Словарь терминов

Мотива́ция (от lat. «movere») — побуждение к действию; динамический процесс физиологического и психологического плана, управляющий поведением человека, определяющий его направленность, организованность, активность и устойчивость; способность человека деятельно удовлетворять свои потребности.

Воспитание.

• воспитание (в широком социальном смысле), включая в него воздействие на личность общества в целом (т.е. отождествляя воспитание с социализацией), рассматривается как социальное, целенаправленное создание условий (материальных, духовных, организационных) для развития человека;

• воспитание (в узком смысле) - как целенаправленная деятельность, призванная формировать у детей систему качеств личности, взглядов и убеждений.

          Индивид - это человек как типичный представитель своего рода, носитель типичных, природно обусловленных свойств.

Субъект деятельности - это человек как типичный носитель видов человеческой активности; это человек как носитель сознания, психических механизмов, регулирующих специфически человеческие формы активности.           Личность - это человек как типичный представитель сформировавшего его общества, соци Индивидуальность - это человек, охарактеризованный в аспекте его неповторимости, уникальности, непохожести на других людей ума.

Воспитанность (высокий уровень): широкий запас нравственных знаний (об отношении к труду, обществу, к другому человеку, к себе). Синтез нравственных представлений в целостное индивидуальное мировоззрение. Согласованность нравственных знаний с личными убеждениями, мотивами. Гармония знаний и убеждений с нравственным поведением, единство слова и дела в учении. Развернутые познавательные и социальные мотивы в учении, интерес к способам работы. "Сильное" целеполагание - удержание целей в ситуациях затруднений, ошибок, помех, доведение работы до конца. Преобладание положительных конструктивных эмоций в учении.           Воспитанность (низкий уровень): слабые, разрозненные нравственные представления о том, что такое хорошо и что такое плохо. Усвоенные нравственные знания не всегда принимаются как основа личных убеждений, личные мотивы рассогласованы с общепринятыми правилами и нормами. Разлад, рассогласование у самого человека нравственных знаний, убеждений, поступков. Мотивы учения на уровне интереса к фактам, узкая ориентация на результат работы при отсутствии интереса к способам работы. Цели негибкие, нереалистические, ситуативные и неперспективные, разрушаются в условиях затруднений и помех. Преобладают отрицательные деструктивные эмоции в учении, тревожность, неуверенность в себе.           Воспитуемость (высокий уровень): откликаемость на помощь другого человека в развитии его личности - следование советам другого человека. Легкость использования и преобразования усвоенных способов социального поведения в новых условиях. Активная ориентировка в новых социальных условиях.           Воспитуемость (низкий уровень): закрытость личности для развития, нежелание прислушиваться к советам окружающих. Затрудненная ориентировка в новых социальных условиях. Трудновоспитуемость - барьеры, конфликты с окружающими, агрессия при попытках воздействия со стороны другого человека. Эмпатия (от греч. empatheia – сопереживание) — способность человека к параллельному переживанию тех эмоций, которые возникают у другого человека в процессе общения с ним.

Однажды к убелённому сединами мудрецу вся в слезах пришла молодая и очень красивая девушка.  - Что мне делать? - сквозь слёзы жаловалась она. - Я всегда стараюсь по-доброму обходиться с людьми, никого не обижать, помочь, чем могу. И хоть я со всеми приветлива и ласкова, но часто вместо благодарности и уважения принимаю обиды и горькие насмешки. А то и откровенно враждуют со мной. Я не виновата ни в чём, и это так несправедливо и обидно до слёз. Посоветуйте, что мне делать.  Мудрец посмотрел на красавицу и с улыбкой сказал:  - Разденься донага и пройдись по городу в таком виде.  - Да вы с ума сошли! - возмутилась красавица. - В таком виде всякий обесчестит меня и ещё Бог весть что сотворит со мною. 

Тогда мудрец открыл дверь и поставил на стол зеркало.  - Вот видишь, - ответил он, - появиться на людях, обнажив своё красивое тело, ты боишься. Так почему ходишь по миру с обнажённой душой? Она у тебя распахнута, как эта дверь. Все, кому не лень, входят в твою жизнь. И если видят в добродетелях твоих, как в зеркале, отражение безобразия своих пороков, то стараются оклеветать, унизить, обидеть тебя. Не у каждого есть мужество признать, что кто-то лучше его. Не желая меняться, порочный человек враждует с праведником.  - Так что же мне делать? - спросила девушка  - Пойдём, я покажу тебе свой сад, - предложил старец.  Водя девушку по саду, мудрец сказал:  - Много лет я поливаю эти прекрасные цветы и ухаживаю за ними. Но я ни разу не замечал, как распускается бутон цветка, хотя потом я и наслаждаюсь красотой и ароматом каждого из них. Так и ты будь подобна цветку: раскрывай своё сердце перед людьми не спеша, незаметно. Смотри, кто достоин быть другом тебе и творит тебе добро, как поливает цветок водой, а кто обрывает лепестки и топчет ногами.  «Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас»  Евангелии от Матфея (гл. 7, ст. 6)  То есть "не тратьте понапрасну слов с людьми, которые не могут понять их, не желают оценить их смысл". Метать бисер перед свиньями — говорить о высших материях с людьми, которым они недоступны или неинтересны; пытаться приобщить к духовным ценностям тех, чья душа и ум неразвиты, не готовы принять истину, или тех, кто сознательно пренебрегает ею. 

Приходит к отцу молодая девушка и говорит:

– Отец, я устала, у меня такая тяжелая жизнь, такие трудности и проблемы, я все время плыву против течения, у меня нет больше сил... Что мне делать?

