179Ской деятельности и чтения каких бы то ни было лекций... В Москов­ском университете и об удалении его из числа приват-доцентов"129. Преподавательская карьера п.Н. Милюкова в России была прер­вана.

Несмотря на запрещение лекционной деятельности, П.Н. Ми­люков прочел в Москве лекцию о петрашевцах, за что министром внутренних дел 23 февраля 1895 г. на два года был лишен права жи­тельства в столицах, губернских и университетских центрах. Два го­да молодой ученый провел в Рязани, где привлекался к дознанию о деятельности Союзного совета объединенных землячеств студентов Московского университета. 21 января 1897 г. П.Н. Милюков полу­чил высочайшее разрешение на преподавание в софийском Высшем училище в течение пяти лет с обязательством "не заниматься ника­кими русскими делами". Однако уже в июле того же года под давле­нием российского Министерства иностранных дел П.Н. Милюков был отставлен от преподавания вследствие "вредного влияния на болгарское юношество" и связь с радикальной русской эмиграцией. Много позднее М.М. Карпович с сожалением отмечал, что "полити­ка отняла его у исторической науки": "На протяжении всего лишь одного десятилетия [П.Н. Милюков] опубликовал ряд капитальных работ, подготовка и написание которых могли бы занять целую жизнь у иного историка"¹³⁰.

Поселившись в 1898 г. в Петербурге, П.Н. Милюков в 1901 г. привлекался к дознанию о пропаганде среди рабочих. 26 июня 1902 г. он был подвергнут заключению на полгода (пробыл в тюрь­ме лишь два месяца). Дальнейшая политическая деятельность П.Н. Милюкова была самым тесным образом связана с кадетской партией. Историк был членом ее центрального комитета, редакто­ром газеты "Речь", представлял своих единомышленников в IV Го­сударственной думе. В 1905 г. полицейское дознание зафиксировало его сочувственное высказывание об убийце великого князя Сергея Александровича И.П. Каляеве, а в 1910-е годы частые контакты с эсерами и меньшевиками¹³¹.

В 1900-е годы московская "левая" профессура по мере "расхож­дения правительственных действий с очередными потребностями государственной жизни"¹³² все более и более вовлекалась в полити­ческую борьбу. В участии в ней либералы видели выполнение сво­его гражданского долга. Именно поэтому, несмотря на "досадное отвлечение" от научной работы, А.А. Кизеветтер вошел в цент­ральный комитет кадетской партии и представлял ее во II Государ­ственной думе. _B__12Q5 ^г- "добрые знакомые и друзья втянули" Ю.В. Готье в кадетскую партию, из которой он вышел весной сле­дующего года по причине невостребованности, отсутствия склонно­сти к политической деятельности и наметившейся в годы револю­ции радикализации требований левого крыла отечественного либе­рализма. ^ •,. ♦-- _;

т

М.К. Любавский, М.М. Богословский, Ю.В. Готье не принимали активного участия в общественной борьбе, однако аполитичными, оторванными от жизни кабинетными учеными они никогда не были. Сторонники постепенной эволюции российской монархии в сторону правового государства, они приветствовали правительственный курс 1860-1870-х годов на развитие общественной инициативы, проявлявшейся прежде всего в деятельности органов городского и земского самоуправления. Попытки правительств Александра III и Николая II сохранить все более дискредитировавшую себя во вну­тренней и внешней политике монархию оттолкнули от государства либеральное большинство, однако не привели его в лагерь неприми­римых противников режима. М.М. Богословский, в частности, пола­гал, что Россия начала XX в. экономически и политически была не готова к радикальной демократизации, поэтому к "либерализму" ря­да своих коллег по факультету относился с немалой долей скепти­цизма¹³³. Вместе с М.К. Любавским и Ю.В. Готье он выступал за со­хранение сильной государственности, способной предотвратить ре­волюционную анархию. Исключая разве П.Н. Милюкова, москов­ская гуманитарная профессура не приветствовала участие студенче­ства в демократическом движении, проникновение революционной борьбы в стены университета. В то же время профессорская корпо­рация единодушно выступала за сохранение и расширение прав ав­тономии высших учебных заведений.

