Antologia_frantsuzskogo_syurrealizma

авантюры, и тогда опять пакость, растрата чувств, чертовщина. Два, а может быть три года назад, — не имеет значения. В конце концов я все бросил, все, во что верил предшествующие недели. И деревню. Деревня, несмотря на удивительно раннее в том году солнце, плохо поддерживала меня. Наблюдать, как крутится в реке холодная вода, в которой я купался; лежать на спине часами в высокой траве, ожидая вечер; первая мошкара; наконец вечер с его крепким фиолетовым запахом. Голова не может все время ос­ таваться пустой. Вдоль дорог, по которым я гулял, было несколь­ ко подобий постоялых дворов, сросшихся с маленькими безлики­ ми долинами, здесь подавали кальвадос. Болтливые служанки по­ падались нечасто. Глаза уставали от бесчисленных хро­ мированных календарей. На листочках в клеточку, которые вы­ давали с величайшей скаредностью, я играл в изобретение новых словосочетаний. Фразы меня заносили. Они выходили слишком широкими, чтобы тащить в своих складках по нескольку имен, и поначалу не пробуждали ничего, но потом возвращались, не скромничая, уже пробудившись сами. Именно так, у одного ломо­ вика, называвшего себя Даниил Любезный, я и познакомился с Ирен. Она возникла внезапно и разом из морской раковины до­ исторического периода. Ветер начал конструировать нечто вроде сцены, которая могла быещё долго простоять. Но она рухнула пе­ ред этой женщиной. Я много думал об этой женщине.

В К., перечитывая то, о чем пойдет мой рассказ, я принимал­ ся думать о ней еще и еще. Итак, я перешел от власти одного призрака под власть другого. Но тот последний, через годы забве­ ния, обогатился телом. Оно было, вероятно, всем, чего не хватало тем глазам, безмерного взгляда которых я избегал, и оно абсо­ лютно не походило на те довольно сомнительные тела, что я мог бы отыскать в городе. Оно нисколько не было идеалом. Разве я не изменился?

261

Люди с кухни беспокойно переглядывались. Сильнейший по­ рыв ветра с пустого и черного моря, ветер с моря, переполненно­ го голыми утопленниками, поднимал и надувал перкалевую зана­ веску с треском резкого рифа в марселе. На улицах лица были малопривлекательны: запыленные, разгневанные. Сверхъестест­ венная ночь схватила одним махом всю местность за горло; соле­ ные кочки в глубине болот, где блуждает — это знают все — рудничный газ, который, я клянусь, не что иное, как призраки увязнувших, или, чтобы быть точным и передать мнение, общее для тех, кто претендует вытрясти навечно мышиное манто суеве­ рий, необъяснимое и взрывчатое возгорание метана на торфяни­ ках; и не нужно ни о чем беспокоиться, даже ночью, даже той сверхъестественной ночью, что внезапно обрушивается к четырем часам на голубые рощи и мокрые долины, а в это время где-то бродит великолепный мужчина, если верить на слово извозчику, вернувшемуся с вокзала, бродит под первыми громадными капля­ ми дождя по взлохмаченной траве, что дрожит от паники в пред­ чувствии насекомых. Занавеска, ты вздымаешься, как женская грудь. Можно подумать, — да, да, — это приближение любви. Когда в темной декорации облаков неотвратимая гроза уже выка­ тывает свои мощные плечи борца, когда гроза наваливается на задавленные окрестности, тревога натягивается между одиноко стоящими домами, что, обильно поливая водой, вымыли служан­ ки — они сбросили сабо и толкали щетки босыми ногами, — ког­ да струящийся пот схватывает народ под мышки, и когда празд­ ные женщины бросают работу, которую сами добровольно себе навязали, чтобы поглазеть, как ходят взад-вперед, насвистывая для понту, и не известно зачем расстегнув рубашки на взмокшей коже парни с фермы, вооруженные вилами и сапками; и своими тяжелыми и тусклыми, как бильярдные шары, глазами они на­ блюдают за взмокшими телами этих молодых мужчин, стеснен­ ными одеждой — в великом испарении электрической весны она, казалось, хотела совсем покинуть их; тогда перкалевая занавеска вздуется изо всех сил всей мощью атмосферы и снова упадет со скрежетом и отчетливым лязгом. Говорят, при приближении гро­ зы следует закрывать двери. Надо избегать сквозняков: они при­ тягивают молнию, притягивают смертоносный разряд на девиц, обуреваемых демоном греха в проклятых жилищах, где они бро­ дят, ничего не понимая ни в этом свинцовом свете, ни в огнен­ ных взглядах, которыми ты их сжигаешь, Ирен, пахари и плохо выбритые кучера, одержимые воспоминаниями о городе, где жен­

