Мелетинский, О литературных архетипах

йну как образ хаоса. «Война есть наитруднейшее подчинение свободы человеказаконамБога», — думаетПьер. Война, вчастности, ожидание боя, вызываетуучастников(иэтонавязчивоповторяетсядесяткираз!) чувство «веселья», а «веселье» в толстовском лексиконе имеет безу- словно позитивную отмеченность (ср., например, в описании чувств Наташи). Это отчасти связывается с чисто физическим возбуждением, отчасти— спроявлением«живойжизни», стольценимойТолстым(ср. у Достоевского сходное, хотя и более сдержанное обращение к «жи- войжизни» ик«веселым» людям), отчасти— стем«роевым», коллек- тивным и народным началом, которое ярче проявляется в армейской, фронтовой и походной жизни и противостоит житейской «путанице»

иизвестной искусственности жизни «в миру», в дворянском, особенно светском, обществе, с его условностями и лицемерием.

Кэтому впоследствии добавляется и патриотическая стихия «на- родной войны». Народная война, как и ее победоносная стихия, про- тивопоставляются у Толстого сугубо рациональной и бездушной тео- рии войны австрийских военачальников. Война 1812 года в какой-то мерерисуетсякакблаготворнаякатастрофа, котораявызволяетгероев романа из мира искусственных отношений и светских условностей, гу- бительного хаоса эгоистических, часто мнимых, страданий и проблем. Война — это несомненно проявление стихии, но стихия у Толстого никоим образом не ассоциируется с хаосом и не имеет негативной от- меченности. (Даже в жизненном прозаическом существовании в миру сильнейэлементхаотичности.) Великиеисторическиесобытия— плод стихии, а не хаоса. «Сумма людских произволов сделала и революцию

иНаполеона» (т. 6, с. 233). Истинные «законы» жизни, т. е. высший смысл космической упорядоченности (символом которой может слу- житьто«бесконечноенебо», полное«величиячего-тонепонятного, но важнейшего!», которое увидел раненый князь Андрей, см. т. 4, с. 319, 333), связаны как раз со стихией.

Для Льва Толстого наиболее «субстанциональной» является «жизнь стихийная, роевая, где человек неизбежно исполняет предписанные ему законы» (т. 6, с. 7). И война для Толстого (вопреки ее принципи- альному осуждению) тоже некое «жизненное, органическое, стихий- ное событие» (т. 6; с. 8), часть истории как «бессознательной, обшей, роевой жизни человечества» (т. 6, с. 8), в которой «человек служит бессознательным орудием для достижения исторических общечелове- ческих целей» (т. 6, с. 7), «только одна бессознательная деятельность приносит плоды» (т. 7, с. 15). Нет необходимости останавливаться да-

141

лее на хорошо всем известных философских взглядах Льва Толстого эпохи написания «Войны и мира». Стихия оказывается звеном косми- ческого миропорядка. Это гармонирует с идеализацией естественного человека, в значительной мере «стихийного», неотделимого от «живой жизни». Стихийное и естественное есть фундаментальное, а все искус- ственное, надуманноеестьчистовнешнееидаже«лишнее, дьявольское» (т. 6, с. 254). Нехаос, аискусственноеоказываетсядемоничным.

Собственно, иДостоевский, аналогичнымобразомотталкивавший- ся от бездушного эгоистического рационализма «западного» образца

иот исходящего от «разума» и «логики» бунта Ивана Карамазова, ценил живое человеческое и заведомо «русское» начало стихийно- сти Дмитрия Карамазова, но, в отличие от Толстого, он усматривал

иугрожающие связи этой стихийности с настоящим социальным и психологическим хаосом, в том числе специально «семейным» (что полностью отсутствует в «Войне и мире»). Ср. только намек на тайное желание смерти отца в сердце добродетельнейшей княжны Марьи — «искушения дьявола» (т. 6, с. 122). Проблема психологического и се- мейного хаоса частично ставится Л. Толстым позднее в романе «Анна Каренина», но совсем по-другому, чем у Достоевского.