Свою с юношеских лет сформировавшуюся позицию в отно­шении противостоявших в политической жизни пореформенной России правого и левого крыла общества Ю.В. Готье так охаракте­ризовал в мемуарах: «Последнее время я часто думаю о том, почему я не сделался революционером, когда в дни моей юности, так же как и теперь, вся Россия делилась на два лагеря - власть имущих и власть оспаривающих. Я никогда не оставался равнодушным к этой "борь­бе роковой" и никогда не отождествлял себя с первыми, потому что я был не привилегированным, не дворянином, не членом правящего класса и был всегда слишком независимым, чтобы искать себе благ в этой области... Я никогда не мог чувствовать себя близким русским революционерам, потому что мне всегда претила их беспринципная распущенность, дикость, грубость, чисто пугачевская жестокость, соединенная с непроходимой глупостью и тупостью. Я думал, что в этом вопросе решающее влияние на мое мышление и на мое разви­тие имели и мать и отец... Пламенный патриотизм матери, ее нена­висть к нигилизму, наряду с любовью к большой, процветающей, единой России, а с другой - скептицизм отца по отношению ко мно­гому в русском мире, порождаемый здравым смыслом западноевро­пейской буржуазии...»¹³⁴

За исключением М.Н. Покровского, Н.А. Рожкова, ученики В.О, Ключевского резко негативно встретили Октябрьскую рево­люцию и установившийся режим однопартийной диктатуры.

181"Тюрьма, только с несколько более свободным режимом, чем Бу­тырки"¹³⁵, - констатировал А.А. Кизеветтер. В октябрьском пере­вороте 1917 г. они видели закономерный итог разложения государ­ственных, общественных и моральных основ жизни пореформен­ной России. Наиболее емко эту точку зрения выразил Ю.В. Готье: "Главные причины гибели России: I. Внутренняя политика Гол-штинской династии (эгоизм, деспотизм, жестокость и недальновид­ность); II. Неудовлетворительность реформ Александра II: вызван­ное к жизни крестьянское сословие не получило достаточно прав; правительство не умело поладить с новыми внесословными обще­ственно-политическими деятелями; III. Непрактичность, тупость, ограниченность идеологий и практических стремлений революцио­неров от 1860 до 1917 г.; IV. Недостаток честности, казнокрадство, не позволявшее создать органов обороны; V. Темнота, явившаяся следствием продолжавшейся той же внутренней политики при Александре III и Николае II, создали измену, так ярко расцветшую в 1914—1917 гг.; VI. Пангерманизм; VII. Ошибки революции - след­ствие I-V"¹³⁶.

Наряду с левыми радикалами, М.К. Любавский и Ю.В. Готье об­виняли кадетов и последователей народников - эсеров, "не прово­дивших достаточно резкой грани между собой и революционными партиями", в подстрекательстве к "пугачевщине"¹³⁷. В письме С.Ф. Платонову М.К. Любавский писал: "Считаю, что все происхо­дящее есть кара божия нашей буржуазии и интеллигенции: буржуа­зии - за то, что временем войны воспользовалась для наживы, ин­теллигенции - за ее легкомыслие, с которым она расшатывала ин­ститут монархии, смешивая его с личностью монарха"¹³⁸. В своих по­революционных мемуарах Ю.В. Готье с горечью вспоминал пози­цию А.А. Кизеветтера, который "защищал идею социализма и дока­зывал его практическую возможность в будущем, правда, не в бли­жайшем и не для русского специально народа", и федералистиче-ские мечтания П.Н. Милюкова¹³⁹.

Московская демократическая гуманитарная профессура рассма­тривала свои предметы как активную составляющую общественно­го переустройства. Противником оторванной от запросов жизни на­уки выступал В.О. Ключевский и все без исключения его ученики. Ученым-затворникам А.А. Кизеветтер рекомендовал обратиться к творческому наследию Т.Н. Грановского, представлявшему собою "органическое сплетение научных и жизненных интересов", а разо­чаровавшимся в политической деятельности после поражения рево­люции 1905-1907 гг. - "перечитывать и изучать Герцена" как "на­дежнейшее лекарство и от политического мечтательного романтиз­ма, и от бесплодной прострации, порожденной временными полити­ческими разочарованиями". "Университет - не монастырь кабинет­ных отшельников, но живой орган культурного процесса"¹⁴⁰, - отме­чал в этой связи А.А. Кизеветтер.

182

В теоретическом плане проблема "история и политика" чрезвы­чайно интересовала П.Н. Милюкова. В рамках позитивизма О. Кон-та он смотрел на исторические взгляды как неотъемлемую часть мировоззрения и вполне справедливо полагал, что "потребности времени" вольно или невольно оказывают воздействие "на направ­ления ученой работы" и интерпретацию материала. Так, творчество В.Н. Татищева и И.Н. Болтина представляло собой гармонию исто­рического мировоззрения и "практических задач времени". Не смог­ли подняться над стоявшими перед ними конкретными обществен­но-политическими проблемами ученые из западнического и славя­нофильского лагерей. Негативное отношение самого П.Н. Милюко­ва к современному ему политическому режиму в России (сначала царскому, а потом и советскому) сказалось как на его характеристи­ках деловых качеств представителей династии Романовых, так и на трактовке событий двух российских революций. В.П. Корзун спра­ведливо объясняла нигилизм П.Н. Милюкова в отношении творче­ского наследия Н.М. Карамзина его "стремлением истоки либераль­но-буржуазного направления в исторической науке связать не с дво­рянским историком"¹⁴¹.

