Принцип проверяемости

Часть II Проверка теоретического знания

Теории теориям рознь, в разных науках они понимаются по-разному. Но все-таки аспиранты-психологи часто ошибаются, когда называют теоретической первую главу своей диссертации, посвященную обзору литературы по проблеме исследования. Далеко не всякий обзор литературы может претендовать на право именоваться теоретическим. К термину "теория" вообще стоит относиться с бόльшим пиететом, чем это обычно делается в психологии. Вряд ли стоит называть теорией даже самые изощренные эмпирические классификации, оригинальные интерпретации текста или дидактические пояснения к применению психологических технологий. Теории, как мы увидим далее, представляют собой целостную и весьма разветвленную систему высказываний, как правило, описывающее как наблюдаемые явления, так и ненаблюдаемое. Даже термин "теоретическая физика" возник только тогда, когда физика стала опираться на ненаблюдаемое и абстрактное понятие поля (возник, кстати, в берлинском кружке Г. Гельмгольца – едва ли не самого универсального гения, прикасавшегося к психологическим проблемам).

В математике, начиная со времен Евклида, развивается аксиоматический метод построения теорий. Аксиоматические теории считаются самими строгими, образцовыми, хотя они изначально опираются на никак не определяемые термины и ничем не доказанные утверждения (аксиомы). Неопределяемые слова (в логике иногда именуемые как минимальный словарь, в лингвистике – как семантические примитивы) неизбежны: ведь для того, чтобы дать какие-нибудь определения, уже нужны какие-то слова. Затем в аксиоматической теории вводится грамматика – набор правил, позволяющих связывать эти исходные слова или символы в правильно построенные предложения (в логике и математике обычно говорят о правильно построенных формулах – в отличие от неправильных вроде «2/+)+6»). Некоторые из правильно построенных предложений объявляются аксиомами, не требующими доказательств.

На заре математики считалось, что такие аксиомы непреложны в силу своей самоочевидности. Однако создание неевклидовых геометрий, интуиционистских построений в математике и многих других странных математических конструкций заставило усомниться в непреложности не только аксиом Евклида, но и аксиом арифметики и алгебры. Когда в начале ХХ века Д.Гильберт формализовал геометрию [7], допущение свободного выбора аксиом было формально обосновано. Стало ясно, что аксиомы в принципе могут выбираться во многом произвольно. Аксиоматическая теория требует также введения правил логического вывода, т.е. правил, согласно которым из одних истинных предложений можно получать другие истинные предложения. Если мы соблюдаем эти правила, то, приняв аксиомы за истины, можно выводить из них теоремы, которые тоже должны считаться истинными.

Лауреат Нобелевской премии физик Е. Вигнер удачно описал математику как «науку о хитроумных операциях, производимых по специально разработанным правилам над специально придуманными понятиями» [6, с.183-184]. Единственное требование, которое ограничивает произвол, – система должна быть непротиворечивой. Логико-математические теории, таким образом, претендуют лишь на формальную корректность и непротиворечивость своих рассуждений, а не на правильное описание реальности. Как заметил Б. Рассел [цит. по: 9, с.266-267], «математика – такой предмет, в котором мы никогда не знаем ни того, о чем мы говорим, ни насколько верно то, что мы говорим». Но если все выводы делать правильно, то и независимый от осуществляющего их мудреца (или компьютера) результат этих выводов будет правильным, т.е. с логической неизбежностью вытекать из принятых посылок.

Самое поразительное, однако, заключается в том, что математические аксиомы, которые, казалось бы, придумываются совершенно произвольно, тем не менее удается интерпретировать на языке наблюдений. И если они при данной интерпретации соответствуют фактическому положению вещей, то и все остальные предложения этой теории соответствуют фактам. А тогда эти выдуманные теории становятся описаниями реальности. Вигнер весьма эффектно называет свою многократно цитируемую методологами науки статью – «Непостижимая эффективность математики в естественных науках». Когда творцы естественной науки утверждали вслед за Леонардо да Винчи и Г. Галилеем, что природа написана на языке математики, они не до конца понимали всю парадоксальность этого утверждения, ибо верили в непреложную очевидность исходной аксиоматики.

Многие стандартные аксиомы не могут быть легко интерпретированы на языке психологической реальности. Рассмотрим аксиому транзитивности. Если А = В и В = С, то неизбежно (как говорили древние: аподиктически, т.е. «с непреложной очевидностью») следует принять, что А = С. Но ведь это не всегда так для субъективных переживаний. Пусть интенсивность раздражителя А меньше интенсивности раздражителя В на величину, наполовину меньше порога различения. Интенсивности этих раздражителей, тем самым, субъективно не отличаются друг от друга, т.е. А = В. Пусть интенсивность раздражителя В, в свою очередь, на ту же величину меньше интенсивности раздражителя С. Соответственно, субъективно и В = С. Но при этом различие между А и С достигает пороговой величины, следовательно, эти раздражители воспринимаются как субъективно неравные, т.е. А<С. Значит, аксиома транзитивности не всегда верна в психологии. Но тогда можно вообще выразить сомнения, что алгебраические и геометрические построения, использующую аксиому транзитивности, непосредственно применимы к описанию психики. Пионеры когнитивной психологии не случайно ввели в оборот «компьютерную метафору». Они предполагали, что хотя переработка информации в психике человека не сожжет быть описана с помощью стандартной алгебры или математического анализа, но все же описывается на языке математики – только другой математики: на языке программирования. Правда, высказывали эту идею уже не в столь явном виде, как Галилей, а метафорически.

Впрочем, ни одна даже естественнонаучная теория не является в полной мере аксиоматической. Для наук, основанных на опыте, более подходит гипотетико-дедуктивный метод построения теорий. Он отличается от аксиоматического тем, что исходные положения теории формулируются не как непреложные аксиомы, а как гипотезы. В ходе разработки теории гипотезы могут модифицироваться, к ним могут добавляться новые гипотезы и новые понятия, дополняющие и уточняющие исходную теорию. Центральную роль в такой теории играет идеализированный объект [см. 3]. В состав теории входит также множество исходных фактов, объясняемых с помощью данной теории. Но главное – из такой теории можно извлечь логические следствия, которые подлежат проверке опытом. Таким образом, гипотетико-дедуктивная теория формулируется как система гипотез, из которых выводятся эмпирически проверяемые следствия. Когда гипотезы, лежащие в основе теории, считаются достаточно надежно проверенными, теория воспринимается как проверенное знание. Обычно в научной практике теории наряду с ядром, состоящим из уже проверенных положений и их следствий, включают также еще недостаточно проверенные гипотезы.

В описательных науках теория формулируется в гораздо более слабой форме, – как совокупность утверждений, направленных на объяснение конкретных явлений. В таких теориях может даже не вводиться идеализированный объект. Но все же есть обязательная черта, присущая любой теории, претендующей на описание реальности: теория целостна, тем самым предполагается зависимость одних элементов теории от других, а потому – и это самое главное требование к теории – существует возможность выведения таких логических следствий из теории, которые подлежат опытной проверке. Л.Я. Дорфман [8, , с.35-38] противопоставляет психологическим теориям такого типа априорный подход, опирающийся, как он говорит, «на власть мышления»: выбирается некоторый метафизический взгляд, который логически развертывается и экстраполируется на те или иные особенности психических явлений. В качестве примера Дорфман рассматривает теорию психического отражения советской психологии. «Эмпирические данные «подгонялись» под эту теорию, но не подвергали проверке положение об отражении как таковом. Иначе говор, эмпирические данные не тестировали теорию, а служили ей» [там же, с.37]. Принцип проверяемости как раз и отвергает подобные априорные подходы.

1. Проверка теории на непротиворечивость. Требование непротиворечивости – это «первое требование, которому должна удовлетворять любая теоретическая система – как эмпирическая, так и неэмпирическая» [22, c.83). К. Поппер поясняет: непротиворечивая теория не обязательно является истинной, но противоречивая всегда является ложной. Математики обычно доказывают непротиворечивость той или иной теории интерпретацией ее на языке привычной математики. Так, понятия геометрии Лобачевского удалось интерпретировать в терминах геометрии Евклида. Отсюда следовало: геометрия Лобачевского непротиворечива, если непротиворечива геометрия Евклида. При этом непротиворечивость геометрии Евклида или непротиворечивость арифметики не доказывается, а принимается как факт, подтвержденный тем, что за все время их существования противоречий не было обнаружено.

В опытных науках проверка на непротиворечивость ведется путем поиска отдельных теоретических высказываний, противоречащих друг другу. Конечно, профессионал-ученый едва ли будет настолько невнимателен, чтобы при создании теории ввести сразу два прямо противоречащих друг другу положения. Но нередко бывает, что из положений, между которыми при их непосредственном сопоставлении не видно никакого противоречия, логически вытекают несовместимые следствия. Иногда противоречие запрятано так глубоко, что выявляется только через длинную цепь логических выкладок и в пределах некоторой части теории не обнаруживается, так что оно не мешает пользоваться ею, оставаясь в этих пределах. Даже столкнувшись с противоречием, теорию не торопятся отбрасывать до тех пор, пока ей нет ясной альтернативы. Тем не менее, противоречивость теории говорит о ее несостоятельности. А потому даже если она в какой-то части дает удовлетворительные результаты, ее все же стремятся скорректировать таким образом, чтобы устранить найденные противоречия. Для этого либо удаляют одно из несовместимых положений, либо изменяют его (или их) – например, давая иную интерпретацию, либо вводят дополнительные условия, ограничивающие его (или их) действие – например, сужая область применимости. Так, в квантовой механике несовместимые положения «электрон есть частица» и «электрон есть волна» сохраняют силу, но противоречие между ними снимается. Во-первых, доказывается, что математическое описание поведения электрона как частицы (матричная механика Гейзенберга) и электрона как волны (волновая механика Шредингера) эквивалентны. А во-вторых, они употребляются только как «дополнительные», не соединимые в одном контексте характеристики электрона (принцип дополнительности Бора).

Непротиворечивость психологических теорий нередко вызывает серьезные сомнения у приверженцев других теоретических позиций. Так, отмечается, что в психоанализе, с одной стороны, сознание ведет свое происхождение от бессознательного (сознание – это «поздний потомок бессознательного», уверял К.Г. Юнг), но «истинное бессознательное», с другой стороны – это вытесненное из сознания, как неоднократно отмечал З. Фрейд. Сами психоаналитики пытаются разными способами снять это противоречие. Но все же неудивительно, что большинство современных психологов рассматривают психоанализ не более, чем набор метафор, а «академическая психология в целом считает психоаналитическую теорию ненаучной» [24, с.164]

Не лучше обстоит дело и в других психологических школах. Так, бихевиоризм, отказываясь в своих истоках от ненаблюдаемых терминов (в том числе таких ключевых для психологии, как психика и сознание), тут же вводят другие ненаблюдаемые термины («связь», «след» и т.п.). Ф.Е. Василюк [5, с.116] говорит: «Если не послушаться Скиннера и продолжить линию его экспериментов до онтологической плоскости, то там обнаружатся скандальные для правоверного бихевиоризма вещи». Золотой конек бихевиоризма – теория научения. Но даже здесь все соткано из противоречий [см. подробнее 2, с.104-130]. Научение, в изложении бихевиористов, выглядит крайне странно: случайные удачные движения при повторениях постепенно закрепляются и далее совершенствуются. Но ведь между закреплением (т.е. сохранением) и совершенствованием (т.е. изменением) связь дизъюнктивная, а не конъюнктивная: или одно, или другое, но не оба вместе. Научение, продолжают объяснять бихевиористы, характеризуется тем, что человек путем многократного повторения одних и тех же действий постепенно все лучше и лучше делает то, чему он учится. Но ведь если действия одни и те же, то эффективность просто не может повышаться. (В противовес этой странной конструкции и возникает знаменитая формула Н.А. Бернштейна: упражнение есть повторение без повторения). Разумеется, бихевиористы тоже пытаются избавиться от противоречий. Но, по мнению психологов-гуманистов, 99% того, что написано по так называемой теории научения, просто неприменимо к развивающемуся человеческому существу. А У. Найссер уже в 1978 г. заявил, что бихевиоризм потерпел катастрофу, а лучшее его достижение – теория научения – почти полностью отброшена. Пусть «остатки бихевиоризма» еще сохраняются на некоторых островках, а его защитники по-прежнему источают уверенность, но «сражение, в сущности, окончено» [15, с.21].

Проверка непротиворечивости теории значительно затрудняется, когда содержание ее терминов и утверждений определяется недостаточно строго. Беда в том, что, оперируя расплывчатыми и многозначными понятиями, можно с легкостью «непротиворечиво объяснять» все, что угодно.

Например, в психологии творчества ключевые понятия – такие как креативность, одаренность, талант, интуиция – многозначны, и стремление интерпретировать их в широком смысле, охватывающем множество их значений, ведет тому, что из них можно вывести противоположные следствия. Вот любопытный пассаж А Маслоу: «Что есть креативность, как не особого рода интеллектуальная игра, индульгенция, выдаваемая нашим глубинным «Я» на то, чтобы быть самим собой, сочинять и придумывать, быть раскованным, свободным, чтобы, в конце концов, хоть наедине с собой быть сумасшедшим» [13 с. 97]. Однако высшие творческие достижения в науке и искусстве, признает Маслоу, требуют титанического труда, огромной самодисциплины, изнуряющих месяцев и лет приобретения опыта. Они, по его мнению, – проявление «совершенно иных человеческих добродетелей, таких как упорство, терпение, трудолюбие и выносливость» [там же, с.71]. Казалось бы, отсюда логически следует, что в его понимании подлинное творчество в науке и искусстве есть нечто совсем иное, чем креативность. Но не спешите с выводами: Маслоу все-таки считает креативную деятельность творческой. И спорить с ним вряд ли возможно – слишком неопределенны термины. А это позволяет сказать, что в творчестве раскованность и «сумасшествие наедине с самим собой» сочетаются с трудолюбием, самодисциплиной и глубоким знанием дела. Объяснить, как же сочетаются эти противоположности, при неопределенности терминов не составляет особого труда. Правда, подобные объяснения, как правило, не так уж дорого стоят.

Нечеткость понятий нередко возникает тогда, когда какой-либо научный труд создается коллективом крупных ученых, позиции которых не совсем совпадают. Выполняя свою часть общей работы, каждый из них в этой части вкладывает в термины свой смысл, не вполне тождественный тому, какой эти же термины имеют в других частях. Иногда эти различия не устраняются, и в результате получается не монографическое исследование, а просто сборник статей, в котором излагаются разные взгляды на проблему. Но иногда, чтобы добиться единства взглядов, приходится давать основным общим понятиям такое толкование, которое охватывает все нюансы, имеющиеся в их понимании у членов авторского коллектива. Естественно, что такие толкования, как правило, оказываются компромиссными и весьма расплывчатыми. И это создает возможность с честью выйти из любых противоречий.