Один из наименее рациональных персонажей «Войны и мира» (скорее — рационально-интуитивный), тоже любящий «наш русский народ» (т. 7, с. 223), Николай Ростов характеризуется как раз тем, что «у него был тот здравый смысл посредственности, который показывал ему, что было должно» (т. 5, с. 206). Он отдается обстоятельствам, а не попыткам «устроить свою жизнь по своему разуму» (т. 7, с. 24). И на этом нуги он устраивает в своей жизни определенный «порядок» (т. 7, с. 223), действуеткак«хозяин» (т. 7, с. 224). Какэтонепохожена Дмитрия Карамазова!

Так, стихийность категорически отодвигается Толстым от хаоса, и вообще генеральная оппозиция хаос—космос отвергается и заменяет- ся оппозицией стихийного и естественного, жизненного и искусствен- ного, в каком-то смысле — в духе Руссо. Эта оппозиция включает и противопоставление народного сословно-ограниченному. Стихийное как случайное, сопряженное с конкретными обстоятельствами, с раз- нообразно направленными личными импульсами, само (например, в ходе истории) складывается в «необходимое», в высший космический порядок. Но не только в истории, и в быту идеализируется Толстым естественнаяживаяжизнь, вопрекивозможнымприэтомконфликтам. Мы знаем, что именно в этом ядро характера любимой им Наташи.

142

В одном, несомненно, Толстой примыкает к той же линии, что и Достоевский, а впоследствии — Белый: к развенчанию архетипа ге- роя. Такие положительные персонажи романа, как князь Андрей Болконский и Пьер Безухов достигают самоусовершенствования, от- казавшись от «героической» деятельности вместе с индивидуализмом и эгоцентризмом, а также от всякого рода «искусственных» попыток найти свое место в жизни. В частности, ничего не вышло из надежды князя Андрея на «мой Тулон», и из замысла Пьера убить Наполеона, параллельнообаразочаровалисьвБонапарте, которымбылитакувле- чены в начале войны. В неудовлетворенном попытками своей серьез- ной государственной деятельности и разочарованном в окружающей его среде высшего дворянского общества князе Андрее порой прогля- дывают черты модного в свое время «лишнего человека». Отсюда его холодность (часто мнимая), раздражение и скука, мизантропия и т. д. Онпреодолеваетвсеэтонапутиоткрытияипризнаниявысших, сверх- личных ценностей.

Характерно, что и некоторые другие молодые герои романа, как раз страстно борющиеся за свое место под солнцем в светском мире (например, БорисДрубецкой), имитируютрадимодыразочарованиев жизни. ПьерБезухов(еслитольконесчитатьегофизическойсилы, не- сколько, правда, неуклюжей) всемобликомивнутреннейсутьюпроти- востоит традиционному представлению о герое. В нем подчеркивается чудачество, отдаленно напоминающее чудаков английского романа и даже князя Мышкина из «Идиота» Достоевского. Знакомые Пьера в романе с добрым или злым чувством называют его «умным чудаком», «смешным человеком», «смешным мужем знаменитой жены» и даже «шутомгороховым» (т. 5, с. 156, 173, 198). Теместественнее, чтолюди называют«дурачком» ПлатонаКаратаева, открывшегоПьерувысшую правду. Каратаев в какой-то мере сопоставим с Макаром Долгоруким из «Подростка».

Наполеон для Толстого главный объект и главный пример раз- венчания прославленных исторических героев и типа героя вообще. Не только он сам оказывается ничтожным, жалким и самодовольным себялюбцем, собственно— плохим«актером», неоказывающимсуще- ственного влияния на жизнь и события, а только делающим вид, что творит жизнь и события по своей воле. «Жизнь шла независимо и вне политической близости или вражды с Наполеоном Бонапартом и вне всех возможных преобразований» (т. 5, с. 131). Фигура Наполеона «не могла улечься в ту лживую форму европейского героя, мнимо

143

управляющего людьми, которую придумала история» (т. 7, с. 162). Наполеон служил «искусственному призраку жизни», ему суждено было«исполнятьтужестокую, печальнуюитяжелую, нечеловеческую роль, которая ему была предназначена» (т. 6, с. 226–227). Не только развенчание личного героизма так называемых исторических героев, ноиабсолютноенепризнаниеихролиивообщеособойролиличности в истории — в этом состоит пафос «Войны и мира».