Анализ исторического прошедшего служил для П.Н. Милюко­ва основой прогнозирования путей общественного развития и вы­бора тактики политической борьбы. "Я мог быть доволен тем, - пи­сал он в мемуарах, - что в моем случае наблюдения над жизнью пе­редовых демократий соединились с предпосылками, вынесенными из изучения русской истории. Одни указали цель, другие устанавли­вали границы возможных достижений"¹⁴². В свою очередь, "поли­тика" являлась мерилом проверки правильности исторических построений. Как метко заметил П.М. Бицилли: "Для Милюкова... политика — прикладная история, а история — осмысление полити­ки"¹⁴³. Подобная взаимозависимость только обогащала обе эти сто­роны человеческой деятельности: "Общественный интерес - это было то, что одушевляло и оживляло наш интерес к самой науке, которую мы никогда не отделяли от жизни... Нечего и говорить, что интерес этого рода не сужал и не искажал наших научных стре­млений и научного понимания, а наоборот, сообщал им новые ши­роты и импульсы"¹⁴⁴.

Не будучи сторонником "чистой науки", П.Н. Милюков в то же время выступал и против превращения ее в откровенную "служан­ку политики". Ученый, систематизируя факты, стремится к выяв­лению законов развития; общественный деятель формулирует на их основе "правила политического искусства". Признавая тес­ную связь и зависимость исторической науки от философских дис­циплин и "потребностей времени", П.Н. Милюков признавал нали­чие собственных внутренне обусловленных закономерностей ее развития, т.е. известной автономности генезиса исторических зна­ний¹⁴⁵. 5_:,-,V- . _а .ч :

183В большей или меньшей степени взгляды П.Н. Милюкова по этой проблеме разделяли и его коллеги по факультету. Все это обу­словило созвучие тематики исследований и решения отдельных на­учных проблем общественно-политическим чаяниям эпохи в твор­ческой и преподавательской деятельности московской профессуры. "Политика просачивалась сквозь литературные формы", - вспоми­нал П.Н. Милюков, популярности трудов и чтений которого нема- ~ ло способствовал его образ "крамольного приват-доцента"¹⁴⁶. Ме­муаристы отмечали, что значительной долей своей известности В.О. Ключевский также был обязан совпадению идей его "Курса" "с общим либеральным к старине отношением"¹⁴⁷. Спецкурс А.А. Кизеветтера по крестьянской реформе 1861 г. заинтересовал В.И. Пичету своим "либеральным настроением" и подтолкнул его к занятиям "крестьянским вопросом". Сам А.А. Кизеветтер инте­рес к истории самоуправления в России увязывал с текущими зада­чами современности. "Для удовлетворения самых насущных нужр нашей родины приходится желать, прежде всего, одного, - чтобы навстречу началам истинной общественной самодеятельности ши­роко и свободно распахнулись все двери и все окна государственно­го здания России", - писал ученый. В воспоминаниях А.А. Кизевет­тер отмечал, что тематика его магистерской диссертации была обу­словлена поиском исторических корней русского конституциона лизма¹⁴⁸, а докторской — стояла в кругу "очередных задач наше{ историографии", так как Городовое положение 1785 г. определялс жизнь города вплоть до 1870 г. М.М. Богословский, подчеркивав недостижимость абсолютно объективного знания и полного отре чения исследователя от "злобы дня", писал: "Объяснения явленш прошлого всегда зависят от интересов настоящего"¹⁴⁹. В работ< "Из истории верховной власти в России" (1905) он проводил прямьк аналогии событий Смуты и революции 1905-1907 гг. Ю.В. Готье i "Очерке истории землевладения в России" (1915) дал положитель­ную оценку мер П.А. Столыпина по разрушению сельской общины и созданию широкого слоя крестьян-собственников, что вызвало негативный отклик В.И. Семевского. М.К. Любавский писал о зада­чах своего курса: "Выяснение тех исторических условий, при кото­рых создавалось и формировалось первоначальное русское государство, окажет большую помощь для должного понимания и оценки современного русского государства, а это понимание и оценка, конечно, должны быть главным основанием практиче­ской политики"¹⁵⁰.

VIII

Методологические принципы П.Н. Милюкова наиболее развер­нуто изложены во введении к первому тому его "Очерков по исто­рии русской культуры"¹⁵¹.

