сколько мог, пока не прорвался глубоким вздохом. Ну, ко­нечно же, это его собственное дыхание, если только... Если только здесь не догадались, что он прислушивается, и тоже не задержали дыхание. Хьюсон резко повернул голову и оглядел все вокруг. Отовсюду на него смотрели восковые лица без всякого выражения, а он-то воображал, что за какую-то долю секунды едва не пропустил движение руки или ноги, дрожь губ, помаргивание ресниц, словом, свиде­тельство присутствия человеческого разума. Впечатление было как от целого класса невыносимых учеников, кото­рые только того и ждут, чтобы учитель отвернулся к доске, а они примутся двигаться и шептаться и, как только он, учитель, повернется к ним, вновь станут благоразумными и примерными.

Нет, так больше продолжаться не может. Решительно не может. Надо, чтобы его мысль ухватилась за что-нибудь постороннее, непосредственно связанное с повседневной жизнью. Ну, например, с освещением лондонских улиц. Или вот: жил-был Раймонд Хьюсон, несостоявшийся жур­налист, неудачник, человек, который жил, дышал, а эти болваны, стоявшие вокруг него, были всего лишь манеке­нами. А, следовательно, они не могут ни двигаться, ни раз­говаривать. Ну и что из того, что они ростом с подлинных убийц? Их туловища сделаны из воска и опилок. Да и здесь-то они выставлены на потребу зрителям с извращенным вкусом. Ну, слава богу — теперь лучше! Да, кстати, что это за смешная история, которую ему кто-то вчера рас­сказал...

Он вспомнил только часть ее, так как пристальный взгляд доктора Бурдэтта как бы бросал ему настойчивый вызов и, в конечном счете, заставил его обернуться.

Хьюсон полуобернулся, а потом повернулся и полнос­тью, вместе с креслом. Теперь он был напротив человека со взглядом гипнотизера. Глаза журналиста расширились, а губы, сложившиеся сначала в гримасу ужаса, раздвинулись, как бы в желании укусить. И тогда он заговорил, и голос его разбудил зловещее эхо.

— Ты пошевелился, дьявол тебя побери, — закричал Хьюсон. — Да, ты пошевелился, я уверен в этом, я видел.

А потом он застыл в кресле и больше не двигался. Он смотрел прямо перед собой, словно человек, найденный замерзшим во льдах Арктики.

Жесты доктора Бурдэтта были медлительны и разме­ренны. Он спустился с постамента с такой же осторожно­стью, с какой дама сходит с подножки автобуса. Подиум, на котором стояли скульптуры, был сантиметрах в шести­десяти от пола, и поверх него тянулся огораживающий его красный бархатный шнур. Доктор Бурдэтт приподнял шнур и прошел под ним, как под аркой. Спустил ногу на пол и сел на край подиума, как раз напротив Хьюсона. А потом, сделав едва заметное движение головой, сказал на безуп­речном английском, в котором угадывался мягкий иност­ранный акцент:

— Добрый вечер! До тех пор, пока я не услышал разго­вор между почтенным директором этого заведения и вами, я и не подозревал, что мне представится возможность об­завестись собеседником на эту ночь. Вы не можете ни дви­гаться, ни говорить без моего соизволения, зато вы пре­красно меня слышите. Что-то мне подсказывает, что вы... Ну, как бы это выразиться? Нервничаете. Мой дорогой сэр, я хочу, чтобы у вас не было никаких иллюзий. Я не похож ни на одно из этих презренных изваяний. Нет. Я — доктор Бурдэтт, собственной персоной.

Он остановился, откашлялся и подвигал ногами.

— Извините, но я несколько одеревенел. Позвольте кое-что объяснить. В силу обстоятельств, нет нужды вам их опи­сывать, для меня крайне желательно стало жить в Англии. Как-то вечером я находился рядом с этим зданием и вдруг наткнулся на полицейского, который рассматривал меня с явным любопытством. Думаю, он намеревался последовать за мной, а может быть, и задать мне несколько нескром­ных вопросов. Поэтому я смешался с толпой и вошел сюда. Заплатив еще дополнительную сумму, я получил право проникнуть в комнату, в которой мы с вами и встрети­лись. Внезапное вдохновение открыло мне возможность избегнуть преследования. Я закричал: «Пожар!» — и, ког­да все эти идиоты бросились к лестнице, я снял с фигуры, изображавшей меня, пальто-накидку, набросил его на себя, спрятал свой манекен под подиум и поднялся на поста­мент на его место.