Толстой пишет: «Древние оставили нам образцы героических поэм, в которых герои составляют весь интерес истории <...> Для нашего че- ловеческоговремениисториятакогороданеимеетсмысла» (т. 6, с. 163). И в уста князя Андрея тоже вкладываются рассуждения об этих «лож- ных образах», «грубо намалеванных фигурах», «которые представля- лись чем-то прекрасным и таинственным» (т. 6, с. 178).

Такимобразом, геройвсамомчтонинаестьархетипическом«эпи- ческом» смысле превращается в «Войне и мире» в настоящего антиге- роя, а сам роман, который любят называть «романом-эпопеей», — в известном смысле, в антиэпопею (что не мешает Толстому разверты- вать картины народной войны и восхищаться народным сопротивле- нием, оказанным Наполеону).

Литература

Белый, 1981 — Белый А. Петербург. М., 1981.

Блок, 1962 — Блок А. Собрание сочинений в восьми томах. Т. 5. М; Л., 1962.

Ветловская, 1971 — ВетловскаяВ. Е. Литературныеифольклорныеисточники «Братьев Карамазовых» // Достоевский и русские писатели. М., 1971.

Ветловская, 1977 — Ветловская В. Е. Поэтика романа «Братья Карамазовы».

Л., 1977.

Виноградов, 1976 — Виноградов В. В. Натуралистический гротеск (Сюжет и композиция повести Гоголя «Нос») // Виноградов В. В. Избранные труды. Поэтика русской литературы. М., 1976.

Гоголь, 1959 — Гоголь Н. В. Собрание художественных произведений в пяти томах. М., 1959.

Долгополов, 1981 — Долгополов Л. К. Творческая история и историко-литера- турное значение романа А. Белого «Петербург» // Андрей Белый. Петер-

бург. М., 1981.

Долгополов, 1988 Долгополов Л. К. Начало знакомства. О личной и литератур- ной судьбе Андрея Белого // Андрей Целый. Проблемы творчества. М., 1988.

Достоевский, 1972–1991 — Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в тридцати томах. Л., 1972–1991.

144

Иванов, 1916 — Иванов Вяч. Основной миф в романе «Бесы» // Иванов Вяч. Борозды и межи. М., 1916–.

Лотман, 1988 — Лотман Ю. М. В школе поэтического слова. Пушкин. Лермонтов. Гоголь. М., 1988.

Манн, 1988 — Манн Ю. В. Поэтика Гоголя. М., 1988.

Пискунов, 1988 — Пискунов В. Второе пространство романа А. Белого «Пе- тербург» // Андрей Белый. Проблемы творчества М., 1988–.

Пустыгина, 1986 — ПустыгинаН. Г. Ободнойсимволическойреализацииидеи «синтеза» в творчестве Андрея Белого: 1. Начало 900-х годов //А. Блок и основные тенденции развития литературы начала XX века. Блоковский сборник VII (Уч. зап. РГУ, № 735). Тарту, 1986.

Толстой, 1928–1930 — Толстой Л. Н. Полное собрание художественных про-

изведений М.; Л., 1928–1930.

Cioran, 1973 — Gioran S. The Apocaliptis Simbolism of Belyi. The Hague; Paris, 1973.

Karlson, 1982 — Karlson M. The Conquest of the Chaos: esoteric philosophy and the Development of the A. Belyi’s Theory of Symbolism as a World View. Indiana University, Bloomington, 1982.

Ljunggren, 1982 — Ljunggren M. The Dream of the Rebirth. Alinqquist and Wiksell International. Stockholm, 1982.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть первая

О происхождении литературно-мифологических сюжетных архетипов. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 3

Часть вторая

Трансформацииархетиповврусскойклассической литературе. Космос и хаос, герой и антигерой. . . . . . . . . . . . . . . 74