В лесу

Так дети вместе подрастали. Иногда она казалась ему слишком робкой, а он ей - слишком шаловливым, и всё же они дружили по-прежнему. В свободные от занятий часы они почти никогда не разлучались. Зимой играли в тесных комнатах, то у нее, то у него, летом — на поле и в лесу. Как-то школьный учитель в присутствии Рейнгарда стал бранить Элизабет; мальчик со злостью швырнул на стол свою аспидную доску, лишь бы обратить гнев учителя на себя. Но тот и не посмотрел в его сторону. А у Рейнгарда пропал всякий интерес к уроку географии, он тут же начал сочинять длинное стихотворение, в котором сравнивал себя с молодым орлом, учителя — с серой вороной, а Элизабет — с белой голубкой, орел клялся отомстить серой вороне, как только у него отрастут крылья. Глаза юного стихотворца затуманились слезами — он казался себе настоящим рыцарем. Придя домой, мальчик достал новую записную книжку в пергаментном переплете; на первых страницах он старательно вывел строки своего первого стихотворения.

Вскоре он перешел в другую школу и завел дружбу с мальчиками-сверстниками. Но это не помешало ему дружить с Элизабет. Он стал записывать самые любимые сказки Элизабет, которые рассказывал ей по многу раз, и часто при этом его охватывало желание дополнить сказку собственным вымыслом; но трудно сказать почему, только это некогда ему не удавалось. Он записывал сказки так, как сам их слышал, потом отдавал листки Элизабет, и она бережно складывала их в свою шкатулку. И особое удовольствие испытывал он, когда Элизабет по вечерам иногда читала в его присутствии эти сказки своей матери.

Прошло семь лет. Для продолжения образования Рейнгарду предстояло уехать из города. Элизабет никак не могла примириться с мыслью, что она останется одна, без Рейнгарда. Она очень обрадовалась, когда он сказал ей, что по-прежнему будет записывать для нее сказки и пересылать их в письмах к своей матери; пусть только она напишет, нравятся ли они ей. Приближался день отъезда; немало новых стихов пополнило книжку в пергаментном переплете. Однако, это оставалось тайной для Элизабет, хотя она была единственной вдохновительницей и всей книжки, и большинства песен, мало-помалу занявших почти половину чистых страничек.

Дело было в июне накануне отъезда Рейнгарда. На прощанье решено было устроить пикник в последнее воскресенье и провести вместе. Собралась большая компания, и все отправились в ближайшую буковую рощу. До опушки елового леса — всего час пути — проехали в колясках, выгрузили корзины с провизией и дальше пошли пешком. В лесу было тенисто и прохладно и всю землю устилала мягкая хвоя. Через полчаса из елового сумрака вышли прямо в буковую рощу; здесь было светло и зелено, сквозь густую листву пробивались солнечные лучи. Над головой с ветки на ветку перепрыгивала белочка.

На поляне, где вершины старых заповедных буков образовали прозрачный лиственный свод, решили сделать привал. Мать Элизабет открыла корзинку, а некий пожилой господин взял на себя роль распорядителя.

— А ну-ка, птенцы, слетайтесь ко мне! — крикнул он. — И послушайте внимательно, что я скажу! Каждый из вас получит только по две булки…масло осталось дома, и вам придется самим поискать чего-нибудь еще… В лесу много земляники, конечно для тех, кто сумеет ее найти... А нерадивым придется есть сухой хлеб. Так оно и бывает в жизни. Поняли?

— Конечно! — откликнулась молодежь.

— Так вот, — сказал распорядитель. — Это еще не всё. Нам, старикам, немало пришлось поработать на своем веку, а посему мы останемся дома, то есть здесь, под тенистыми деревьями; начистим картошки, разложим костер, расселим скатерть, приготовим еду, а когда пробьет двенадцать часов, сварим яйца. А за это вы отдадите нам половину собранной земляники, чтобы и у нас было кое-что на десерт. А теперь ступайте на все четыре стороны и принесите честно свою долю...

Молодежь слушала, лукаво пересмеиваясь.

