10. Возникновение жанра антиутопии е. Замятин (рассказы, повесть, роман)

Замятин считается родоначальником жанра антиутопии. Одно из самых значительных произведений Замятина — антиутопический роман «Мы» (1924).

Роман «Мы» полемически направлен против пролеткультовской поэтизации машин, увлечения идеей равенства. Писатель акценти­ровал внимание на одинаковости — в жилищах, в одежде, в мыслях,— обезличивании внутреннем и внешнем. Пугала не только запрограм­мированность поступков и даже желаний, но отсутствие возможнос­ти иного, своего отношения, взгляда.

Знакомство читателя с героем происходит, когда он, как ему ка­жется, стал убежденным патриотом Единого Государства. Повество­вание начинается с первой записи, которую Д-503 — не совсем рядо­вой представитель общества, а Строитель Интеграла, космического корабля,— решил осуществить, но не для потомков, а для предков. Им еще предстоит проделать путь в будущее, уже достигнутое сограж­данами Д-503. За автором записок мы видим автора романа — его эксперимент по проверке истинности идей, в которых герой не со­мневается. Инженерная мысль Д-503 проявляется в стиле записок, инженерный подход писателя — в характере эксперимента. Нет из­вечного столкновения долга и чувства. Проверяется способность ге­роя на чувство и истинность содержания понятия долга.

Смысл достижений нового государства, вынесенного в будущее на тысячу лет, в полном подавлении личных чувств — они стали лиш­ними. «Радостно маршируют — четыре в ряд по симметричным ули­цам, по пятьдесят раз, в такт метроному, пережевывают каждый ку­сок нефтяной пищи, свято верят, что в будущем им удастся под корень извести зависть: ведь даже носы станут одинаковыми...» Состояние свободы представляется характерным для зверей, обезьян, стада. Состояние счастья поддерживается полным слиянием с коллектив­ным «мы», убежденностью во власти над собой Единого Государства, единой государственной науки, которые «ошибаться не могут».

Искренне рассказывает герой о своем сопротивлении «вдруг на­хлынувшим эмоциям», о раздражении против J, нарушающей его душевный покой. На помощь призывается математика — «единствен­ный прочный и незыблемый остров во всей моей свихнувшейся жиз­ни». Особенно тяжелым представляется герою ощущение своей «от­дельности» — «живу отдельно от всех... и за этой стеной — мой мир...» Чувствовать себя для Д-503 становится равносильным физической боли — как «чувствует себя засоренный глаз, нарывающий палец, больной зуб». А потому «личное сознание — это только болезнь». В ходе авторского эксперимента личное чувство героя пропускается

через личное сознание. Полный дискомфорт заставляет Д-503 при­звать на помощь математику, логику, дабы как-то спастись от самого себя. Но... «Логика шипит на горячих подшипниках и расплывается в воздухе неуловимым белым паром». Женское начало — таинствен­ная J, нежная О — наталкивается постоянно на активное противо­действие «технических формулировок», «болезненную компрессию», связанную с ощущением «жалости». Но «абсурдна» компрессия, «аб­сурдны, противоестественны, болезненны все любви», «жалости» и все прочее, вызывающее такую компрессию».

Продолжение авторского эксперимента над интеллектом и душой героя подводит самого Д-503 к осознанию края, за которым «нет уже спасения». Обращаем внимание на конец фразы, в которой звучит признание, что он «не хочет спасения».

Несколько кругов испытаний проходит герой — через сомнение, отчаяние, самоосуждение, растерянность, почти готовность к бунту. Но все завершается избавлением от душевной боли — Великой опе­рацией. И вновь торжествует мысль об уже достигнутом счастье, осу­ществленном рае, совершенной последней революции. Вместо бури чувств — отсутствие желаний, возможность спокойной констатации изменений когда-то дорогого лица женщины, которую видит он че­рез стекло колпака во время пытки.

Эксперимент завершен явным поражением героя. Его последние слова: «Разум должен победить» — свидетельствуют о возвращении Д-503 в начальное состояние, в котором он предстал перед читате­лем до своей «болезни». Еще не было поколеблено «прекрасное иго разума». Лишь после удаления души («фантазии») смогли вернуться холодный разум и убеждение в достигнутом счастье. Замятин как бы еще раз «проигрывает», проверяет в новых обстоятельствах мысли Великого Инквизитора (не сто лет назад, как у Достоевского, а на тысячу лет вперед): «У нас все будут счастливы и не будут более ни бунтовать, ни истреблять друг друга, как в свободе твоей, повсемест­но. О, мы убедили их, что они тогда только и станут свободными, когда откажутся от свободы своей».

Лозунги Великих революций — французской и русской — «сво­бода, равенство и братство». Е. Замятин был в числе писателей, ис­следующих путь осуществления этих лозунгов, их воплощение в по­литике и отражение в мировосприятии людей, поверивших в их святость. Он показал, как фабрикуется рабская психология. Своим романом он задавал читателю самый «последний», самый «страш­ный» вопрос: «А что дальше?»*

М. Зощенко (1884—1958) — один из тех писателей, кто пришел в литературу, имея богатый жизненный опыт, который определялся не столько специальным образованием (незаконченное юридичес­кое), сколько практикой: от работника погранохраны до инструкто­ра по кролиководству и куроводству, от агента уголовного розыска до бухгалтера, от плотника до актера. Сатирик показывал российского обывателя изнутри. Он загово­рил его голосом, посмотрел вокруг его глазами. Здесь-то и обнару­жилась пустота души и безмерные претензии и амбиции, полное бес­культурье и невероятное самомнение «гегемона», снисходящего до культуры — книг, театра. Очевидна задача художника: не издеваться над обывателем, глядя на него сверху вниз, а дать ему возможность посмотреть на себя со стороны.

Исследуя поэтику М. Зощенко, М. Чудакова отмечала безразли­чие рассказчика к языку, выбор им слов, поражающе не соответству­ющих предмету («а она, жаба, отвечает тихими устами...»). М. Зощен­ко интересует не меткое слово, выхваченное из глубины народной речи, а испорченное слово, употребленное не по назначению, не к месту. Интерес к воплощенному в слове «новому сознанию» сбли­жает художественные поиски М. Зощенко и А. Платонова при всей разнице их талантов. Анализ М. Чудаковой помогает понять, как об­наруживается в рассказах Зощенко несоответствие между позицией автора и ущербным словом повествователя. По утверждению иссле­довательницы, М. Зощенко в произведениях 20-х — первой половины 30-х годов ни разу не заговорил «своим голосом». В 30-е годы он обратился к прямому авторскому слову, но оно опять не соответство­вало истинной позиции писателя. Сатирик объяснял, что примитив­ная мысль, выражаясь в примитивной форме, обнажает ее элемен­тарность: «Но только у нас именно то хорошо, что есть полная уверенность, что с течением времени этого у нас не будет. И с чего бы ему быть, раз на то никаких причин не останется». Иллюзия исполь­зования диалекта создается не диалектизмами, но идиотизацией речи. Зощенковский «сказ» Ю. Тынянов определил как попытку ввести в литературу читателя. Сегодняшний читатель не только продолжает смеяться, читая Зощенко, но имеет возможность оценить, насколь­ко далеко он ушел от героев этих произведений.