Отец вместо ответа поставил на огонь три одинаковых кастрюли с водой. В одну бросил морковь, в другую положил яйцо, а в третью насыпал зерна кофе. Через некоторое время он вынул из воды морковь и яйцо и налил в чашку кофе из третьей кастрюли.

– Что изменилось? – спросил он свою дочь.

– Яйцо и морковь сварились, а зерна кофе растворились в воде, – ответила она.

– Нет, дочь моя, это лишь поверхностный взгляд на вещи. Посмотри – твердая морковь, побывав в кипятке, стала мягкой и податливой. Хрупкое и жидкое яйцо стало твердым. Внешне они не изменились, они лишь изменили свою структуру под воздействием одинаковых неблагоприятных обстоятельств – кипятка. Так и люди – сильные внешне могут расклеиться и стать слабаками там, где хрупкие и нежные лишь затвердеют и окрепнут...

– А кофе? – спросила дочь.

– О! Это самое интересное! Зерна кофе полностью растворились в новой враждебной среде и изменили ее – превратили кипяток в великолепный ароматный напиток. Есть особые люди, которые не изменяются в силу обстоятельств – они изменяют сами обстоятельства и превращают их в нечто новое и прекрасное, извлекая пользу и знания из ситуации.

(Сон маленького мальчика )

У пятилетнего Данилки случилось самое большое горе, какое только может случиться у мальчика или девочки – у него умерла мама. Болела, болела и умерла. Сначала Данилка ходил как пришибленный: он как-то и понять не мог, что же это такое случилось с его мамочкой, почему ее больше нет ни дома, ни в больнице? И никак он не мог поверить в то, что это его настоящая мама лежала в том длинном коричневом ящике с оборочками, который чужие дяденьки зарыли в землю. Он чувствовал, что это не так, что это неправда, но спорить со взрослыми он не умел и не хотел – не до того было Данилке. Он просто сидел часами на одном месте и все ждал и ждал, что его позовут и повезут к маме в больницу. Или она сама появится, подойдет к нему, сядет рядом, обнимет его и скажет:

 – Данилка, это все неправда! Я не умерла!

 А мама все не приходила и не приходила.

 Иногда он начинал плакать, но тут кто-нибудь из взрослых, даже папа, говорил ему:

 – Не плачь, Данила, будь мужчиной! Слезами горю не поможешь!

 Данилка и сам изо всех сил крепился и не плакал. А для этого лучше всего было сидеть на одном месте, смотреть в одну точку и стараться ни о чем не вспоминать и даже ни о чем не думать. А это было неправильно! Но некому было объяснить бедному Данилке, что он делает не так и почему это неправильно.

И вот тогда, видя эту беду, решил Данилкин Ангел-хранитель, что пора ему вмешаться. Взял он и приснился Данилке. Встал перед ним – лицо светлое, крылья белые, стихарь – это форма такая ангельская, переливается всеми цветами радуги.

– Здравствуй, Даниил! – говорит во сне Ангел-хранитель Данилке. «Даниил» – это было Данилкино полное имя, данное ему при Крещении.

 – Здравствуйте, – отвечает, тоже во сне, и вежливо, как его мама с папой учили, Данилка. – А вы кто?

 – Я твой Ангел-хранитель. Пришел я поговорить с тобой.

 Данилка в ответ промолчал – он не знал, о чем можно с Ангелами разговаривать.

 – Слышал я, Данилка, что тебе взрослые советуют о маме твоей не плакать.

 – Они… Они говорят, что я маму слезами огорчаю. А я вовсе не хочу ее огорчать! Только это очень трудно и вот тут, – он погладил себя по груди, – очень больно – не плакать когда хочется, – ответил честно Данилка, и слезы тут же подступили у него к глазам и к горлу, да так близко, что он и во сне чуть не заплакал в голос. Но сдержался – как обычно старался сдерживаться. И ему опять стало больно в груди и в горле.

 – А как ты думаешь, Данилка ты мой, для чего даны человеку слезы? – спросил Ангел.

 – Не знаю… Раньше я думал, что это для того, чтобы показать, что тебя пора пожалеть.

 – Правильно ты думал, Даниил. Когда один человек, особенно маленький, плачет, а другой, тем более взрослый, его жалеет – сразу половина боли проходит. Так?

 – Так. Я когда совсем маленький был, никогда не плакал сразу, чтобы слезы зря не тратить. Я сначала бежал к маме, добегал до нее и тогда уже начинал плакать. Мама брала меня на руки, жалела, дула на коленку – и разбитая коленка сразу переставала болеть.

 – Вот видишь, получается, что слезы вызывают жалость и сочувствие – и этим снимают боль. Как будто смывают ее. Так вот и в горе, Даниил. Слезы тебе для того и даны, чтобы без всяких слов сказать другим людям: помогите мне! Чтобы близкие люди тебе помогли своим сочувствием. Когда горе настоящее – слез не надо стыдиться. Ты меня понимаешь?

 – Не очень, – честно ответил Данилка.

 – Ну хорошо. Тогда я тебе просто покажу, что такое твои слезы о маме. Давай мы вот что сделаем, Данилка, – мы с тобой поплачем о твоей мамочке вместе! Вставай с постели!

 Данилка послушно встал.

 – Хорошо, что у тебя в комнате висит икона Божьей Матери, нам далеко идти не надо! – одобрительно сказал Ангел. – Становись рядом и давай плакать вместе. Ну, плачь, не бойся и не стесняйся! – и Ангел обнял Данилку за плечи и прижал к себе. И, конечно, Данилка сразу же заревел, а слезы побежали у него по щекам и закапали… Но не на пол они закапали, а прямо в подставленную ладонь Ангела.

 Данилка плакал и приговаривал:

 – Мамочка моя! Ты куда ушла? Мне без тебя так плохо-плохо, мамочка!