— Погодите!— снова воскликнул старик. — Хотя, пожалуй, об этом и говорить не стоит, но имейте в виду: с того, кто ничего не найдет, и спросить будет нечего, но и от вас, стариков, он ничего не получит. Ну, пока хватит с вас нравоучений, а если вы к тому же соберете и землянику, можете считать, что сегодня вы уже сумели чего-то добиться в жизни.

Молодые люди шумно изъявили свое согласие и парами разбрелись во все стороны.

— Пойдем, Элизабет, — сказал Рейнгард, — я знаю одну прогалину, она вся усеяла землянкой; тебе не придется жевать сухой хлеб...

Элизабет связала зеленые лепты своей соломенной шляпки и повесила ее па руку.

— Ну что ж, пойдем! — сказала она. — Вот и корзинка.

И они углубились в лес. Все дальше и дальше продвигались они сквозь влажный сумрак, где царила глубокая тишина; лишь высоко в небе раздавался крик сокола; они пробирались сквозь частый кустарник, такой частый, что Рейнгарду пришлось идти впереди и прокладывать путь, — то обламывая ветку, то отводя в сторону усики растений; но вскоре он услышал оклик Элизабет. Он обернулся.

— Рейнгард! — кричала она. — Подожди же, Рейнгард!

Он не сразу заметил ее, невдалеке от него она пыталась пробиться сквозь кустарник; ее изящная головка едва виднелась над остроконечными листьями папоротника. Ему пришлось возвратиться и вывести ее из буйных зарослей трав и кустарников на просторную прогалину, где среди одиноких лесных цветов порхали голубые бабочки. Рейнгард отвел влажные от пота волосы с ее разгоряченного личика, потом попытался надеть на нее соломенную шляпку, — она ни за что не хотела, но он долго просил ее, и она согласилась.

— Где же твоя земляника? — спросила она наконец, остановившись и еле переводя дух.

— Она росла здесь, но нас, видно, опередили жабы или куница, а может быть, эльфы.

— Да, — сказала Элизабет. — Вот остались листья, только не надо здесь говорить об эльфах. Пойдем, я совсем не устала, давай поищем еще...

Они вышли к небольшому ручейку, за которым снова начинался лес... Рейнгард взял Элизабет па руки и перенес ее на другой берег. Вскоре они опять очутились на широкой поляне.

— Здесь должна быть земляника, — сказала девочка. — гак сладко пахнет. Они обошли, внимательно приглядываясь, всю залитую солнцем поляну, но ягод нигде не было.

— Нет, — сказал Рейнгард, — это пахнет вереск.

Малинник перемежался кустиками дикого горошка; воздух был наполнен сильным ароматом вереска, покрывавшего все пространство вперемежку с низкими травами.

— Здесь так пустынно, — сказала Элизабет. — Где же все остальные?

О том, как выбраться назад, Рейнгард не подумал.

— Погоди-ка, я узнаю, откуда дует ветер, — сказал он и поднял руку вверх. Но не почувствовал ни малейшего ветерка.

— Тише, — сказала Элизабет. — Мне послышались голоса. Покличь-ка!

Рейнгард крикнул, сложив рупором ладони:

— Идите сюда-а-а!..

— Сюда-а-а! — прозвучало издалека.

— Они отвечают! — сказала Элизабет и захлопала в ладоши.

— Нет, это эхо...

Элизабет схватила Рейнгарда за руку.

— Я боюсь! — сказала она.

— Не бойся, — ответил Рейнгард, — не надо... Здесь так хорошо. Сядь в тени, среди цветов. Давай, отдохнем немножко, а потом найдем остальных.

Элизабет селя под тенистым кустом и прислушалась. Рейнгард опустился на пень в нескольких шагах от девочки и молча смотрел на нее. Прямо над ними в вышине сияло солнце; палил полуденный зной; маленькие золотистые и синевато-стальные мошки роились в солнечных лучах; вокруг них в траве слышалось тихое, неумолчное стрекотание и жужжание, а временами из лесу доносился стук дятла и пронзительные крики лесных птиц.

