Вариант три: западная гегемонная маскулинность

Критический дискурс 1960х годов был ориентирован на образы мужчин, тиражированные в западном массовом искусстве, на образы, создаваемые классическими произведениями Ремарка и Хемингуэя, кинематографом, журналом “Иностранная литература”. Это образ ковбоя, независимого, благородного, уверенного в себе, одинокого, строящего жизни в согласии с кодексом чести, готового и способного защитить слабого. Такой герой противостоит несправедливости общественного устройства в одиночку или с верными друзьями. Его жизнь – Одиссея, полная приключений, опасности, борьбы и побед. Женщина связана с этим мужчиной фрагментарно через отношения любви, как партнер она исключена из его мира. Этот концепт маскулинности предполагает веру в индивидуальную свободу, силу автономной личности. Оссовская отмечает, что образ ковбоя из вестернов во многом подобен образу средневекового рыцаря (Оссовская 1987: 164).

Такие образы мы находим в американских вестернах: культовым фильмом советских стиляг была “Великолепная семерка”. В образах его героев представлена та самая гегемонная маскулинность, которая реконструирована феминистскими исследователями (Connell 1995). Гегемонный образ мужественности, культивируемый либеральным дискурсом - это образ гетеросексуального мужчины, профессионала, выполняющего мужскую работу, сексуально активного и финансово состоятельного, жестко отделяющего себя от женского мира, мира семьи и эмоций. Он отделяет себя и от тех мужчин, которые занимают более низкое положение в социальной иерархии и неспособны к соответствующим подвигам.

Эта нормативная модель также как и предыдущие не имела шансов воплощения в советском обществе, ограничивающим права собственности, возможности политического волеизъявления и независимого действия. Символические фрагменты этого типа мужественности находили свое выражение в альтернативной культуре.

Вариант четыре: советская женственность

Мужественность как нормативная модель формируется только в сопоставлении с некоторой моделью “женственности” и в противопоставлении с нею. “В культуре, не рассматривающей женщин и мужчин как носителей полярных характеров, не существует понятия маскулинности в том смысле, которым оперирует современная северо-американская культура” (Connell 1995: 68).

В позднесоветском критическом дискурсе тезис о кризисе маскулинности дополняется тезисом о кризисе женской роли, обусловленном советской политикой в отношении женщин. Социально-защитная политика представляла женщин как граждан(ок) особого типа, которые в силу своих биологически заданных гражданских обязанностей нуждаются в государственной поддержке. Мужчины оказываются депривированными по сравнению с эмансипированной, социально защищенной женщиной, обладающей сильными позициями в приватной сфере, в первую очередь в качестве матери.

Женская эмансипация рассматривается в таком дискурсе как негативный результат советской гендерной политики. Эмансипация создает специфический социально-антропологический тип – гегемонный тип суперженщины – “работающей матери” (Rotkirch&Temkina 1997, Temkina 1997, Здравомыслова, Темкина 1996). Этот образ подвергается критике либералами (Баранская 1969). Признается, что эмансипация привела женщину в советскую публичную сферу, сохранив за ней властные преимущества в семье. Советская женщина доминирует в приватной сфере, а мужчина оказывается в ней некомпетентным. Одновременно социальная политика направлена на защиту женщины, как работница и мать она имеет множество льгот и привилегий. В соответствии с советским законодательством женщина имела преимущества при разводе, отцовские права ущемлялись, что создавало возможность женщинам манипулировать мужчинами при разрешении семейных конфликтов. Доминирование женщин в советской семье исследовано и аргументировано многими авторами (см. Попова 1989, Zdravomyslova & Arutyunyan 1996, Ries 1997, Schulman 1977). В результате,

“русская женщина статистически на работе врала куда меньше, а дома куда меньше пила. Она соображала лучше и была укоренена в сегодняшнем дне. Она стирала, гладила, красила губы даже в самый разгар культа личности… Любовь для нее была важнее коммунизма” (Ерофеев, 1999: 12)

Итак, позиция мужчины в позднесоветском либеральном дискурсе представлялась как более уязвимая по сравнению с позицией женщины. Это было связано с тем, что в либеральном патриархатном дискурсе женщина рассматривалась как слабый пол, как зависимая от мужчины-кормильца и защитника, главы семьи, в то время, как советская повседневность противоречила этому образу. Женщина оказывалась экономически независимой от мужа и отца. Кроме того, она сама вступила “в сделку” с государством как мать, противопоставляя себя мужчине-отцу. В критическом дискурсе подчеркивалось, что рядом с эмансипированной советской женщиной мужчине сложно выступать с позиции сильного пола. Так, например, А. Харчев писал в 1979 году:

“В условиях сопровождающего эмансипацию женщин интенсивного духовного развития женской молодежи ровесники современных невест не всегда оказываются способными выполнять по отношению к ним функции “сильного пола” в сфере знаний, интеллекта, вкуса” (Харчев 1979: 209).

Этот тезис нашел свое выражение в критике маскулинизации женщин. Соответственно был выдвинут аргумент феминизации мужчин. Харчев отмечает “у части мужской молодежи симптомы феминизации, инфантилизм, отсутствие самостоятельности” (Харчев 1979: 209). Положение женщины делало ее ответственной, сильной и способной к управлению другими, к которым относились и мужчины, находившиеся в зависимости от женской заботы. Женская забота – забота матери и супруги - оказалась ресурсом власти и часто рассматривалась как насилие.

Прямой контракт женщины государством основывался на идее ее биологического предназначения и мобилизации ее продуктивной и репродуктивной силы: государство поддержало независимость женщины от мужчины. Ее слабость обернулась силой.

Итак, в рамках критического дискурса утверждалось, что рядом с советской Женщиной советский мужчина оказывался зависимым, подавленным и манипулируемым, т.е. депривированным. Советские матери и жены – это представители сильной позиции. Протест против гендерной субординации в семье выражался в культивировании образа мужчины склонного к супружеским изменам, готового к любовным похождениям. (См. статью Лиссюткиной о мизогинии в отношении матерей- монстров – Lissjutkina 1999). Власть женщины рассматривалась как угроза истинной мужественности. Женщины- матери и жены – объявлялись ответственными за неосуществленную маскулинность.

Именно воссоздавая эту логику, советские либералы-шестидесятники не могли считать семью убежищем, и утверждали свою автономию в практиках сексуальной свободы, когда удачный половой акт - это уже восстание, а страсть - это мыслепреступление. (Оруэлл, 1992: 70)

Итак, бегство от семейного долга в компанию друзей стало стратегией утверждения компенсирующей маскулинности. Казипуболичая сфера дружеского мужского общения– стала ареной утверждения истинной маскулинности, где осуществлялись попытки воплотить хотя бы частично нормативные модели.