184

Ученый в самом начале своего творческого пути высказал нега­тивное отношение к метафизике, рассматривая ее лишь как предше­ственницу социологии, и в своих трудах не употреблял даже терми­на "философия". Гегельянской идее поиска "смысла истории" по­средством выявления всеобщих законов развития им была противо­поставлена задача изучения причинной связи событий (генезиса фактов). "Мы признаем закономерность исторических явлений со­вершенно независимо от того, может ли история открыть нам эти искомые законы", - заключал П.Н. Милюков. Попытки написания "всемирной истории" неизбежно приводили как к признанию суще­ствования "средневековых веяний Промысла" (вроде теории "Моск­ва - третий Рим"), так и к исключению из нее не вписывавшихся в общую схему "неисторических" народов. В деле критики идеалисти­ческой схемы всемирной истории Г. Гегеля Н.П. Милюков видел своим попутчиком Н.Я. Данилевского. Однако теорию культурно-исторических типов было бы неверно считать одним из источников методологической концепции П.Н. Милюкова¹⁵².

На смену "философии истории" пришла научная социология. Во время обучения в Московском университете П.Н. Милюков, по его собственному признанию, исписал толстую тетрадь с изложением позитивистского учения О. Конта, Г. Спенсера и др. Однако начина­ющий ученый сызначала творчески воспринял их выводы. "У Кон­та я взял не столько его схему, сколько его научное направле­ние"¹⁵³, - вспоминал он. О. Конт построил свое учение, исходя из всеобщности законов развития (по "всемирно-историческому прин­ципу"), предполагавших однообразный ход национальных историй. П.Н. Милюков воспринял гипотезу французского ученого о трех стадиях генезиса цивилизации. Причем он полагал, что эти этапы народы проходят не параллельно, а каждый национальный орга­низм в отдельности. Отказавшись от идеи "всемирной истории", П.Н. Милюков противопоставил ей "национальный организм" как единицу научного наблюдения: "Только тогда, во-первых, станови­лось возможным сравнение историй нескольких национальных ор­ганизмов и, следовательно, выведение из этого сравнения общего социологического закона... Во-вторых, надо было допустить, вопре­ки общепринятой теории бесконечного поднимающегося вверх про­гресса, понятие чередования наций: начало, середину и конец исто­рии каждой из них"¹⁵⁴. Идее бесконечности прогресса П.Н. Милю­ков противопоставил учение о циклах Д. Вико, которое подразуме­вает "параллельное изучение национальных историй для извлечения

из них сходных черт".

П.Н. Милюков отвечал, что позитивизм вовсе не исключает постановку проблем диалектики и выявления "законов истории". В этой связи "полную бесплодность философии истории" Н.И. Ка-реева ученый связывал с отрицанием его оппонентом внутреннего единства исторического процесса и, как следствие, общеисториче-

185 'ских законов. Цель научного познания П.Н. Милюков видел в выяв­лении закономерностей развития, однако в чистом виде они не про­является. Направления исторической жизни разных народов под влиянием временных и местных условий могут разнообразиться до бесконечности. Отсюда задача социологии, по мнению П.Н. Ми­люкова, состоит в выявлении "общих законов исторической эволю­ции" путем изучения генезиса каждого отдельного национального организма и их последующего сопоставления.

П.Н. Милюков в рецензии на книгу Н.И. Кареева 1887 г. высту­пал против деления наук на номологические (изучают законы) и феноменологические (описывают явления). В отличие от своего оппонента ученый не проводил резкой грани между социологией и исторической наукой, но и не нивелировал различия их предметов. Конечную задачу социологии П.Н. Милюков видел в построении абстрактной схемы всемирно-исторического процесса: "Для совре­менной социологии отдельное общество составляет исходную точ­ку научного наблюдения, а выводы социологические получаются посредством сравнения сходного в нескольких общественных эво-люциях, помимо всяких группировок их по географической или хронологической смежности"¹⁵⁵. История же - конкретная наука, изучающая "индивидуальную физиономию" явлений, "своеобра­зия" каждого национального организма в рамках проявления об­щих закономерностей развития. История дает эмпирический мате­риал для широких социологических обобщений. При всем том ис­торическая наука не должна ограничиться изложением фактов (описывать явления), а призвана на основе их критического изуче­ния выявлять закономерности генезиса данного национального ор­ганизма¹⁵⁶.

Действие исторической закономерности П.Н. Милюков распро­странял не только на материальные, но и на духовные процессы, что подразумевало возможность их параллельного изучения. Следстви­ем этого заключения был отказ ученого от порядка изложения по следующим друг за другом периодам. В эмиграции он так сформули­ровал свою задачу: "История учреждений и история идей... Оба ряда развертывались параллельно, раскрывая свою взаимозависимость; в каждом ряду явления эволюционировали в строгом логическом по­рядке, из самих себя... Не события, - отнюдь не события! И не хро­нологический пересказ всего, что случилось в данном отрезке вре­мени - с тем, чтобы опять возвращаться ко всему в следующем от­резке. А процессы в каждой отдельной области жизни, в их последо­вательном развитии, сохраняющем и объединяющем их внутрен­нюю связь, - их внутреннюю тенденцию. Только такая история мог­ла претендовать на приближение к социологическому объясне­нию"!".