 И хотя он жаловался и говорил о том, как ему плохо, на самом деле ему становилось все легче и легче! То ли потому, что уж очень много невыплаканных слез у него внутри накопилось, то ли потому, что Ангел его так ласково гладил по плечам. Он плакал и плакал… А потом стал переставать, потому что слезы у него как-то кончились, и он уже только всхлипывал да вздыхал.

 И тут Ангел протянул ему ладонь и показал в ней горсть маленьких светлых жемчужинок.

 – Знаешь, Даниил, что это?

 – Нет.

 – Это твои слезы о маме – святые и невинные детские слезы. Вот они и превратились в драгоценный жемчуг. Видишь, какое чудо?

 Данилка кивнул и осторожно, одним пальчиком потрогал удивительные жемчужинки.

 – Но это еще не все, Данилка! – сказал Ангел. – Теперь давай мы с тобой помолимся о твоей маме Господу. Видишь, вот Он на иконе сидит на коленях у Своей Мамы – у Божьей Матери. Повторяй за мной: «Упокой, Господи, в светлом Твоем Раю мою мамочку, даруй ей прощение и утешение! А мои слезы прими, Господи, как молитвы о ней!»

 Данилка старательно и доверчиво повторял слово за словом все, что сказал ему Ангел. А пока они молились, Ангел откуда-то взял серебряную нить и стал нанизывать на нее одну слезную жемчужинку за другой. И получались бусы! И когда они кончили молиться, Ангел связал концы серебряной нитки и сказал:

 – Ты, Даниил, будешь плакать о своей маме, а я стану собирать жемчужинки и нанизывать их на нить твоей молитвы. Представляешь, какое замечательное ожерелье для мамы у нас получится?

 Данилка поднял глаза на Ангела.

 Ангел правильно понял его удивленный взгляд.

 – «Ожерелье», Даниил – это так по-старинному называются бусы.

 Данилка кивнул.

 – А знаешь, что мы сделаем с этим ожерельем, когда ты выплачешь все свои слезы и они превратятся в жемчуг?

 – Ты отнесешь эти бусы моей маме?

 – Да. Я скажу, что ты плакал о ней, пока были слезы и хотелось плакать. К тому времени ты перестанешь плакать. Но перестанешь не потому, что будешь по-глупому крепиться изо всех сил, а потому что выплачешь слезами самое горькое свое горе. И останется только любовь к маме, светлая печаль о ней и молитва. А мама твоя в Раю будет носить драгоценное ожерелье из твоих жемчжинок и тоже помнить о тебе и молиться. И вот когда она будет проходить райскими садами, а Пресвятая Богородица увидит ее, Она скажет святым Девам, сопровождающим Ее: «Вот идет счастливая мама! Видите, какое на ней чудное жемчужное ожерелье? Это значит, что ее дитя плакало о ней святыми слезами, соединяя их с молитвой о них к Моему Сыну. Слезы превратились в жемчуг, молитвы в серебряную нить – вот и получилось такое дивное украшение, подарок от любящего сына». – Ангел погладил Данилку по голове и спросил: – Ты все понял, Данилка?

 – Я понял, – сказал Данилка. – Про слезы понял и про бусы для мамы. Так получается, что я правильно думал, и мама моя не умерла?

 – Нет, не умерла. Это тело ее спит там, в могилке под цветами. А сама она жива.

 – Она у Бога?

 – Ну, конечно!

 – Я так и знал! – сказал Данилка и улыбнулся. Но при этом еще две невыплаканные, самые маленькие слезинки выкатились из его глаз, прокатились по щекам и упали на пол. Но Ангел наклонился и подобрал последние две жемчужинки, самые мелкие из всех. После этого он подвел Данилку к кровати, уложил его, подоткнул со всех сторон одеяло, поцеловал его в макушку, перекрестил и улетел. А Данилка уснул.

 Проснулся он рано-рано, когда в доме все еще спали. Данилка оделся, умылся, подошел к иконам, вздохнул… и заплакал. Поплакал-поплакал, а потом вспомнил, что без молитвы из одних только слез красивые бусы для мамы не получатся, и стал прилежно молиться.

Этот рассказ поможет объяснить и пережить смерть близких людей маленьким детям.

