Мишель Монтень опыты1

Монтень (Montegne) Мишель Эйкем де (1533—1592) — французский философ эпохи Возрождения, сторонник философии скептицизма. Основное сочинение — «Опыты» в двух томах (русское издание — 1954—1960), включенные в XVII веке Ватиканом в список запрещенных книг. Доказывал ограниченность и историческую изменчивость человеческого познания, необходимость постоянного совершенствования, отрицал бессмертие души. В этике настаивал на веротерпимости и доброжелательности как основаниях нравственности.

О СТРАХЕ

Obctupui, steteruntque comae, et vox faucibus haesit²

Я отнюдь не являюсь хорошим натуралистом (как приня­то выражаться), и мне не известно, посредством каких пру­жин на нас воздействует страх, но как бы там ни было, это — страсть воистину поразительная, и врачи говорят, что нет другой, которая выбивала бы наш рассудок из положенной ему колеи в большей мере, чем эта. И впрямь, я наблюдал немало людей, становившихся невменяемыми под влияни­ем страха; впрочем, даже у наиболее уравновешенных страх, пока длится его приступ, может порождать ужасное ослепление. Я не говорю уже о людях невежественных и темных, которые видят со страху то своих вышедших из могил и завернутых в саваны предков, то оборотней, то до­мовых или еще каких чудищ. Но даже солдаты, которые, казалось бы, должны меньше других поддаваться страху, не раз принимали, ослепленные им, стадо овец за эскадрон закованных в броню всадников, камыши и тростник за лат­ников и копейщиков, наших товарищей по оружию за врагов и крест белого цвета за красный.

Случилось, что, когда принц Бурбонский брал Рим, одно­го знаменщика, стоявшего на часах около замка св. Ангела, охватил при первом же сигнале тревоги такой ужас, что он бросился через пролом, со знаменем в руке, вон из города, прямо на неприятеля, убежденный, что направляется в го­род, к своим; и только увидев солдат принца Бурбонского, двинувшихся ему навстречу, — ибо они подумали, что это вылазка, предпринятая осажденными, — он, наконец, опом­нившись, повернул вспять и возвратился в город через тот же пролом, через который вышел только затем, чтобы прой­ти свыше трехсот шагов в сторону неприятеля по совер­шенно открытому месту.

Подобный страх овладевает иногда множеством людей. Во время одного из походов Германика против аллеманов два значительных отряда римлян, охваченных ужасом, бро­сились бежать в двух различных направлениях, причем один из них устремился как раз туда, откуда уходил другой.

Страх то окрыляет нам пятки, как в двух предыдущих примерах, то, напротив, пригвождает и сковывает нам ноги, как можно прочесть об императоре Феофиле, который, по­терпев поражение в битве с агарянами, впал в такое без­различие и такое оцепенение, что не был в силах даже бе­жать: adeo, pavor etiam auxilia formidat¹. Кончилось тем, что Мануил, один из главных военачальников, схватил его за плечо и встряхнув, как делают, чтобы пробудить человека от глубокого сна, обратился к нему с такими словами: «Если ты не последуешь сейчас же за мною, я предам тебя смер­ти, ибо лучше расстаться с жизнью, чем, потеряв царство, сделаться пленником».

Крайняя степень страха выражается в том, что, поддава­ясь ему, мы даже проникаемся той самой храбростью, кото­рой он нас лишил в минуту, когда требовалось исполнить свой долг и защитить свою честь. При первом крупном пора­жении римлян во время войны с Ганнибалом — в этот раз командовал ими консул Семпроний — один римский отряд численностью до десяти тысяч пехоты, оказавшись во влас­ти страха и не видя, в своем малодушии, иного пути спасе­ния, бросился напролом, в самую гущу врагов, и пробился сквозь них с вызывающей изумление дерзостью, нанеся тя­желый урон карфагенянам. Таким образом, он купил себе возможность позорно бежать за ту же самую цену, которою мог бы купить блистательную победу. Вот чего я страшусь больше самого страха.

Вообще же страх ощущается нами с большею остротою, нежели остальные напасти.