262

щины уже раздеты до нижнего белья и улыбаются из-за жалюзи под гнусавые звуки фонографа. Ирен, постарайся не прижимать к стеклу горящего рта в тот миг, когда двор пропускает через себя эти одомашненные формообразования, с давних пор посещаемые твоими желаниями. Призрак поцелуя, вероятно, лучше всяких сквозняков притянет пылающий язык грозы в твои благословен­ ные губы. Прикасаясь к своим волосам, Ирен® воображает вспышку, что низвергнется на нее. Рассеянным ухом слышит она, как в глубине залы со смехом болтают об иностранце, который держит путь на север под угрожающими небесами, среди прожор­ ливой грязи людей. От влажного пола исходит запах мыла и ре­ зины. Скот возвращается в стойла: дороги со всех сторон загро­ мождаются шерстистой толкотней стад. В конюшнях кобылы по­ терянно взывают к отвергнутой нежности. Беспокойные собаки крутятся под дверным навесом. Паралитический предок делает знак, он хочет что-то сказать. Его толкают в ответ. Он хочет го­ ворить, он хочет говорить, он невероятно хочет говорить. А здесь больше заботятся о козах, нежели о нем. Он нам осточертел. Вот уже десять лет, как он перестал разговаривать. Он хочет гово­ рить. Он пускает слюну. Он смотрит на Ирен, и ее лицо заливает краска. Сын испольщика Гастон, служащий в армии на востоке, заходит, напевая, в комнату. Все глаза устремляются к открыто­ му шкафу, где дремлет белье. Ж елтая почва пригорков, должно быть, уже начинает липнуть к подошвам путника. Предок пока­ зывает пальцем на Ирен. Чего еще надо этому старому безумцу. У него, наверное, на уме всякий вздор. Парни проходят по ком­ нате в сторону кухни. Пьер, Жозеф, Прюдан... они дурачатся, толкаются локтями, бьют друг друга в живот, везде запах мокрых волос. Гастон тычет в яйца Прюдану. Небольшая драка. Один по­ скользнулся на старом почерневшем обмылке: брань. Всего лишь болотные изобретения, разумеется. ”Б... Христова” или ’’Мать твою на два” . Гастон, не смейтесь, не смейтесь над этими про­ клятьями. У вас сифилис, а вы не узнаете о нем еще недели две, а он уже ловко расползается по крови, готовясь нарисовать при­ чудливые красные цветы на вашей коже и мертвенно бледных ящериц на ваших извивающихся нервах. Может, он смеется из жалости. Он уже совершил сделку с этой дурной болезнью, что превратит его однажды в подобие предка, задыхающегося на сво­ ем стуле, эй потише, болтун; это было совершенно банально, в Нанси; пока еще он пехотинец, в страшной грязно-голубой ком­ нате под лавкой какого-нибудь торговца вином, а на маленьком

263

газовом нагревателе тихо томятся красные таблетки пермангана­ та, от которых он абсурдно ждет защиты. Умоляющие глаза ма­ тери, проходящей с горкой тарелок в руках, возбуждают отпуск­ ника в наивысшей степени. Он сплевывает на землю и кричит: ”Вот-те божий хрен” Гром заглушает имя Создателя и взрывы смеха безбожницы. На стекла с шумом обрушивается дождь. Ирен замечает в глазах деда следующую вспышку и затыкает уши. Чего она испугалась? Богохульства или вспышки небесного гнева? Она облокачивается на квашню, края которой начинают сладостно пропитывать ее.

264

”Я потерял счет годам. Первое время я подстерегал руку, ко­ торая вырывала лист из черного календаря, на самой границе по­ ля моего зрения. Понедельник, вторник, я перестал понимать эти человеческие различения. В моем теле все дни были похожи друг на друга. А даты звучали более отличимой песней в моих осла­ бевших ушах. Вечно растущее на стене число никогда не достига­ ло того значения, какое я желал. Каждый месяц я безумно над­ еялся, что смогу бесповоротно пересечь ту границу, за которой человек снова будет отсчитывать время от своего пульса. Что бы­ ло потом? Мое кресло слегка оттолкнули, не оттого ли мое опти­ ческое поле сократилось еще в несколько раз? Календаря я боль­ ше не видел, и я стал путать дни и месяцы. Времена года еще по­ зволяли мне осознавать себя во времени, но в конце концов я по­ терял счет и годам.

В двадцать пять лет я уже не мог вставать. А сейчас уже ди­ тя моей дочери в том возрасте, что внушает любовь. Значит, мне далеко за шестьдесят, но тот огонь все не угас, не способен погас­ нуть в самой сердцевине моей неподвижности. Поначалу, когда я еще надеялся на отдаленное выздоровление, хотя я прекрасно знал о .расслабленных и паралитиках, я делал сверхчеловеческие усилия, чтобы уловить во взгляде своей жены, прикасавшейся ко мне, что я еще был, что я был для нее именно мужчиной. Она говорила, положив мне руку на плечо: ”Он шевелится, да он ше­ велится” , — с нежной и для меня одного ощутимой светящейся надеждой на то, что какая-нибудь гиперимия окончательно уне­ сет меня. Она просиживала так часами, расточая мне свое спо­ койствие и советы, близко-близко, совсем близко от меня, не ви­ дя — я никогда не знал, видела ли она в действительности, — не видя в моих трагических зрачках кровавой ненависти вперемеж­ ку с желанием. В этом молчании и покое мои глаза просто под­ прыгивали в танце, чтобы спровоцировать волнение. В них под­ нималось море образов, что понемногу становилось посредником между миром и мною. Тела, тела, тела всех людей — хороводом, мои пригвожденные руки вырывают вас из одежд, вырывают у вас одежды, разоблачительницы ваших губительных форм, выры­ вают разом, сдирают вашу искушающую кожу и оставляют на вашей девственной белизне и на моей роговице большие полосы, красные до смерти без исповедника, божественной и рокочущей смерти, которую глухо призывает моя потрясенная плоть на не­ отвязном бреге сладострастия, запрещенном тому, кто не спосо­ бен более воспользоваться своими пригвожденными руками, с од­

265

ной стороны, и с другой — инертными ляжками, между которы­ ми воздвигается издевательски огромный, Боже милостивый, молот; он исходит соком, трепещет, лобызает! Он готов проби­ вать стены, устремляясь к звездам. Однажды ранним утром моя набожная супруга решила читать молитвы о предстоящих, когда глаза мои выдавали дикую озабоченность. Порой она усаживала у моих ног дочь, и тогда в моей смятенной душе стремление к ин­ цесту смешивало ее громкий звучный голос с мучением от про­ клятий, которые я был не в силах извергнуть. ’’Помни всегда об отце, Виктория, и о моем долготерпении, — бормотала матуш­ ка, — и как я ходила за ним, и как я любила его. Недужные од­ ной ногой в раю. Они причастны вечному покою, где Господь Бог в облаках. Дух греха отпускает их. Они умирают не сразу, не сразу становятся они ангелами: но благодать наполняет их, как морской прилив. Виктория, душечка, посмотри хорошенько в гла за своего папы и ты увидишь, как медленно поднимается голубая небесная твердь”. И Виктория поднимала на меня глаза, глаза наивного ребенка, замутненные каким-то таинственным волнени­ ем. Я читал в них нарождающееся чудо, похожее на секреты больших лесов, когда вздыхают под листвой первые фиалки. По­ том от краешка чистых век ребенка мои глаза тихо переключа­ лись на ее перламутровую кожу: я останавливался мимоходом на губах. Маленькое пятнышко выдавало выпитые тайком чернила. На узкий затылок вылезал шнурок наплечника. Ее подвижные ручки иногда касались моих колен.

Нет, я никогда не мог понять, замечала ли это моя жена. В отдельные минуты между нами действительно, я клянусь, проис­ ходило какое-то содрогание, и это было не воспоминание. Да, да, и сразу ничего. Или мне это все приснилось? Может быть, я при­ писывал ей свою лихорадку. Она рядом, воплощенное достоинст­ во, ходит взад-вперед, всегда в черном, потому что это подобает

ее положению. О, как бесил меня этот предупредительный траур!

Яразодел бы ее канатной плясуньей, оставил бы голой, накра­ шенной, в одних чулках. А она молилась с четками и иногда це­ ловала меня в лоб. Чудовище! Но она приводила ко мне малыш­ ку, и мне казалось, что улавливаю на ее лице выражение скры­ того сообщничества; я уже не знал, что и думать. Тем более что иная страсть уже овладела моими чувствами, и я пытался улыб­ нуться Виктории. Ну вот, очередное безумие: ведь моя жена гово­ рит тем же холодным голосом. Она рассказывает мне новости. Обычная жалость — обычная безжалостная жалость. Однажды

266

пополудни она принесла мне питье. Август в самом разгаре нава­ ливался на мою спальню. Уже много недель не хлопали от сквоз­ няков двери. Во дворе ощипывали цыпленка. Что-то схватило ме­ ня одним махом. Шквал. Между нашими лицами так близко друг от друга — застывший ураган. Я свирепо ощущал созревшую и готовую раздеться красоту этой недоступной спутницы. Велико­ лепные крупицы увлажненной кожи, коричневый запах, беско­ нечная жара. Она не прикасалась ко мне, не двигалась. Правиль­ но ли я понял? Мне кажется, она отодвигается, закрывает глаза, напрягается, какая тишина. Мне кажется. Мне кажется. Она убе­ гает, отворачиваясь. В конце концов, это просто тоска, по мне или по ней. По ней, вероятно.

Тем временем Виктория росла. Она избегала моих глаз. Ук­ радкой косилась на мальчиков. С самого же начала она не прята­ лась от меня. Она листала рядом со мной книжки с картинками и застывала по четверти часа перед одной и той же иллюстрацией с маленькими усиками. Однажды она оказалась прямо в амбразуре моего окна. Она шила, вдруг ее отвлекло что-то на улице. Она так и замерла с поднятой рукой, полуоткрытыми губами; я заме­ тил округлость ее руки. Ее грудь трепетала средь бела дня. Я ощущал ее под шотландским корсажем: едва сформировавшаяся, еще не осознающая себя, словно слепая. Я сам чувствовал, как эта детская грудь твердеет, твердеет. Сгибается шея, дрожат гу­ бы. Потом рука снова с удвоенным жаром принимается за работу. Виктория не поднимает носа, когда во дворе появляется кто-ни­ будь из слуг с толстым невинным лицом; он проходит через ком­ нату, застегивая штаны. За моей спиной хлопает кухонная дверь, и глаза Виктории, медленно отрываясь от белья, переносятся вглубь комнаты, но по пути они сталкиваются с моими. С этого дня собственная дочь возненавидела меня.

А мои плохо притушенные желания, пробудить которые су­ щий пустяк, оживляли не только Виктория и ее мать. Были еще служанки, одно их присутствие буквально переворачивало меня, как соха переворачивает землю. Внимательно следили за мной только новенькие. С привычкой приходило безразличие. Когда я был еще очень молод, некоторые волновались, чувствуя эту за­ стывшую силу. Такую силу, что их взгляды начинали блуждать. Тогда они испуганно убегали или хохотали. Только одна, однаж­ ды. Она поняла, что именно происходит во мне. Высокая, медли­ тельная, с большими медлительными руками. Уборщица. Если в комнате никого не было, она вставала передо мной, как истукан,