И вот она ушла далеко-далеко, в те края, где уже нет ни горя, ни слез, ни болезней. С больничной кровати она поднялась, легкая, помолодевшая, и, конечно, первое, что она ощутила – это полное и абсолютное отсутствие боли. Я почувствовал это, потому что держал ее за руку в ту таинственную минуту, которую мы на земле называем «смертью». На самом деле, как я теперь знаю, это что-то совсем-совсем другое.  Мы знали оба, что она уходит, что страшную болезнь победить невозможно. Мне хотелось убежать, спрятаться, сбежать от жены, чтобы где-то в стороне от ее мучительно тихой белой палаты, от капельниц, от деловитых сестер, от увядающих в вазах ненужных цветов, принесенных нашими друзьями и родственниками, от всего этого скорбного и мучительного ожидания неизбежной минуты расставания – уединиться и просто завыть, напиться, выкричать свой ужас, протест и горе. Но уйти из палаты было нельзя…  Как трудно любить, когда, кажется, совершенно нечем проявить, доказать, показать свою любовь! Не нужны уже ей были ни редкие дорогие лекарства, ни подкрепляющие деликатесы, ни ложные надежды. Ничего ей было не нужно – только моя любовь. Это я видел по ее гаснущим глазам – говорить она уже не могла, только чуть-чуть шевелила губами и иногда пыталась улыбнуться мне. Если я видел тень ее улыбки – я сразу же улыбался ей в ответ и говорил о своей любви.  Приходил священник, иеромонах отец Андрей из ближайшего к больнице монастыря. Он соборовал ее, ей стало чуть легче: видимо, боли перестали так мучить ее, она уже не смотрела на сестру, приходившую делать обезболивающие уколы, с таким напряженным ожиданием. Она даже сделала однажды знак – «Не надо укола!» – но сестра все равно ввела обезболивающее – по расписанию, у них свой порядок. Отец Андрей пришел еще раз, читал молитвы над женой, что-то ей говорил – напутствовал, наверное: я на это время вышел из палаты. Потом он позвал меня и причастил ее уже при мне. Она сразу же спокойно уснула. Мы вышли с батюшкой в коридор.  – Батюшка, хоть что-нибудь я могу сейчас для нее сделать? – спросил я.  – Можете. Молитесь.  – А еще?  – Окружите ее своей любовью, как облаком. Забудьте о себе, о своем горе – потом отгорюете, а сейчас думайте только о ней, поддерживайте ее. Помните, умирать – это непросто! Да укрепит вас Господь. – Он благословил меня и ушел.  После этого разговора я старался перестать думать о себе. Если подступали ужас, тоска, отчаянье – я обрывал свои мысли и глушил чувства батюшкиными словами: «Потом отгорюешь! Сейчас думай только о ней!».  Я старался чаще прикасаться к ней: отирал пот, смачивал водой ее постоянно пересыхающие губы и рот, что-то поправлял, и как можно чаще целовал ее легонько – ее лицо, лоб, бедную облысевшую головку, ее исхудавшие голубоватые руки… Мы много разговаривали. Вернее, говорил я один, а она слушала. Я вспоминал милые и смешные эпизоды из нашей жизни, вспоминал подробно, не торопясь, со всеми деталями. Я даже пел ей тихонько песенки, которые мы когда-то любили. А когда я уставал говорить, то ставил какой-нибудь диск с хорошей спокойной музыкой, с книгами. Ей нравилась запись пушкинской «Метели» в исполнении Юрского, с музыкой Свиридова. Мы ее слушали раз десять, не меньше. Отец Андрей тоже оставил мне диск – монашеские песнопения о Божьей Матери. Сначала я боялся его ставить – вдруг она испугается, услышав монашеское пение, но однажды решил попробовать. Она слушала спокойно, лицо ее как-то посветлело, а когда пение кончилось, она посмотрела на меня выжидающе напряженно – и я понял, что она хочет услышать все с начала. Потом я купил еще несколько таких же дисков в монастыре, с другими песнопениями. А еще, запинаясь на незнакомых словах, я читал молитвы по молитвеннику, который мне оставил отец Андрей. Она их слушала с тем же просветленным лицом, что и монастырские песнопения, хотя ничего такого особенного в моем неумелом чтении не было. Но молитвы явно помогали – и ей, и мне.  Уходила она тихо, поздним вечером. Сначала, очень недолго, вдруг задышала трудно, с хрипом, а потом стала дышать уже тише и все реже, реже, реже… Я держал ее за руку и молчал. И вот, когда перерывы между вдохами стали совсем редкими, она вдруг выдохнула, а вдоха я уже не дождался. Все в ее лице остановилось, рот приоткрылся, и я понял, что душа ее покинула тело. Вдруг я ощутил в наступившей полной тишине какое-то смятение, что-то похожее на страх, и тут я нашел правильные слова – или кто-то мне их подсказал.  – Любимая моя, не бойся – я с тобой! – сказал я тихо. – Я знаю, что ты здесь, что ты слышишь меня. Я люблю тебя, милая моя, как любил – так и люблю! Я знаю, что это тело – не ты. Я любил его, я привык к нему, и я буду, конечно, плакать и горевать над ним, ты уж прости меня. Но я знаю, что настоящая ты – не бедное это тело, на которое мы с тобой сейчас смотрим. Не бойся ничего, только молись как умеешь. Просто говори: «Господи, помилуй!». И я тоже буду молиться о тебе, дорогая. Вот прямо сейчас и начну!  Отец Андрей заранее посоветовал мне купить «Псалтырь» на русском языке, церковно-славянского я тогда не знал, и велел сразу после «отшествия души», как он выразился, начать читать «Псалтырь» и читать по возможности до самых похорон. «Это очень важно, это будет огромная помощь ее душе!» – сказал он. Палата у нас была отдельная, заплачено за нее было вперед, и потому мне разрешили остаться с моей женой до утра, не увезли ее сразу. Я сидел и читал псалмы, и мне казалось, что она прильнула к моему плечу и внимательно слушает.  Предпохоронная суета и сами похороны заняли много времени, и я не знаю, что было бы со мной, если бы хоть какое-то свободное время у меня оставалось. Но у меня его совсем не было: я читал «Псалтырь» каждый свободный час, а когда выдавались только минуты свободные – читал молитвы. На отпевании и во время похорон я молился беспрерывно и… продолжал говорить ей о своей любви.  Поминки прошли очень спокойно и были недолгими. Когда моя и ее мать начали убирать стол после гостей, я сразу же принялся читать «Акафист за единоумершего» – как велел мне делать каждый вечер отец Андрей в течение сорока дней. Дочитав, со слезами, акафист, я, наконец, свалился и крепко уснул.  На следующий день я проснулся с ощущением пустоты во всем теле, в мозгу, в душе – и во всей моей жизни. «Вот оно, начинается…» – подумал я. Хотел ехать на кладбище, но по дороге раздумал и поехал в монастырь. На мое счастье отец Андрей в этот день успел уже посетить больницу, мы с ним встретились и с полчаса ходили по монастырским дорожкам и разговаривали.  – Кончину вашей супруге Господь даровал христианскую, непостыдную, а болезнь, с кротостью переносимая, послужила ей к очищению от грехов. Будем надеяться, что она в Раю. Но кто из нас свят? Поэтому помните, что на вас лежит устроение вечной жизни вашей жены и там. Помогите ей сейчас обустроить свой вечный дом!  – Чем, как? Что я могу, батюшка? Это здесь я мог работать для нее, квартиру купил…  – Помогайте молитвой, милостыней и добрыми делами, творимыми во спасение ее души. Заказывайте сорокоусты, подавайте поминания в монастырях и церквах. Вы были хорошим мужем для вашей жены на земле, продолжайте же им быть и теперь, когда она ушла из этой временной жизни. Помните о том, что вы встретитесь в Вечности. И как же хорошо будет, когда ее душа приблизится к вашей душе, засияет от радости и скажет: «Спасибо за все, что ты для меня сделал не только на земле, но и здесь. Какой чудесный дом ты для меня построил своими молитвами и добрыми делами!».  Я думал весь этот день до самого вечера. Ходил по Москве, заходил в храмы, ставил свечки… Вечером я прочитал опять «Акафист за единоумершего» и решился: буду строить для нее дом, как сказал отец Андрей! И я начал строить небесный дом для моей любимой. Я объехал и обошел все монастыри Москвы и везде заказал годовые поминания об усопшей рабе Божией Анне. Нищим я подавал только мелочь – кто их разберет теперь, этих нищих… Зато когда видел по-настоящему бедную старушку в храме, то подходил к ней, давал уже приличные деньги и просил молиться за новопреставленную Анну. Я нашел людей, которые помогают онкологическим больным детям, и тоже начал участвовать в этом добром деле. А потом мне крупно повезло. Совершенно случайно я узнал адрес бедного прихода, строящего храм в деревне М-ке, под Тулой, и стал посылать туда деньги с просьбой молиться о моей жене, а летом, во время очередного отпуска, поехал туда и помогал стройке своими руками. И сорок дней я каждый вечер читал «Акафист за единоумершего», заменяя «его» на «ее» – хотя отец Андрей мне ничего об этом не сказал – так мне на сердце легло.   Иисусе, верни душе ее благодатныя силы первозданныя чистоты.  Иисусе, да умножатся во имя ее добрыя дела.  Иисусе, согрей осиротевших Твоею таинственною отрадою.  Иисусе, Судие Всемилостивый, рая сладости сподоби рабу Твою.  Потом читал реже, обычно по субботам, а еще в годовщину нашей свадьбы и в ее день рожденья.  Прошел год. И выйдя из храма после панихиды в первую годовщину смерти, я шел в раздумье. Вот и год прошел… Жизнь незаметно стала входить в какую-то новую спокойную колею. И только тут я вспомнил, что собирался после смерти жены полностью отдаться своему горю, выплакаться-выкричаться-напиться, впасть, быть может, в какой-нибудь загул с тоски. А ведь ничего этого не было! Да я даже и не вспомнил ни разу о своем «отложенном отчаянье»… Горе было, но оно сливалось с молитвой, с постоянными мыслями о любимой, с заботами о ее посмертной судьбе, да и просто некогда мне было с ума сходить от горя – надо было ей помогать! У меня не было времени думать о себе, несчастном, что я продолжал весь этот год думать только о ней, о ее душе. Я спасал ее душу – а спас еще, сам того не ведая, и самого себя!  И я стал размышлять о том, в каком состоянии сейчас находится строительство небесного дома для моей любимой? Построил ли я только фундамент или он уже возведен под крышу? И я решил, что как бы ни сложилась в дальнейшем моя жизнь, я все равно эту стройку не брошу…