— Послушай, — сказала Элизабет, — колокольный звон!

— Где? — спросил Рейнгард.

— Позади. Слышишь? Сейчас полдень.

— Значит, позади город, и если мы пойдем напрямик в ту сторону, то встретимся с остальными.

И они пустились в обратный путь; им уже было не до земляники — так устала Элизабет. Наконец они услышали среди деревьев смех и говор; потом увидели разостланную на земле белую скатерть и целые горы земляники... Пожилой господин, засунув в петлицу салфетку, продолжал свои нравоучения, старательно нарезал жареное мясо.

— Вот и отставшие! — закричала молодежь, увидев среди деревьев Элизабет с Рейнгардом.

— Сюда, сюда! — позвал распорядитель. — Вытряхивайте все, что у вас есть. Ну-ка, выкладывайте, что нашли...

— Голод и жажду! — сказал Рейнгард.

— Если это все, — ответил старик, показывая им полную миску земляники, — то с тем и оставайтесь. Уговор вы помните. Бездельников не кормят.

Но он уступил просьбам, и все принялись за еду под аккомпанемент дрозда, рассыпавшего свои трели в кустах можжевельника…

Так прошел день... И все же Рейнгард нашел в лесу кое-что, хотя и не землянику. Придя домой, он записал в старую книжку в пергаментном переплете:

В лесу на горном склоне,

Листва не шелестит.

Свисают низко ветви,

В тени дитя сидит.

Сидит средь тимиана,

Впивая аромат,

Вкруг синенькие мошки

Сверкают и жужжат.

Глядит на лес в молчаньи,

Так ясен взор очей.

В каштановые кудри

Вплелся венок лучей.

Ку-ку звучит далеко.

Мне видится порой

Она золотоглазой

Царицею лесной.

Он не просто охранял ее; она олицетворяла для него все то милое и чудесное, чем были наполнены его юные годы.

Но, стоя у дороги,

Дитя звало домой

Наступило Рождество. Под вечер Рейнгард сидел вместе с другими студентами в погребке ратуши; по стенам горели лампы; здесь, в подвале, уже царила полутьма; но гостей ещё было мало, и кельнеры, прислонясь к стене, стояли без дела. И углу сводчатого зала сидели скрипач и изящная девушка с цитрой, похожая на цыганку. Положив инструменты на колени, музыканты безучастно глядели в пространство.

За старым дубовым столом, где собрались студенты, хлопнула пробка от шампанского.

— Пей, любовь моя, цыганка! — крикнул молодой человек, по виду юнкерский сынок, протягивая девушке стакан.

— Не хочу, — сказала она, не меняя позы.

— Тогда спой! — крикнул юнкер и кинул ей на колени серебряную монету.

Девушка медленно провела рукой по черным волосам, скрипач шепнул ей что-то на ухо, но она, откинув голову, оперлась подбородком на гитару.

— Для него я играть не стану, — сказала она. Рейнгард вскочил с места. Со стаканом в руке подошел он к девушке и стал перед ней.

— Чего тебе надо? — своенравно спросила она.

—Заглянуть в твои глаза.

— Какое тебе до них дело?

Рейнгард пылко взглянул на девушку.

— Я знаю, они лживые! — Опершись щекой на ладонь, она выжидающе смотрела на него. Рейнгард поднес стакан к губам. — За твои прекрасные, греховные глаза, — сказал он и отпил.

Она откинула голову и рассмеялась.

— Давай! — И, глубоко заглянув своими черными глазами в его глаза, медленно выпила остаток вина. Потом взяла аккорд и запела низким страстным голосом:

Нет, мне не долго

Цвести красотой,

Завтра, ах завтра

Стану иной.

Лишь на мгновенье

Ты ещё мой.

Но умереть мне

Надо одной.

Скрипач в быстром темпе доигрывал аккомпанемент, когда к студентам присоединился еще один гость.

— Я заходил за тобою, Рейнгард, — сказал он, — но уже не застал; зато, видно, у тебя побывал младенец Христос...