Признаюсь, вечер этот был для меня изнурительным, но, к счастью, смотрят на нас недолго, а посему время от времени я могу перевести дыхание и сделать незаметное движение. Один мальчуган закричал было, что видел, как я пошевельнулся. Родители пообещали ему, вернувшись домой, дать хорошую взбучку и оставить без сладкого. Я надеюсь, что обещание свое они не выполнили.

Описание моей персоны, которое сделал директор, было предвзятым, но, в целом, достаточно верным. Итак, я не умер. Но думаю, что будет лучше, если мир поверит в мою кончину. Рассказ о «мании», которой я был подвержен в течение долгих лет, был точен, но не слишком тонко объяс­нял ее причину. Мир делится на коллекционеров и некол­лекционеров. Мы не будем сейчас заниматься неколлек­ционерами. Коллекционеры же собирают всякие штучки-дрючки, начиная от денег и кончая пачками из-под сигарет, бабочками и спичками... Все зависит от личного вкуса. Что касается меня, то я коллекционирую человеческие глотки.

Бурдэтт прервал монолог и принялся рассматривать шею Хьюсона с интересом, смешанным с отвращением.

— Я благодарен судьбе, которая свела нас этой ночью, — продолжал он, — и мне грешно было бы жаловаться. Из соображений личной безопасности моя активность была несколько снижена в последние годы, и я рад случаю, ко­торый мне представился, чтобы удовлетворить мой доволь­но необычный каприз. Да, но шея у вас слишком тощая, сэр, если позволите сделать вам это субъективное замеча­ние. Сам-то я никогда бы вас не выбрал. Я люблю людей с мясистыми шеями... С толстыми, красными шеями...

Он порылся во внутреннем кармане, вытащил какой-то предмет, который потрогал своим влажным указатель­ным пальцем, а потом принялся спокойно перекладывать из правой руки в левую.

— Это — французская бритва, — заметил он как мож­но естественнее. — В Англии ими пользуются не так час­то, как во Франции, но, может быть, вам такие встреча­лись. Точат их о дерево. Обратите внимание, как остро лезвие этой бритвы. Они режут не очень глубоко, но имен­но так, как надо. Через мгновение вы сами сможете в этом убедиться. Сейчас я задам вам учтивый вопрос, который обычно задают все хорошо воспитанные цирюльники: эта бритва подходит вам, сэр?

Он встал. Это было незначительное, но угрожающее движение. Он подошел к Хьюсону гибкой и бесшумной походкой, будто пантера, крадущаяся в джунглях.

— Будьте любезны, приподнимите, пожалуйста, подбо­родок. Спасибо. Еще чуть-чуть. Еще немножко. Вот так! Прекрасно! Благодарю! Спасибо сэр... А... Спасибо...

В другом конце комнаты, в потолке, был большой вит­раж матового стекла, и днем сверху сюда проникали сла­бые лучи света. С восходом солнца эти лучи смешивались с рассеянным электрическим светом, и это добавляло еще больше ужаса той картине, которая открывалась взору.

Восковые фигуры по-прежнему стояли на своих мес­тах в ожидании восхищения или хулы посетителей, робко бродящих среди них... В центральном проходе сидел Хьюсон, откинувшийся на спинку кресла. Подбородок его был приподнят, словно он собирался бриться, и, хотя на шее его не было ни одной царапины, он был холоден и мертв. Его газетное начальство было неправо, не веря в силу его воображения.

Доктор Бурдэтт спокойно высился на своем постамен­те, наблюдая за умершим. Он не шевелился, поскольку был не способен сделать ни малейшего движения; в конечном счете, он был всего лишь восковой фигурой...