Одна девушка вдруг оказалась на краю дороги зимой в незнакомом месте, мало того, она была одета в чье‑то чужое черное пальто.

Под пальто, она посмотрела, был спортивный костюм.

На ногах находились кроссовки.

Девушка вообще не помнила, кто она такая и как ее зовут.

Она стояла и мерзла на непонятном шоссе зимой, ближе к вечеру.

Вокруг был лес, становилось темно.

Девушка подумала, что надо куда‑то двигаться, потому что было холодно, черное пальто не грело совершенно.

Она пошла по дороге.

Тем временем из-за поворота показался грузовик. Девушка подняла руку, и грузовик остановился. Шофер открыл дверцу. В кабине уже сидел один пассажир.

– Тебе куда?

Девушка ответила первое, что пришло на ум:

– А вы куда?

– На станцию, – ответил, засмеявшись, шофер.

– И мне на станцию. – (Она вспомнила, что из леса, действительно, надо выбираться на какую-нибудь станцию).

– Поехали, – сказал шофер, все еще смеясь. – На станцию так на станцию.

– Я же не помещусь, – сказала девушка.

– Поместишься, – смеялся шофер. – Товарищ у меня одни кости.

Девушка забралась в кабину, и грузовик тронулся.

Второй человек в кабине угрюмо потеснился.

Лица его совершенно не было видно из‑под надвинутого капюшона.

Они мчались по темнеющей дороге среди снегов, шофер молчал, улыбаясь, и девушка тоже молчала, ей не хотелось ничего спрашивать, чтобы никто не заметил, что она все забыла.

Наконец они приехали к какой‑то платформе, освещенной фонарями, девушка слезла, дверца за ней хлопнула, грузовик рванул с места.

Девушка поднялась на перрон, села в подошедшую электричку и куда‑то поехала.

Она помнила, что полагается покупать билет, но в карманах, как выяснилось, не было денег: только спички, какая‑то бумажка и ключ.