— Младенец Христос? — удивился Рейнгард. — Навряд ли, теперь он ко мне больше не приходит.

— Рассказывай тут! В твоей комнате так пахло хвоей и домашними пряниками…

Рейнгард быстро отставил стакан и взялся за шляпу.

— Куда ты? — спросила девушка.

—Я вернусь.

Она нахмурилась.

— Оставайся, — тихо проговорила она, доверчиво глядя на него.

Рейнгард в нерешительности остановился.

— Не могу!

Девушка, смеясь, оттолкнула его носком сапожка.

—Уходи, сказала она. — Грош тебе цена, и всем вам вместе грош цена. — Она отвернулась, а Рейнгард стал медленно подниматься по ступеням лестницы, из погребка.

Сумерки сгущались. Свежий зимний воздух охладил разгоряченную голову юноши. На улицу падали отсветы рождественских огней, которые зажглись уже во многих домах, оттуда доносились приглушенные звуки жестяных фанфар, свистулек и ликующих детских голосов. Нищие детишки ходили от дома к дому или, вскарабкавшись на перила парадных лестниц, пытались заглянуть в мир недоступного им великолепия. Время от времени где-нибудь распахивалась дверь, и тогда резкий голос безжалостно отгонял стайки маленьких незваных гостей от сверкающего огнями дома обратно в уличную тьму... На каком-то крыльце распевали старинную рождественскую песню — в хоре звенели чистые девичьи голоса. Рейнгард их не слышал, он шел быстро, не останавливаясь, минуя улицу за улицей. Когда он приблизился к своему дому, уже совсем стемнело; Рейнгард взбежал по лестнице и вошел в свою комнатку. Чем-то сладостным пахнуло ему навстречу, навевая мысли о родном доме, о елке в комнате его матери... Дрожащей рукой зажег он свет и увидел на столе объемистую посылку; когда Рейнгард ее распечатал, оттуда выпали хорошо знакомые ему домашние пряники; на некоторых даже были его инициалы, выписанные глазурью, — все это могла придумать только Элизабет! Потом он увидел сверточек с тонким вышитым бельем, платки и манжеты и, наконец, письма от матери и от Элизабет. Рейнгард сначала вскрыл второе письмо; Элизабет писала:

«Красивые сахарные буквы па пряниках подскажут тебе, кто помогал их печь; та же особа вышила для тебя и манжеты; у нас в этом году будет очень тихий сочельник; уже в половине десятого моя мама теперь отставляет в уголок свою прялку; нынешней зимой, когда тебя здесь нет, нам так одиноко. К тому же в прошлое воскресенье умерла коноплянка, которую ты мне подарил; я очень плакала, ведь я за ней так ухаживала; она всегда пела днем, когда солнечные лучи попадали в клетку; помнишь, мама, бывало, покрывала клетку платком, если птичка начинала петь слишком громко? Теперь у нас совсем тихо, только время от времени навещает нас твой старый друг Эрих. Ты однажды сказал, что он чем-то похож на свое коричневое пальто, я всегда вспоминаю об этом, едва он переступает наш порог, и с трудом удерживаюсь от смеха; только не рассказывай об этом маме, а то она будет стыдиться. Угадай, что я подарю твоей маме в сочельник? Не угадаешь! Себя самое!

Эрих рисует меня углем. Мне пришлось уже три раза ему позировать, каждый раз по часу. Неприятно, когда чужой человек так внимательно вглядывается в твое лицо. Я и не соглашалась, но мама уговорила меня; она сказала, что это доставит большую радость доброй фрау Вернер.

А ты не держишь слова, Рейнгард! Так и не прислал ни одной сказки. Я часто жалуюсь на тебя твоей маме, а она всегда говорит, что теперь у тебя дела поважнее, чем эти ребяческие забавы. Только я не верю... тут кроется что-то другое».

Потом Рейнгард принялся читать письмо матери, а когда закончил, медленно сложил оба письма и убрал в ящик; им овладела неодолимая тоска по дому. Долго ходил он взад и вперед по комнате, тихо бормоча про себя: