Вневременное время

Вводя понятие вневременного времени, Кастельс апеллирует к хорошо известным аргументам о сжатии времени—пространства в современном мире, которое было введено в обиход широкой публики Энтони Гидденсом и главным образом Давидом Харве- ем, чтобы подчеркнуть, что сетевое общество пытается создать «вечную вселенную», в которой временные ограничения будут все больше и больше сниматься. Кастельс убедительно показывает, как манипулируют временем «электронно управляемые глобальные рынки капитала» (Castells, 1996, с. 437) и как это отражается на рабочем времени, на которое также оказывается воздействие («гиб­кий график») в целях максимально эффективного использования.

Кроме того, сетевое общество ведет к «размыванию образов жизни» (с. 445), и характерной чертой этого процесса становится «слом ритмичности» (с. 446), причем в такой степени, что мани­пулированию подвергаются биологические фазы жизни человека. Мы знаем, что пятидесятилетние женщины вынашивают детей, а параллельно предпринимаются серьезные попытки (крионика и т.п.) «вычеркнуть смерть из жизни» (с. 454). Далее Кастельс пе­реходит к рассмотрению прорывов в генной инженерии, которые он связывает с проблемами информации и коммуникации и в которых также усматривает средство продвижения вневременной культуры.

Возможно, более убедителен Кастельс в вопросе о «мгновенных войнах». Так он называет войны, которые после победы Запада в «холодной войне» державы вели короткими решительными броска­ми, используя самые передовые технологии, и которые масс-медиа в «стерильном» виде презентовали всему миру (другие, жестокие, войны, разумеется, продолжались, но на периферии). Об этом всем известно, тем более после войны в заливе 1991 г. и сокрушитель­ной НАТОвской операции в Сербии в 1999 г. (Robins and Webster, 1999, гл. 7), но Кастельс делает далеко идущие выводы из того обстоятельства, что наступил конец традиционных войн. Он гово­рит, что на протяжении почти всей истории, по крайней мере в Европе, война была необходимым «обрядом перехода» и, по его мнению, служила постоянным напоминанием о смертности чело­века, а также точкой отсчета для выживших. Теперь это уходит в прошлое, от чего еще больше укрепляется культ вневременного времени, где мы ныне живем в вечном настоящем. Кроме того, сетевое общество с его упором на мгновенную коммуникацию может почти молниеносно собрать информацию по всему земному шару и передать ее с помощью гипермедиа, которые делают «вы­лазки» в историю, не помещая исторического факта в историчес­кий контекст, оставляя нас во «вневременном ментальном ланд­шафте» (с. 463). И все это сводится воедино в культуре сетевого общества, которое означает «системный беспорядок» (с. 464), по­стоянную мгновенность, отсутствие континуума и спонтанность.

Власть идентичности

Во втором томе The Informational Age от создания сетевого об­щества и сопровождающих его интегрирующих и фрагментирую- щих тенденций Кастельс переходит к рассмотрению коллектив­ных идентичностей. Центральным предметом этого рассмотрения становятся социальные движения; по Кастельсу (Castells, 1997а), это — «целенаправленные коллективные действия, [которые] транс­формируют ценности и институты общества» (с. 3) и дают челове­ку главные элементы его идентичности. Другими словами, в этой книге рассматривается политика и социология жизни в современ­ном мире.

Главный аргумент вытекает из вопроса: как создаются иден­тичности, когда традиции ушли в прошлое? Кастельс, например, полагает, что национальным государствам и всем связанным с ними легитимизирующим институтам, которые мы называем граждан­ским обществом (социальное обеспечение, право на суверенитет, классовая политика, демократический процесс и группы давле­ния, такие, как профсоюзы), угрожают глобализационные тен­денции сетевого общества. Так, все «государства благосостояния» находятся под давлением в связи с глобальной конкуренцией из- за самой дешевой рабочей силы; национальные экономики стано­вится все труднее контролировать из-за постоянных валютных торгов в режиме реального времени, а политическая демократия необра­тимо подменяется информационной политикой, которая благода- ряГинформационным и коммуникационным медиа стала глобаль­ной, неуважительной и сосредоточенной на скандале.

Национальные государства не могут даже использовать совре­менные технологии для контроля над гражданами, так как сами государства ослаблены возникновением полуавтономных регионов (и даже городов), граждане легко связываются с другими людьми через расстояния в сотни тысяч миль, а глобальные, но диффе­ренцированные медиа постоянно выискивают и представляют ауди­тории махинации политиков (можно вспомнить взлет и падение Сильвио Берлускони в 1990-х годах, а потом его поразительное возвращение в политику в 2001 г., а также постоянное освещение коррумпированности политиков и их сексуальных прегрешений). Тем, кто боялся возникновения оруэлловского государства, сто­ит, возможно, опасаться того, что сбудется прогноз Кастельса: «Наши общества — не упорядоченные тюрьмы, а беспорядочные джунгли» (с. 300). Все сейчас беспочвенно, неопределенно, тради­ции разрушены, былая уверенность утрачена навсегда.

Кастельс противопоставляет этому кошмару свой аргумент: идентичности возникают в действии, и, таким образом, сетевое общество порождает движения сопротивления и даже движения проектной идентичности. Затем нам предлагается анализ движений сопротивления самого различного рода (от мексиканских сапатис- тов до неофашиствующих Patriots в США, от японских фанатиков из Aum Shinrikyo до религиозного фундаментализма в некоторых версиях ислама, от этнического национализма в бывшем Совет­ском Союзе до территориального сепаратизма в таких местах, как Каталония). На эти движения, возникающие как реакция, Кас­тельс смотрит без одобрения или неодобрения, он видит в них свидетельство формирования новых идентичностей как ответ на огромное и все увеличивающееся давление.

Движения, ориентированные на проект, Кастельс рассматри­вает на примере экологического и феминистского движений, ко­торые уже имеют и, несомненно, будут иметь огромное влияние. Следует отметить, что эти движения нельзя рассматривать только как реакцию на стрессы и перегрузки «информационной эпохи» поскольку все они пользуются теми средствами, которые им пре­доставляет сетевое общество для собственных организационных нужд и распространения своих идей.

Анализируя феминизм, Кастельс (Castells, 1997а, гл. 4) пока­зывает, что патриархат, бывший нормой человеческого общества на протяжении веков, неудержимо клонится к закату по четырем взаимосвязанным причинам. Первая заключается в том, что жен­щина все больше становится рабочей силой, а это тесно связано с увеличением количества информационной работы и с гибкостью, требуемой сетевым обществом. Во-вторых, это возрастающий кон­троль над биологическими функциями женщины, что наиболее очевидно демонстрирует разного рода генная инженерия, кото­рый освобождает женщину от ограничений, связанных с репро­дукцией. В-третьих, это, конечно, феминистское движение во всех его формах. И в-четвертых, это ИКТ, которые позволили соткать «гиперковер женских голосов почти по всей планете» (Castells, 1996, с. 193). Все вместе эти факторы бросают беспрецедентный вызов сексуальным нормам прежних веков и тем самым «подрывают... гетеросексуальные нормы» как в интимной, так и в публичной сферах. Кастельс говорит о «практичных феминистках» (с. 200), которые действуют, чтобы изменить свою жизнь, и в ходе этой борьбы обретают новые идентичности, что влечет за собой «деген- деризацию социальных институтов» (с. 202).