Она стеснялась даже спросить, куда едет поезд, да и некого было, вагон был совершенно пустой и плохо освещенный.

Но в конце концов поезд остановился и больше никуда не пошел, и пришлось выйти.

Это был, видимо, большой вокзал, но в этот час совершенно безлюдный, с погашенными огнями.

Все вокруг было перерыто, зияли какие‑то безобразные свежие ямы, еще не занесенные снегом.

Выход был только один, спуститься в туннель, и девушка пошла по ступенькам вниз.

Туннель тоже оказался темным, с неровным, уходящим вниз полом, только от кафельных белых стен шел какой‑то свет.

Девушка легко бежала вниз по туннелю, почти не касаясь пола, неслась как во сне мимо ям, лопат, каких‑то носилок, здесь тоже, видимо, шел ремонт.

Потом туннель закончился, впереди была улица, и девушка, задыхаясь, выбралась на воздух.

Улица тоже оказалась пустой и какой‑то полуразрушенной.

В домах не было света, в некоторых даже не оказалось крыш и окон, только дыры, а посредине проезжей части торчали временные ограждения: там тоже все было раскопано.

Девушка стояла у края тротуара в своем черном пальто и мерзла.

Тут к ней внезапно подъехал маленький грузовик, шофер открыл дверцу и сказал: – Садись, подвезу.

Это был тот самый грузовик, и рядом с шофером сидел знакомый человек в черном пальто с капюшоном.

Но за то время, пока они не виделись, пассажир в пальто с капюшоном как будто бы потолстел, и места в кабине почти не было.

– Тут некуда, – сказала девушка, залезая в кабину. В глубине души она обрадовалась, что ей чудесным образом встретились старые знакомые.

Это были ее единственные знакомые в той новой, непонятной жизни, которая ее теперь окружала.

– Поместишься, – засмеялся веселый шофер, поворачивая к ней лицо.

И она с необыкновенной легкостью действительно поместилась, даже осталось еще пустое пространство между ней и ее мрачным соседом, он оказался совсем худым, это просто его пальто было такое широкое.

И девушка думала: возьму и скажу, что ничего не знаю.

Шофер тоже был очень худым, иначе бы они все не расселись так свободно в этой тесной кабине маленького грузовика.

Шофер был просто очень худой и курносый до невозможности, то есть вроде бы уродливый, с совершенно лысым черепом, и вместе с тем очень веселый: он постоянно смеялся, открывая при смехе все свои зубы.

Можно даже сказать, что он не переставая хохотал во весь рот, беззвучно.

Второй сосед все еще прятал лицо в складках своего капюшона и не говорил ни слова.

Девушка тоже молчала: о чем ей было говорить?

Они ехали по совершенно пустым и раскопанным ночным улицам, народ, видимо, давно спал по домам.

– Тебе куда надо? – спросил весельчак, смеясь во весь свой рот.

– Мне надо к себе домой, – ответила девушка.

– А это куда? – беззвучно хохоча, поинтересовался шофер.

– Ну… До конца этой улицы и направо, – сказала девушка неуверенно.

– А потом? – спросил, не переставая щерить зубы, водитель.

– А потом все время прямо.

Так ответила девушка, в глубине души боясь, что у нее потребуют адрес.

Грузовик мчался совершенно бесшумно, хотя Дорога была жуткая, вся в ямах.

– Куда? – спросил веселый.

– Вот здесь, спасибо, – сказала девушка и открыла дверцу.

– А платить? – разинув смеющуюся пасть до предела, воскликнул шофер.

Девушка поискала в карманах и снова обнаружила бумажку, спички и ключ.

– А у меня нету денег, – призналась она.

– Если нет денег, нечего было и садиться, ‑захохотал шофер. – Тот первый раз мы ничего с тебя не взяли, а тебе это, видно, понравилось. Давай иди домой и принеси нам деньги. Или мы тебя съедим, мы худые и голодные, да? Точно, пустая башка? ‑спросил он со смехом товарища. – Мы питаемся такими вот как ты. Шутка, конечно.

Они вышли все вместе из грузовика на каком‑то пустыре, где вразброс стояли еще не заселенные, видимо, дома, по виду новые.

Во всяком случае, огней не было видно.

Только горели фонари, освещая темные, безжизненные окна.

Девушка, все еще на что‑то надеясь, дошла до самого последнего дома и остановилась.

Ее спутники остановились тоже.

– Это здесь? – спросил хохочущий шофер,

– Может быть, – шутливо ответила девушка, замирая от неловкости: вот сейчас и обнаружится, что она все забыла.

Они вошли в подъезд и стали подниматься по темной лестнице.

Хорошо, что фонари светили в окна и были видны ступени.

На лестнице стояла полнейшая тишина.

Дойдя до какого‑то этажа, девушка у первой попавшейся двери достала из кармана ключ, и, к ее удивлению, ключ легко повернулся в замке.

В прихожей было пусто, они прошли дальше. в первой комнате тоже, а вот во второй в дальнем углу лежала груда непонятных вещей.

– Видите, у меня нет денег, берите вещи, – сказала девушка, оборачиваясь к своим гостям.

При этом она обратила внимание, что шофер все так же широко ухмыляется, а человек в капюшоне все так же прячет лицо, отвернувшись.

– А что это такое? – спросил шофер.

– Это мои вещи, они мне больше не нужны, – ответила девушка.

– Ты так думаешь? – спросил шофер.

– Конечно, – сказала девушка.

– Тогда хорошо, – подал голос шофер, наклоняясь над кучей.

Они вдвоем с пассажиром стали разглядывать вещи и что‑то уже потянули в рот.

А девушка тихо попятилась и вышла в коридор.

– Я сейчас, – крикнула она, увидев, что они подняли головы в ее сторону.