Взяв за основу "Очерков..." тезис о том, что "научный синтез в социологии снимает противоположение духовного и материаль-

186

ного начала", П.Н. Милюков "политической" истории государст­венников и "материальной" марксистов противопоставил "культур­ную", включающую в себя "все стороны внутренней истории, и эко­номической, и социальной, и государственной, и умственной, и нравственной, и религиозной, и эстетической". П.Н. Милюков — сторонник эволюционной теории развития цивилизации. В преди­словии к магистерской диссертации он писал: "Изучение предыду­щего момента исторического процесса является необходимым для правильного понимания последующего"¹⁵⁸. И далее, развивая свою мысль об итогах петровских преобразований: «Как бы ни глубоки казались перерывы и зигзаги на поверхности событий, оторвать на­стоящее от положительных результатов прошлого, так же как и снять с процесса старые тормоза, оказалось одинаково невозможно для новых "строителей". Менее всего долговечны оказались ново­введения, противоречащие общему ходу процесса. Темп процессов, несомненно, во многих случаях удалось значительно ускорить. Но это происходило как раз тогда, когда эти ускорения не только не прерывали общего направления процесса, а, напротив, продолжали его закономерную линию». Смена старого новым есть процесс ре­волюционный, но его формы могут быть мирными и насильствен­ными в зависимости от стечения объективных и субъективных при­чин. В отдельных случаях насильственный переворот бывает "вну­тренне необходим" как единственное средство выхода из кризиса власти. Поэтому П.Н. Милюков, в частности, не отрицал возмож­ность союза либералов с радикалами на отдельных этапах полити­ческой борьбы¹⁵⁹. К анализу событий и явлений отечественного прошлого П.Н. Милюков подходил с позиций историзма. Так, рас­суждая о современных ему взглядах на профессиональную деятель­ность Т.Н. Грановского, он писал: "Мерить ее научными требова­ниями нашего времени - значило бы отказывать ей в той историче­ской оценке, которая одна только и может определить ее истинное

значение"¹⁶⁰.

В российской социологии последней четверти XIX - начала XX в. существовали полярные точки зрения на проблему о соотно­шении индивидуального и общественного сознания: "свести дейст­вие личности к создающим ее окружающим условиям" (П.Б. Стру­ве) и "признать за ней значение самостоятельного творческого фак­тора" (Н.И. Кареев). П.Н. Милюков занял в этом споре межеумоч­ную позицию. В отличие от неокантианца Г. Риккерта и П.Б. Стру­ве, ученый считал правомерным в рамках выявления социологиче­ских закономерностей научное "изучение индивидуальных явле­ний". В то же время он не соглашался с позицией Н.И. Кареева, вы­ставлявшего личность как главный двигатель прогресса. Признавая ведущую роль масс, П.Н. Милюков в то же время не отрицал значе­ния их "официальных или моральных руководителей" в деле ускоре­ния или замедления процесса эволюции: «За вычетом всего, что в

187исторических "событиях" поддается закономерному объяснению из основной социологической тенденции и видоизменяющего влияния среды, несомненно остается некоторый остаток, объяснимый инди­видуальными особенностями действующих лиц». При "начале исто­рии" передовое сознание в массах распространяется через действие личности, которая бессознательно выступает в роли "инициатора и исполнителя общественно целесообразных поступков". Развитие цивилизации идет по пути превращения индивидуального сознания в общественное, и функции личности в значительной мере перехо­дят "к более расширяющемуся кругу сограждан" - интеллигенции. В новый и новейший периоды исторической жизни ей принадлежит решающая роль в складывании национального самосознания, к ко­торому постепенно приобщаются массы. Однако полного растворе­ния индивидуальной воли в коллективной не происходит. В качестве примера П.Н. Милюков приводил факт прихода к власти в России большевиков - "длительное отклонение от линии основного процес­са под влиянием произвола лица или доктрины".

По единодушному мнению исследователей (М.Г. Вандалков-ская, В.П. Корзун, Н.Л. Рубинштейн, Л.В. Черепнин, Л.А. Шапиро и др.), в русской историографии рубежа XIX-XX вв. П.Н. Милюков выступал наиболее ярким представителем социологического тече­ния позитивизма¹⁶¹. Он внес значительный вклад в дело популяри­зации актуальных методологических проблем современной ему на­уки, адаптации философии позитивизма "новой волны" к отечест­венным реалиям. Его коллеги по кафедре В.О. Ключевского на страницах своих трудов и в лекционных курсах вопросов теории ка­сались в значительно меньшей степени. Однако это не дает основа­ний к выводу об отсутствии в их творчестве "социологического стержня" и малом интересе к методологии науки. Судя по разроз­ненным замечаниям, в целом их мнения совпадали с воззрениями П.Н. Милюкова.

Московскую профессуру рубежа XIX-XX вв. объединял взгляд на историю как науку народного самопознания, историзм в подходе к трактовке событий и явлений отечественного прошлого. Повсеме­стно признавая закономерный, внутренне обусловленный характер развития, ученики В.О. Ключевского указывали, что генезис чело­веческой цивилизации носит эволюционный характер. "Толчки и потрясения" - свидетельства "болезни народа и государства" - лишь замедляют общественный прогресс¹⁶².

А.А. Кизеветтер и М.М. Богословский признавали общность ме­тодологических и методических приемов истории и социологии, но при этом не смешивали задач обеих наук. Социолог ставит перед со­бой цель "найти постоянные законы жизни человеческого общест­ва" (М.М. Богословский), историк же, опираясь на заключения со­циологии, призван "мысленно представить себе и воссоздать словом перед другими явления прошлого во всей их конкретности, во всем

188

их индивидуальном своеобразии, во всей сложности присущих им жизненных красок"¹⁶³. С той же точки зрения М.К. Любавский кри­тиковал выводы М.В. Донавр-Запольского: "Это не научная систе­ма фактов, воспроизводящая их реальные отношения, а ученая схе­ма, накинутая на факты и безуспешно старающаяся уложить их

в свои рамки"¹⁶⁴.

М.К. Любавский, А.А. Кизеветтер, М.М. Богословский в реше­нии вопроса о движущих силах общественного развития исходили из так называемой позитивистской теории факторов. Так, М.К. Лю­бавский предостерегал слушателей от однобокого объяснения исто­рических явлений исключительно "работой материальных или ду­ховных сил". "Всюду приходится иметь дело со сложностью, разно­образием причин, из которых одни имеют более широкое, другие -более узкое поле действия, но нет такой общей, единственной при­чины, которая в своем действии покрывала бы все остальные.., -говорил он с кафедры. - Мой курс будет чужд всяких притязаний на построение древней русской истории в духе исторического монизма, как идеалистического, так и материалистического" — как "движения человеческого разума" (гегельянство), так и попыток свести всю сложность исторического процесса к законам "хозяйственной эво­люции общества"¹⁶⁵.

IX

Больше, чем кто-либо из представителей академической исто­риографии, П.Н. Милюков в начале своей творческой деятельности испытал влияние идей экономического материализма. Это учение в 1870-1880-е годы получило широкое распространение в европей­ской социологии, политической экономии, статистике. Оно было положено в основу целого течения в историографии. П.Н. Милю­ков, чрезвычайно интересовавшийся теоретическими проблемами науки, уже в студенческие годы, вероятно, по рекомендации П.Г. Виноградова ознакомился с трудами наиболее видных предста­вителей этого течения - А. Лория, Т. Роджерса, К. Маркса. Однако наиболее действенное влияние на начинающего ученого оказала идея "культурно-исторического синтеза" К. Лампрехта. В трудах не­мецкого ученого чрезвычайно импонировал П.Н. Милюкову анализ роли географического фактора в общественном прогрессе, метод параллельного освещения событий экономической, социальной и культурной истории при признании определяющего влияния на пос­ледние "базисных" явлений.

П.Н. Милюков в 1880-1890-е годы в полной мере разделял одно из основных положений учения экономического материализма -об обусловленности уровня социально-политического развития "данным состоянием... экономики при данных условиях внешней среды" «То, что мы тогда называли "экономическим материализ-

189mom", - вспоминал ученый, - ...отразилось и в распределении мате риала в "Очерках...", где "экономический быт" был представлен каь главная движущая сила общественного прогресса». Идея о всеоб­щем закономерном характере развития человечества пришла в тру­ды П.Н. Милюкова из сочинений теоретиков этого течения. Глав­ную заслугу экономического материализма ученый видел в "устра­нении из социологии последних следов метафизических объясне­ний". Признавал он и вклад "научного марксизма" в "исправление ошибок старого народничества" ("сходство основной линии русской эволюции" с западноевропейской, роль личности, проблема истории русской общины и генезиса капиталистических отношений)¹⁶⁶. Поэ­тому неудивительно, что после выхода первого тома "Очерков..." автор был, пусть даже со значительными оговорками, причислен критиками (В.А. Гольцев, В.И. Ленин, М.Н. Покровский, А.Н. Пы-пин, П.Б. Струве, Л.Э. Шишко) к сторонникам экономического ма­териализма¹⁶⁷.

С 1900-х годов П.Н. Милюков открещивался от "философского материализма", заявлял, что, признавая определяющее влияние эко­номического начала в исторической эволюции, никогда не выступал сторонником монического понимания общественного процесса и указывал на гармоничное сочетание в нем субъективного и объек­тивного, материального и духовного факторов. «Понятие "экономи­ческого материализма" у нас не смешивалось с марксизмом»¹⁶⁸, -оговаривается ученый.