Многих из тех, кого помяли в какой-нибудь схватке, изра­ненных и еще окровавленных, назавтра можно снова повести в бой, но тех, кто познал, что представляет собой страх перед врагом, тех вы не сможете заставить хотя бы взглянуть на него. Все, кого постоянно снедает страх утратить имущество, подвергнуться изгнанию, впасть в зависимость, живут в по­стоянной тревоге; они теряют сон, перестают есть и пить, тогда как бедняки, изгнанники и рабы зачастую живут столь же беспечно, как все прочие люди. А сколько было таких, ко­торые из боязни перед муками страха повесились, утопились или бросились в пропасть, убеждая нас воочию в том, что он еще более несносен и нестерпим, чем сама смерть.

Греки различали особый вид страха, который ни в какой степени не зависит от несовершенства наших мыслитель­ных способностей. Такой страх, по их мнению, возникает без всяких видимых оснований и является внушением неба. Он охватывает порою целый народ, целые армии. Таким был и тот приступ страха, который причинил в Карфагене неверо­ятные бедствия. Во всем городе слышались лишь дикие воп­ли, лишь смятенные голоса. Всюду можно было увидеть, как горожане выскакивали из домов, словно по сигналу тревоги, как они набрасывались один на другого, ранили и убивали друг друга, будто это были враги, вторгшиеся, чтобы захва­тить город. Смятение и неистовства продолжались до тех пор, пока молитвами и жертвоприношениями они не смири­ли гнева богов.

Такой страх греки называли паническим.

О ГНЕВЕ

Ни одна страсть не помрачает в такой мере ясность суж­дения, как гнев. Никто не усомнится в том, что судья, вы­несший обвиняемому приговор в припадке гнева, сам заслу­живает смертного приговора. Почему же в таком случае от­цам и школьным учителям разрешается сечь и наказывать детей, когда они обуреваемы гневом? Ведь это не обучение, а месть. Наказание должно служить для детей лечением, но ведь не призвали бы мы к больному врача, который пылал бы к нему яростью и гневом.

Мы сами, желая быть на высоте, никогда не должны были бы давать волю рукам по отношению к нашим слугам, пока мы обуреваемы гневом. До тех пор, пока пульс наш бьется учащенно и мы охвачены волнением, отложим реше­ние вопроса; когда мы успокоимся и остынем, вещи пред­станут нам в ином свете, а сейчас нами владеет страсть, это она подсказывает нам решение, а не наш ум.

Гнев — это страсть, которая любуется и упивается собой. Нередко, будучи выведены из себя по какому-нибудь ложно­му поводу, мы, несмотря на представленные нам убедитель­ные оправдания и разъяснения, продолжаем упираться воп­реки истине, вопреки отсутствию вины. У меня удержался в памяти поразительный пример подобного поведения, относя­щийся к древности. Пизон, человек во всех отношениях от­менно добродетельный, прогневался на одного своего воина за то, что он, вернувшись с фуражировки, не смог дать ему ясного ответа, куда девался второй бывший с ним солдат. Пизон решил, что вернувшийся солдат убил своего товари­ща, и на этом основании, долго не раздумывая, приговорил его к смерти. Когда осужденного привели уже к виселице, вдруг, откуда ни возьмись, появился потерявшийся солдат. Все войско необычайно обрадовалось его появлению, и пос­ле того, как оба приятеля крепко обнялись и по-братски рас­целовались, палач повел их к Пизону, рассчитывая, что такой исход события доставит Пизону большое удовольствие. Но вышло как раз наоборот: со стыда и досады его еще не рас­сеявшийся гнев лишь еще более распалился и с молниенос­ной быстротой, внушенной яростью, Пизон решил, что ввиду невиновности одного виноваты все трое, и отправил их всех на тот свет: первого солдата во исполнение того смертного приговора, который был ему вынесен, второго за то, что он своей отлучкой явился причиной присуждения к смерти его товарища, а палача за то, что он ослушался и не выполнил отданного ему приказа.