В коридоре она на цыпочках, широко ступая, добралась до дверей и оказалась на лестнице.

Сердце громко билось, стучало в пересохшем горле.

Совершенно нечем было дышать.

«Как все‑таки повезло, что первая попавшаяся квартира открылась моим ключом, – думала она. – Никто не заметил, что я ничего не помню».

Она спустилась этажом ниже и услышала быстрые шаги наверху на лестнице.

Тут же ей пришло в голову опять воспользоваться ключом.

И, как ни странно, первая же дверь отперлась, девушка скользнула в квартиру и захлопнула за собой дверь.

Было темно и тихо.

Никто не преследовал ее, не стучал, может быть, незнакомцы уже ушли вниз по лестнице, таща найденные вещи, и оставили в покое бедную девушку.

Теперь можно было как‑то обдумать свое положение.

В квартире не очень холодно, это уже хорошо.

Наконец‑то найдено пристанище, хоть временное, и можно лечь где‑нибудь в углу.

У нее от усталости болела шея и спина.

Девушка тихо пошла по квартире, в окна бил свет от уличных фонарей, комнаты были абсолютно пустые.

Однако когда она зашла в последнюю дверь, сердце у нее громко застучало: в углу лежала куча каких‑то вещей.

В том же углу, что и этажом выше.

Девушка постояла, ожидая какого‑то нового происшествия, но ничего не случилось, тогда она подошла к этой груде и села на тряпки.

– Ты что, обалдела? – закричал полузадушенный голос, и она почувствовала, что тряпки под ней шевелятся как живые, как будто змеи.

Тут же сбоку высунулись две головы и четыре руки одна за другой, оба ее знакомца, живо ерзая, возились в тряпках и наконец выбрались наружу.

Девушка побежала на лестницу.

Ноги у нее были словно ватные.

За ее спиной кто‑то активно выползал в коридор.

И тут она увидела полоску света под ближайшей дверью.

Девушка опять неожиданно легко открыла своим ключом квартиру напротив и ворвалась туда, быстро закрыв за собой дверь.

Перед ней на пороге стояла женщина с горящей спичкой в руке.

– Спасите меня ради, бога, – зашептала девушка.

На лестнице за ее спиной уже слышались легкие шорохи, как будто кто‑то полз.

– Проходи, – сказала женщина, выше поднимая догорающую спичку.

Девушка подвинулась еще на шаг и прикрыла дверь.

На лестнице было тихо, как будто кто‑то остановился и размышлял.

– Ты что в двери по ночам ломишься, – грубовато спросила женщина со спичкой.

– Пойдемте туда, – шептала девушка, – туда куда‑нибудь, я вам все объясню.

– Туда я не могу, – глухо сказала женщина. – Спичка по дороге погаснет. Нам дается только десять спичек.

– У меня есть спички, – обрадовалась девушка, – возьмите. – Она нашарила коробок в кармане пальто и протянула женщине.

– Зажги сама, – потребовала женщина. Девушка зажгла, и при мерцающем свете спички они пошли по коридору.

– Сколько их у тебя? – спросила женщина, глядя на коробок.

Девушка погремела спичками.

– Мало, – сказала женщина. – Наверно, уже девять.

– Как освободиться? – прошептала девушка.

– Можно проснуться, – ответила женщина, – но это бывает не всегда. Я, например, уже больше не проснусь. Мои спички кончились, тю‑тю.

И она засмеялась, обнажив в улыбке большие зубы. Она смеялась очень тихо, беззвучно, как будто хотела просто раскрыть рот как можно шире, как будто зевала.

– Я хочу проснуться, – сказала девушка. – Давайте кончим этот страшный сон.

– Пока горит спичка, ты еще можешь спастись, – сказала женщина. – Мою последнюю спичку я израсходовала только что, хотела тебе помочь. Теперь мне уже все безразлично. Я даже хочу, чтобы ты тут осталась. Ты знаешь – все очень просто, не надо дышать. Можно сразу перелететь, куда хочешь. Не нужен свет, не нужно есть. Черное пальто спасает от всех бед. Я скоро полечу посмотреть, как мои дети. Они были большие озорники и не слушались меня. Один раз младший плюнул в мою сторону, когда я сказала, что папы больше нет. Заплакал и плюнул. Теперь я уже не могу их любить. Еще я мечтаю полететь посмотреть, как там мой муж и его подружка. Я к ним тоже теперь равнодушна. Я сейчас очень многое поняла. Я была такая дура!

И она опять засмеялась.

– С этой последней спичкой выпадение памяти прошло. Теперь я вспомнила всю свою жизнь и считаю, что была неправа. Я смеюсь над собой.

Она действительно смеялась во весь рот, но беззвучно.

– Где мы? – спросила девушка.

– На этот вопрос не бывает ответа, скоро увидишь сама. Будет запах.

– Кто я? – спросила девушка.

– Ты узнаешь.

– Когда?

– Когда кончится десятая спичка. А спичка девушки уже догорала.

– Пока она горит, ты можешь проснуться. Но я не знаю, как. Мне не удалось.

– Как тебя зовут? – спросила девушка.

– Мое имя скоро напишут масляной краской на железной дощечке. И воткнут в маленькую горку земли. Тогда я прочту и узнаю. Уже готова банка краски и эта пустая дощечка. Но это известно только мне, остальные еще не в курсе. Ни мой муж, ни его подруга, ни мои дети. Как пусто! – сказала женщина. – Скоро я улечу и увижу себя сверху.

– Не улетай, я прошу тебя, – сказала девушка. – Хочешь мои спички?

Женщина подумала и сказала:

– Пожалуй, я возьму одну. Мне еще кажется, что мои дети любят меня. Что они будут плакать. Что они будут никому на свете не нужны, ни их отцу, ни его новой жене.