267

ни слова ни говоря. Хмурилась. Тянула время. Потом она очень отчетливо раздвигала ляжки. Она возвращалась по два или три раза в день. Обводила взглядом комнату по кругу. Одной рукой поправляла прическу. За шесть месяцев, пока ее держали на фер­ ме, она даже не прикоснулась ко мне рукавом. Однажды утром, во время жатвы, все были в полях, она пришла, как обычно, и приготовилась расположиться передо мной. Однако ее что-то явно отвлекало. Она замотала головой, как бы говоря: ’’Нет” . Она взвешивала какую-то глубокую идею. Вдруг она резким жестом подняла юбку и показала мне свой мысок. Премиленький холмик светло-каштанового цвета, пухленький. Она носила чулки серого хлопка, на веревочках. Юбка упала, девушка вышла, говоря себе под нос: ”Я должна проверить, куда я поставила молоко”. Через три дня, после какого-то письма, она покинула ферму.

Каждую весну я наблюдал за любовной мобилизацией среди сотрапезников фермы. Девушки и парни совершенно не стесня­ лись меня. Я знал их связи, обманы, пороки. Из своего угла я глядел, как складываются и распадаются пары, а иногда и любо­ пытные трио, сложные семьи. Когда они обнимались, мое присут ствие просто не брали в расчет: ’’Старик? Он ничего не скажет он же не может ничего сказать”, — и были возлюбленные, кото рых мое присутствие даже забавляло. Забавляло? Например, ис польщик, отец Гастона, много лет подряд занимался с разными женщинами всегда так, чтобы я его видел, это совершенно точно, он располагался в окне, как если бы вышел подышать. Иногда да же раскуривал трубку. Женщины, присев на земле, управлялись с ним, глядя прямо на меня. Иные были не силах смотреть. А он следил за двором. Он часто выкрикивал какое-нибудь слово. Тог­ да его подруга пугалась. А он поддавал ей коленом.

Я испытывал положительное удовольствие, видя вместе муж­ чин и женщин. Казалось, что их пример помогал мне самому преодолевать недуг. Это меня ужасно возбуждало. Случалось да­ же, что подобные зрелища увлекали меня больше, чем я мог бы подумать. Это приводило меня всегда в сильнейшее замешатель­ ство. Но самое это замешательство мне нравилось все больше и больше. Мне больше всего нравилось именно то, чего я стыдился в первое время, когда меня только разбил паралич. Я дошел до того, что подстерегал мужчин, желая, чтобы они захотели служа­ нок, мою дочь. Я мысленно раздевал последних, проверяя, как при виде грудей, плечей они не преминут сразу заняться делом.

268

Однажды зимой скончалась моя жена, заранее укутанная в саван своего траура. Меня подвозили к трупу. У него были под­ жаты губы. Он навсегда уносил с собой свою тайну. Мне так хо­ телось выкрикнуть мою собственную тайну, и эта пытка искажа­ ла мое непослушное лицо. Люди толкались локтями. ’’Как жаль, бедный старик. Она была так добра с ним”. Это событие немного упростило жизнь. Виктория не считала нужным подражать при­ творству матери. Она даже хохотала, когда работники подшучи­ вали надо мною. А я думал: вместо того чтобы заниматься мною, взялись бы лучше за дочь. В мае, вероятно, в апреле — мае к мо­ ему окну снова подошел испольщик, и у его ног была Виктория. Она считала, что наносит мне большой удар. Она злорадно смея­ лась. Я подробно разглядывал ее: прежние чистые глаза, малень­ кое, теперь развившееся тело. Она по-прежнему носила наплеч­ ник. Эта сцена повторялась несколько раз. Своеобразное удоволь­ ствие, которое Виктория принимала за бешенство, оживляло ме­ ня. Однажды, поднявшись, она прошла совсем близко от меня, и показала мне трещинки на губах.