Те, кому приходится иметь дело с упрямыми женщина­ми, знают по опыту, в какое бешенство они приходят, если на их гнев отвечают молчанием и полнейшим спокойствием, не разделяя их возбуждения. Оратор Целий был по приро­де необычайно раздражителен. Однажды, когда он ужинал с одним знакомым, человеком мягким и кротким, тот, не желая волновать его, решил одобрять все, что бы он ни говорил, и во всем с ним соглашаться. Целий, не выдержав отсутствия всякого повода для гнева, под конец взмолился: «Во имя богов! Будь хоть в чем-нибудь не согласен со мной, чтобы нас было двое!» Точно так же и женщины: они гневаются только с целью вызвать ответный гнев — это вроде взаим­ности в любви.

Пытаясь скрыть гнев, его загоняют внутрь; это напоми­нает мне следующий случай: однажды Диоген крикнул Де­мосфену, который, опасаясь, как бы его не заметили в ка­бачке, поспешил забиться вглубь помещения: «Чем боль­ше ты пятишься назад, тем глубже влезаешь в кабачок». Я рекомендую лучше даже некстати влепить оплеуху свое­му слуге, чем корчить из себя мудреца, поражающего сво­ей выдержкой; я предпочитаю обнаруживать свои страсти, чем скрывать их в ущерб самому себе: проявившись, они рассеиваются и улетучиваются, и лучше, чтобы жало их вышло наружу, чем отравляло нас изнутри.

Я предупреждаю тех моих домашних, которые имеют право раздражаться, о следующем. Во-первых, чтобы они сдерживали свой гнев и не впадали в него по всякому пово­ду, ибо он не производит впечатления и не оказывает ника­кого действия, если проявляется слишком часто. К бес­смысленному и постоянному крику привыкают и начинают презирать его. Крик, который слышит от вас слуга, укравший что-нибудь, совершенно бесполезен; слуга знает, что это тот же крик, который он сотни раз слышал от вас, когда ему случалось плохо вымыть стакан или неловко подставить вам скамеечку под ноги. Во-вторых, я предупреждаю их, чтобы они не гневались на ветер, то есть чтобы их попреки дохо­дили до того, кому они предназначаются, ибо обычно они начинают браниться еще до появления виновника и продол­жают кричать часами, когда его уже и след простыл. Они воюют уже не с ним, а с тенью его, и эти громы раз­ражаются уже там, где нет тех, против кого они направлены, где никто больше ничем не интересуется, кроме того, чтобы кончилась эта суматоха.

Когда на меня находит гнев, он охватывает меня со страшной силой, но вместе с тем мои вспышки носят весь­ма кратковременный и потаенный характер. Сила и внезап­ность порыва не доводят меня все же до такого помрачения рассудка, при котором я стал бы извергать без разбора вся­кие оскорбительные слова, совершенно не заботясь о том, чтобы мои стрелы попадали в самые уязвимые места, — ибо я обычно прибегаю только к словесной расправе. Мои слуги легче расплачиваются за крупные проступки, чем за мелкие, ибо мелкие проступки застают меня врасплох, и со мной в таких случаях происходят то же, что с человеком, находящимся на краю глубокого обрыва: стоит ему сорвать­ся — и он сразу же покатится и, какова бы ни была причина его падения, будет продолжать катиться вниз со всевозрастающей скоростью, пока не достигнет дна оврага.

В случае серьезных проступков я получаю то удовлетворение, что каждый считает оправданным вызываемый им гнев; в таких случаях я горжусь тем, что действую вопреки его ожидани­ям: я беру себя в руки и накладываю на себя узду, ибо в противном случае, если я поддамся приступам гнева, они могут увлечь меня слишком далеко. Я стараюсь поэтому не поддаваться им, и у меня хватает силы, если я слежу за этим, отбросить повод к гневу, каким бы значительным он ни был; но если мне не удалось предупредить вспышку и я поддался ей, она увлекает меня, каким бы пустячным пово­дом она ни была вызвана. Ввиду этого я сговариваюсь с теми, кто может вступить со мной в пререкания, о следую­щем: «Если вы заметите, — говорю я им, — что я вскипел первым, предоставьте мне нестись, закусив удила; а когда настанет ваша очередь, я поступлю так же». Буря разража­ется только из столкновения вспышек с двух сторон. Но это может произойти лишь добровольно с обеих сторон, ибо сами по себе вспышки эти возникают не в один и тот же мо­мент. Поэтому, если одна сторона охвачена гневом, дадим ей разрядиться, и тогда мир всегда будет обеспечен.