Девушка сунула свободную руку в карман и вместо коробка спичек нашарила там бумажку.

– Смотри, что тут написано! «Прошу никого не винить, мама, прости». А раньше она была пустая!

– А, ты так написала! А я написала «больше так не хочу, дети, люблю вас». Она проявилась только недавно.

И женщина достала из кармана черного пальто свою бумажку.

Она стала читать ее и воскликнула:

– Смотри, буквы растворяются! Наверно, кто‑, то эту записку уже читает! Она уже попала в чьи‑то руки… Нет буквы "б" и буквы "о"! И тает буква "л"! Тут девушка спросила:

– Ты знаешь, почему мы здесь?

– Знаю. Но тебе не скажу. Ты сама узнаешь. У тебя еще есть запас спичек.

Девушка тогда достала из кармана коробок и протянула женщине:

– Бери все! Но скажи мне! Женщина отсыпала себе половину спичек и сказала:

– Кому ты написала эту записку? Помнишь?

– Нет.

– Ты сожги еще одну спичку, эта уже догорела. С каждой сожженной спичкой я вспоминала все больше.

Девушка взяла тогда все свои четыре спички и подожгла. Вдруг все осветилось перед ней: как она стояла на табуретке под трубой, как на столе лежала маленькая записка «Прошу никого не винить», как где‑то там, за окном, лежал ночной город и в нем была квартира, где ее любимый, ее жених, не хотел больше подходить к телефону, узнав, что у нее будет ребенок, а брала трубку его мать и все время спрашивала «А кто и по какому вопросу», – хотя прекрасно разбиралась – и по какому вопросу, и кто звонит…

Последняя спичка догорала, но девушка очень хотела знать, кто спал за стеной в ее собственной квартире, кто там, в соседней комнате, похрапывал и стонал, пока она стояла на табуретке и привязывала свой тонкий шарф к трубе под потолком…

Кто там, в соседней комнате, спит – и кто не спит, а лежит глядит больными глазами в пустоту и плачет… Кто?

Спичка уже почти догорела. Еще немного – и девушка поняла все. И тогда она, находясь в пустом темном доме, в чужой квартире, схватила свой клочок бумажки и подожгла его!

И увидела, что там, в той жизни, за стеной храпит ее больной дедушка, а мама лежит на раскладушке поблизости от него, потому что он тяжело заболел и все время просит пить.

Но был еще кто‑то там, чье присутствие она ясно чувствовала и кто любил ее – но бумажка быстро угасала в ее руках.

Этот кто‑то тихо стоял перед ней и жалел ее, и хотел поддержать, но она его не могла видеть и слышать и не желала говорить с ним, слишком у нее сильно болела душа, она любила своего жениха и только его, она не любила больше ни маму, ни деда, ни того, кто стоял перед ней той ночью и пытался ее утешить.

И в самый последний момент, когда догорал последний огонь ее записки, она захотела поговорить с тем, кто стоял перед ней внизу, на полу, а глаза его были вровень с ее глазами, как‑то так получалось.

Но бедная маленькая бумажка уже догорала, как догорали остатки ее жизни там, в комнате с лампочкой.

И девушка тогда сбросила с себя черное пальто и, обжигая пальцы, последним язычком пламени дотронулась до сухой черной материи.

Что‑то щелкнуло, запахло паленым, и за дверью завыли в два голоса.

– Скорей снимай с себя свое пальто! – закричала она женщине, но та уже спокойно улыбалась, раскрыв свой широкий рот, и в ее руках догорала последняя из спичек…

Тогда девушка – которая была и тут, в темном коридоре перед дымящимся черным пальто, и там, у себя дома, под лампочкой, и она видела перед собой чьи‑то ласковые, добрые глаза – девушка дотронулась своим дымящимся рукавом до черного рукава стоящей женщины, и тут же раздался новый двойной вой на лестнице, а от пальто женщины повалил смрадный дым, и женщина в страхе сбросила с себя пальто и туг же исчезла.

И все вокруг тоже исчезло.

В то же мгновение девушка уже стояла на табуретке с затянутым шарфом на шее и, давясь слюной, смотрела на стол, где белела записка, в глазах плавали огненные круги.

В соседней комнате кто‑то застонал, закашлялся, и раздался сонный голос мамы: «Отец, давай попьем?»

Девушка быстро, как только могла, растянула шарф на шее, задышала, непослушными пальцами развязала узел на трубе под потолком, соскочила с табуретки, скомкала свою записку и плюхнулась в кровать, укрывшись одеялом.

И как раз вовремя. Мама, жмурясь от света, заглянула в комнату и жалобно сказала:

– Господи, какой мне страшный сон приснился…

Какой‑то огромный ком земли стоит в углу, и из него торчат корни… И твоя рука…

И она ко мне тянется, мол, помоги… Что ты спишь в шарфе, горло заболело?

Дай я тебя укрою, моя маленькая… Я плакала во сне…

– Ой, мама, – своим всегдашним тоном ответила ее дочь. – Ты вечно с этими снами! Ты можешь меня оставить в покое хотя бы ночью! Три часа утра, между прочим!

И про себя она подумала, что бы было с матерью, если бы она проснулась на десять минут раньше…

А где‑то на другом конце города женщина выплюнула горсть таблеток и тщательно прополоскала горло.

А потом она пошла в детскую, где спали ее довольно большие дети, десяти и двенадцати лет, и поправила на них сбившиеся одеяла.

А потом опустилась на колени и начала просить прощения.

Ключ подходит ко всем дверям, открывая для странницы все пути и давая возможность проникнуть, куда захочется.