Когда все здесь стало принадлежать Виктории, она, моя дочь Виктория, вышла замуж. У нее были любовники, дети. Ее нена­ висть по-прежнему преследовала меня. И в этой ненависти я на­ ходил особый смак, о котором она не догадывалась. Я люблю Викторию, я никого в мире не любил, кроме нее, честное слово. Она демонстрировала мне себя в объятиях всех своих мужчин, я думаю, всех. Я даже видел ее со служанками. Она превратилась в солидную женщину. Стала немного увядать. Дожила до сорока. Моя дочь. В недрах наших взглядов долгая история. Мне нравит­ ся ее стойкая ненависть, и я проверяю ее каждый день. Я обожаю презрение в каждом ее слове, обращенном ко мне. Укротительни­ ца мужчин. Тот испольщик всегда к ее услугам. Он тоже обза­ велся семьей. Он, как пес, стелится перед ней. Любовница-жена. Если бы ее мать была такой же.

Вот, значит, уже сорок лет я прикован к гуще страстей, и они изъедают меня, не разрушая плотины, отъединяющей меня от универсума. Великое безразличное страдание окружает кресла бессильных. Глупые зрители, вам никогда этого не понять. Я не променяю своего места на все золото мира. Избавленный от обычных мужских ребячеств, все свое время я посвящаю сладо­ страстию. Мои ограниченные чувства утончились до предела, и я смог постичь наконец наслаждение во всей его чистоте. Старость мало затронула мое тело. Если мои волосы и поседели, то не по­

269

тому, что я растрачивал дни в постели какой-нибудь женщины, что агонизирует каждую ночь в своей морщинистой коже. В моем кажущемся рабстве заключена настоящая свобода. В то время когда я мог ходить, разговаривать, мне нужно было принимать в расчет других. Я не смел мыслить, все мне казалось преступным, Я ограничивал себя. Я страшился вопросов, что вставали передо мной. Ужасная несправедливость судьбы даровала мне свободу Для меня сейчас не существует ни одного события, которое могло бы меня расстроить. Так, я научился наслаждаться самим собой, и другими. Я не думаю умирать. Я не скучаю. Не скучать — это не сложнее, чем не разговаривать. Время от времени меня охва­ тывает сильное желание жить, как все. Короткие кризисы, после которых я еще лучше ощущаю свое счастье. Разве со мной может случиться худшее, чем уже свершилось? Пожар на ферме? Ни одно место на моём теле не ощущает физического страдания. Это было бы красивое зрелище, и единственное, на что я мог надеять­ ся при пожаре, — это то, что он выявит инстинктивные движе­ ния мужчин и женщин, Виктории и ее дочери Ирен. Я бы умирал в опьяняющих откровениях, среди этого сброда — растрепанного, полуголого, бегущего от своей жизни и от своих чувств. Если бы вы только знали, молодые люди, смеющиеся над убогим, какую глухую радость, какое содрогание пробуждает в глубине моей окоченелой плоти легчайший шум ваших насмешек. О смейтесь, смейтесь еще, прекрасные двадцатилетные болваны. Я властвую над вами благодаря удовольствию, что я испытываю, глядя н.1 вас. Еще, еще, смейтесь надо мною, молю вас об этом, — до красноты, до кашля, до удушья. Ну, ну же! Как натягивается их кожа! Они тоже, значит, думают, что я в гневе. От всего сердца они начинают меня ненавидеть. Грязный старик, думают они, уж он обязательно помешал бы людям водить хороводы, если бы сам не догнивал в своих слюнях. Они говорят мне оскорбления; осме­ ливаются, знают, что Виктория, мадам Виктория, не имеет ниче­ го против. Самые наглые даже толкают. К несчастью, они не рис куют слишком грубо обращаться со мной. В какой-то момент мн.' показалось, что будут бить. Но нет. По крайней мере не в тог раз. Прежде и я был мужчиной, к тому же красивым, сильным умным, поболее вас всех вместе взятых. Я образованный человек, грубые твари. Меня любили. Вы бы снимали передо мною шляпу Я был городским жителем. Я увлекался неразрешимыми пробле­ мами. Я бы рассказал вам об этом, если бы мог говорить. Вы ни когда не догадаетесь, кто я есмь, вот уже сорок лет. Отчего же вы

270