Несмотря на то что П.Н. Милюков одним из первых в русской историографии перевел в практическую плоскость задачу изучения материальной стороны исторического процесса, вопрос о безуслов­ной его принадлежности к "школе экономического материализма" решался исследователями неоднозначно.

Единство материальной и духовной культуры обусловливает не­правомерность постановки вопроса о первенстве тех или иных начал и прямолинейного выведения явлений сознания из бытия: "Самое понятие главного и второстепенного должно быть или вовсе остав­лено, или существенно видоизменено при научном объяснении исто­рии, точно так же, как и понятие случайного и необходимого. С точ­ки зрения науки нет причин главных и необходимых, случайных и второстепенных. Есть только причины с более широким или с менее широким кругом действия, причем ни в одной категории причин нельзя утверждать заранее, как широка или как ограниченна ока­жется сфера их влияния в каждом данном случае". И далее: "Мате­риальный" характер экономического фактора есть только кажу­щийся. На самом деле явления человеческой экономики происходят в той же психической среде, как и все другие явления общественно­сти". Отношение человека к внешнему миру не ограничивается од­ной экономической потребностью. Расхождение духовных и матери­альных интересов, наличие в обоих случаях собственной внутренней

190

эволюции делает возможным и даже необходимым их изолирован­ное изучение: "В человеческой психике отношения эти являются настолько уже дифференцированными, что историку приходится отказаться от всякой надежды свести все их к какому-то первобыт­ному единству"¹⁶⁹.

Не исключая обусловленности "политического элемента" уров­нем экономического развития, П.Н. Милюков в то же время не от­рицал и возможности обратной связи: «Не потому экономическое развитие Древней Руси было низко, что не нашлось организаторов труда из среды завоевателей-иноплеменников, представителей "бла­городного" сословия, а потому, что этого сословия благородных за­воевателей не оказалось на Руси, что экономическое развитие было низко»¹⁷⁰. Вслед за СМ. Соловьевым ученый подчеркивал исключи­тельную роль "внешней обороны", которая, несмотря на экономи- . ческую неподготовленность, чрезвычайно ускорила центростреми­тельные процессы в славянских княжествах: "Московское государ­ство явилось продуктом чересчур высоких государственных требо­ваний, предъявленных к чересчур неразвитому экономически насе­лению"¹⁷¹. Вследствие слабости экономического "фундамента" вплоть до второй половины XIX в. "надстройка" оказывала факти­чески определяющее влияние на развитие отечественной промыш­ленности.

В переизданиях "Очерков" 1900-1910-х годов П.Н. Милюков де­тализировал свое отношение к историческому материализму. Свое­образие "материальной среды" (географических, климатических ус­ловий) обитания народов обусловливает разнообразие конкретных вариантов их исторической жизни. На ход исторического развития оказывают активное влияние колонизационные процессы, завоева­ния, всемирная торговля и др. Это дало основания П.Н. Милюкову не соглашаться с выводами ученых-марксистов о непреложности действия общеисторических законов развития, их попытками ниве­лирования своеобразия "местных историй" под единый стандарт. В этой же связи П.Н. Милюков критически оценивал попытки мар­ксистов "подтянуть" степень развития капиталистических отноше­ний в России рубежа XIX-XX вв. до среднего западноевропейского уровня. Историк не разделял и прямолинейный взгляд своих оппо­нентов на государство как орудие классового господства, тезиса о мессианской роли пролетариата в новой и новейшей истории, идео­логия которого, по его мнению, пришла на смену "заблуждениям" народников насчет социалистического характера крестьянской об­щины. Не соглашался П.Н. Милюков и с негативной трактовкой марксистами роли "сознательного меньшинства" (интеллигенции) в деле общественного переустройства¹⁷². В итоге он заключал: "Фи­лософский материализм есть один из самых плохих видов монизма; между тем экономический материализм вполне совместим и с ины­ми монистическими мировоззрениями"¹⁷³.