В заключение еще несколько слов. Аристотель утвержда­ет, что иногда гнев служит оружием для добродетели и доб­лести. Это правдоподобно; но все же те, кто с этим не со­гласны, остроумно указывают, что это — необычное ору­жие: ведь обычно оружием владеем мы, а этот род оружия сам владеет нами; не наша рука направляет его, а оно на­правляет нашу руку, не мы держим его, а оно нас.

О ТОМ, ЧТО СТРАСТИ ДУШИ ИЗЛИВАЮТСЯ НА ВООБРАЖАЕМЫЕ ПРЕДМЕТЫ, КОГДА ЕЙ НЕДОСТАЕТ НАСТОЯЩИХ

Один из наших дворян, которого мучили жесточайшие при­падки подагры, когда врачи убеждали его отказаться от упот­ребления в пищу кушаний из соленого мяса, имел обыкновение остроумно отвечать, что в разгар мучений и болей ему хочется иметь под рукой что-нибудь, на чем он мог бы сорвать свою злость, и что, ругая и проклиная то колбасу, то бычий язык или окорок, он испытывает от этого облегчение. Но, право же, по­добно тому, как мы ощущаем досаду, если, подняв для удара руку, не поражаем предмета, в который метили, и наши усилия растрачены зря, или, скажем, как для того, чтобы тот или иной пейзаж был приятен для взора, он не должен уходить до беско­нечности вдаль, но нуждается на подобающем расстоянии в какой-нибудь границе, которая служила б ему опорою: так же, мне кажется, и душа, потрясенная и взволнованная, бесплодно погружается в самое себя, если не занять ее чем-то внешним. Нужно беспрестанно доставлять ей предметы, которые могли бы стать целью ее стремлений, и направ­лять ее деятельность. Плутарх говорит по поводу тех, кто испытывает чрезмерно нежные чувства к собачкам и обезь­янкам, что заложенная в нас потребность любить, не находя естественного выхода, создает, лишь бы не прозябать в праздности, привязанности вымышленные и вздорные. И мы видим, действительно, что душа, теснимая страстями, предпочитает обольщать себя вымыслом, создавая себе ложные и нелепые представления, в которые и сама порою не верит, чем оставаться в бездействии. Вот почему дикие звери, обезумев от ярости, набрасываются на оружие или на камень, которые ранили их, или, раздирая себя собственными зубами, пытаются выместить на себе мучающую их боль.

Таков общераспространенный случай. И разве не остроумно сказал философ Бион о царе, который в отчаянии рвал на себе волосы: «Этот человек, кажется, ду­мает, что плешь облегчит его скорбь». Кому из нас не слу­чалось видеть, как жуют и глотают карты, как кусают играль­ную кость, чтобы выместить хоть на чем-нибудь свой проигрыш? Ксеркс велел высечь море — Геллеспонт и наложить на него цепи, он обрушил на него поток брани и послал горе Агон вызов на поединок. Кир на несколько дней задержал целое войско, чтобы отомстить реке Гинд за страх, испытан­ный им при переправе через нее. Калигула распорядился снести до основания прекрасный во всех отношениях дом из-за тех огорчений, которые претерпела в нем его мать.

В молодости я слышал о короле одной из соседних стран, который, получив от бога славную трепку, поклялся отмстить за нее; он приказал, чтобы десять лет сряду в его стране не моли­лись богу, не вспоминали о нем и, пока этот король держит в своих руках власть, даже не верили в него. Этим рассказом подчеркивалась не столько вздорность, сколько бахвальство того народа, о котором шла речь: оба эти порока связаны не­разрывными узами, но в подобных поступках проявляется, по правде говоря, больше заносчивости, нежели глупости.

Впрочем, мы никогда не кончим, если захотим высказать все, что можно, в осуждение человеческой несдержанности.