Вот пример. Блестящий авторский коллектив разрабатывает концепцию одаренности. В аннотации сказано, что эта концепция «выражает общую позицию ведущих отечественных специалистов». Исходное определение этой концепции дается так: «Одаренность – это системное, развивающееся в течение жизни качество психики, которое определяет возможность достижения человеком более высоких, незаурядных результатов в одном или нескольких видах деятельности по сравнению с другими людьми. Одаренный ребенок – это ребенок, который выделяется яркими, иногда выдающимися достижениями (или имеет внутренние предпосылки для таких достижений) в том или ином виде деятельности» [18, c.7]. Авторы сразу же замечают, что при таком понимании одаренности возможны две крайние точки зрения: 1) все дети являются одаренными, 2) одаренные дети встречаются крайне редко. Но, оказывается, возможна и еще одна, примиряющая эти крайности: «Указанная альтернатива снимается в рамках следующей позиции: потенциальные предпосылки к достижениям в разных видах деятельности присущи многим детям, тогда как реальные незаурядные результаты демонстрирует значительно меньшая часть детей» (там же, с.8). Далее развивается мысль о необходимости поиска одаренных детей и выдвигается соответствующая программа, хотя не совсем ясно, зачем их искать, если они все (или, во всяком случае, «многие») являются потенциально одаренными, а реально одаренные и без этого поиска демонстрируют свою одаренность. Противоречива ли эта рабочая концепция одаренности? Нечеткость исходных понятий, скорее всего, позволит авторам объяснить, что противоречия в ней являются лишь кажущимися.

Острое поле сегодняшних методологических дискуссий – обсуждение совместимости разных психологических школ. Когда один из авторов данной статьи написал, что разные психологические школы не могут быть вместе верными, поскольку они противоречат друг другу [1, с.44], то это вызвало резкое несогласие у самых видных отечественных методологов психологии. А.В. Юревич [27, с.127] даже назвал этот тезис «зевком гроссмейстера». Вот его позиция: «психологические концепции не взаимно противоречивы, а несоизмеримы друг с другом¹, что порождает разобщенность психологии на “государства в государстве”, каждое из которых живет по своим собственным законам». «Основные психологические теории – это равно возможные и равно адекватные способы видения и объяснения психологической реальности, а вопрос о том, какая из них “верна”, предполагающий, что все остальные – “неверны”, лишен смысла». А вот мнение В.Ф. Петренко: «Нет единой психологической науки, а скорее, конгломерат наук с разными объектами и методами исследования, называемых одним именем “психология”» [19, c.94]. И далее: «если язык бихевиоризма вполне адекватен для описания процесса формирования навыка, то вряд ли сможет описать реальность экзистенциональных переживаний личности».

В этой позиции есть свой резон. Если разные школы описывают разные психические явления, то почему бы им не сосуществовать, как сосуществует физика твердого тела и электродинамика? Тем паче, что на практике все давно смешалось, и, например, вышедшие из психоанализа его гуманистические оппоненты вполне могут использовать приемы когнитивно-бихевиоральной терапии. И все же физика твердого тела и электродинамика, хотя и говорят о разных вещах, но не противоречат друг другу, а потому вполне совместимы. А основные психологические концепции («психологические империи», как их называет Юревич) все-таки претендуют на статус общей теории. Важнейший вопрос: возникают ли между ними противоречия «на одном поле», при анализе одних и тех же психических явлений?

Рассмотрим для примера взгляды разных школ на забывание. Согласно З. Фрейду, ничто в памяти не исчезает бесследно, а наблюдаемое забывание – это вытеснение из сознания. Бихевиористы же обычно утверждают, что забывание является следствием естественного угасания, разрушения следов в памяти. Для П. Жане и Л.С. Выготского все высшие психические функции, в том числе и память, являются следствием социальных процессов. И забывание для них – не физиологический, а социальный процесс. Жане говорил: прошлое никуда не исчезает. А Выготский добавлял: нашу память убила наша письменность. По мнению А.Н. Леонтьева, след не может уничтожаться или угасать, но теряется путь к следу. «Все дело в том, что меняется возможность воспроизведения, а след существует независимо. Раз он образовался, то он существует. Это необратимый процесс – следообразование. Припоминание – вот где проблема стоит» [12, с.277]. Когнитивисты не высказали единой позиции к забыванию, но явно дрейфуют в сторону теорий интерференции – забывание происходит в результате ограниченности ресурсов и взаимодействия следов и когнитивных схем. Предоставим читателям самим решать, противоречат ли эти подходы друг другу.