191С заключениями автора "Очерков по истории русской культу­ры" в отношении исторического материализма полностью солида­ризовался А.А. Кизеветтер, рассматривая труд своего единомыш­ленника как "прямой вызов марксистскому шаблону". Ученый скеп­тически отнесся к попыткам освещения русского прошлого с мате­риалистической точки зрения в работах Г.В. Плеханова и М.Н. По­кровского. Так, указав на ряд конкретных ошибок и неточностей в "Истории русской общественной мысли" Г.В. Плеханова, ее темати­ческую неполноту, произвол автора в подборе материалов, А.А. Ки­зеветтер заключал: "Как научно-исторический опыт истории рус­ской общественной мысли допетровской эпохи книга Плеханова нас не удовлетворяет". Теоретизирование "историка-марксиста" носило абстрактный характер и не опиралось на широкие познания "дрему­чего леса исторических фактов"¹⁷⁴. "Утрированное подчеркивание своего, порою в сущности совершенно мнимого, разрыва со всей предшествующей историографией", априорное приложение к оте­чественному прошедшему готовых социологических марксистских схем привело автора "Русской истории с древнейших времен" к искажению и модернизации событий и явлений отечественного исторического процесса. Не соответствовавшей свидетельствам источников "вестернизацией" представлялся А.А. Кизеветтеру вы­вод о М.Н. Покровского о безраздельном господстве феодальных отношений в Киевской Руси. Заключение М.Н. Покровского о том, что "прикрепление служилых дворян и детей боярских к обязатель­ной службе в XVI-XVII вв. было для них якобы не повинностью, < а завидной привилегией", представлялось его критику попыткой представить московскую государственность как орудие классового господства дворянства¹⁷⁵.

Признание официальной советской наукой идей К. Маркса акси­омами сделало невозможным объективный анализ источников. "Факты русской истории отражаются в толковании школы Покров­ского, как в кривом зеркале", - констатировал А.А. Кизеветтер. На почве искаженного восприятия отечественного прошлого в 1920-е годы выросло целое "поколение ушибленных марксизмом молодых историков"¹⁷⁶. Негодование А.А. Кизеветтера вызвали наивные по­пытки М.В. Нечкиной "притянуть" к марксизму В.О. Ключевского: "Она отмечает, как много места отводится у Ключевского экономи­ческим факторам исторического процесса, и хвалит его за это. Но -представьте себе - наряду с этим Ключевский придает реальное зна­чение в историческом процессе национальному чувству и идее обще­го блага как основе государственного союза! И для г-жи Нечкиной ясно, что это может быть объяснено только шовинизмом Ключев­ского и тем, что он был идеологом промышленного капитализма (как посмеялся бы Ключевский такому определению, будь он жив), на почве служению которому только и возникает национализм, да еще тем, что он не изучил Маркса и потому не знал, что государст-

192

во есть организованное насилие одного класса над прочими, а идея общего блага тут ни при чем. Г-же Нечкиной не приходило в голо­ву, что Ключевский наверное был знаком с марксистской теорией государства еще тогда, когда М. Нечкиной еще не было на свете, и если он этой теорией не соблазнился, то, очевидно, у него были на это свои теоретические основания"¹⁷⁷.

"Хорошая и здоровая критика марксизма" была дана Ю.В. Готье весной 1918 г. в ходе работы его семинария, посвященного разбору "Русской истории с древнейших времен" Н.М. Покровского¹⁷⁸. Под знаком противодействия "новой", насаждаемой сверху, науке на фа­культете было задумано проведение чествования 100-летия со дня рождения СМ. Соловьева 4 октября 1920 г. "В товарищеской среде мы обсуждаем вопрос, нужно ли, должно ли и можно ли чествовать Соловьева по случаю 100-летия со дня его рождения. Бахрушин и я стояли за чествование. Богословский и Любавский - против. Так как не было единства, то пришлось вопрос счесть поконченным. Бого­словский уверял, что нельзя сказать того, что нужно, и поэтому на­до молчать. Мы говорили, что о Соловьеве можно сказать многое, что полезно услышать и что не может быть даже ими признано за явно враждебный акт"¹⁷⁹, - отмечал Ю.В. Готье.

В целом же научно-организационную и политическую деятель­ность "большевистского Аракчеева" в первые послереволюцион­ные годы Ю.В. Готье характеризовал как "позор для школы москов­ских русских историков". Вместе с М.М. Богословским и М.К. Лю-бавским он объяснял важность продолжения своей педагогической карьеры при советском режиме патриотическим желанием "беречь университет до последних пределов возможности" от проникнове­ния разрушительной, антинациональной коммунистической идеоло­гии и сохранять, насколько это было возможно, традиции В.О. Клю­чевского¹⁸⁰. В 1917 г. М.М. Богословский говорил на лекции: "Все дело в том, чтобы не забросить совсем наших лабораторий, чтобы они не заросли пылью, на удаление которой придется потом непро­изводительно потратить слишком много времени и сил. В развитии науки важно не порывать научных традиций, а такой перерыв гро­зит, если несколько молодых поколений пройдут, не получив науч­ных интересов и не приобретя навыков в научной работе"¹⁸¹. Л.В. Черепнин указывал, что до конца жизни М.М. Богословский держался в стороне от марксистской науки. Он дал крайне негатив­ную оценку "Очерков истории русской культуры" М.Н. Покровско­го - "классовые шаблоны", "марксистский скептицизм"¹⁸².

П.Н. Милюков, поставив целью своих "Очерков..." задачу выяс­нения связи прошлого, настоящего и будущего свой Родины, не мог пройти мимо одного из центральных вопросов отечественной исто-