2. Голлер . Горе от ума

Подчеркнем, что возможно, - хотя, в принципе, следовало так подчеркнуть весь текст. Но дело не в этом... Отрывок чуть-чуть помогает нам разобраться в той странности, что наиболее колоритная внешне и наибольше вся напоказ - фигура Фамусова - едва ли не главная неопределенность комедии!..

Ну, в самом деле... Утренняя встреча Фамусова и Чацкого по приезде его - необыкновенно тепла! И здесь ничто не предвещает вечернего расставания...

Фамусов. Ну выкинул ты штуку!

Три года не писал двух слов!

И грянул вдруг как с облаков. (Обнимаются.)

Здорово, друг, здорово, брат, здорово...

И все было бы прекрасно, но... Фамусов перед тем почти застукал дочь с Молчалиным. И невольно подозрителен. И Чацкий, с порога, начинает расплачиваться за чужие грехи! Это вовсе не то, что его плохо встретили! Отнюдь нет! Просто... Фамусов не знает, что происходит в его доме, но носом чует - что-то есть! А Чацкий для него (и для него тоже!) - куда более верный объект для подозрений, нежели Молчалин! А тут еще Софья, как нарочно, “подставляет”, как говорят нынче, Чацкого, своим таинственным - “Ах батюшка, сон в руку!” - чтоб покрыть Молчалина и себя... И что делать прикажете? А Чацкий, как на грех, - чуть не с первой сцены - только и говорит, что о Софье!..

Как Софья Павловна у вас похорошела!

Психологический нюанс... если внимательно читать пьесу... Может, Чацкий и вовсе все три года разлуки мало думал о ней. Или вовсе не думал.

Татьяна Юрьевна рассказывала что-то,

Из Петербурга воротясь,

С министрами про вашу связь,

Потом разрыв...

(Скажет после Молчалин.)

Ну, не за границей же была у него связь с российскими министрами! - В Петербурге! И, стало быть не так далеко он был. (И Софья это знала - куда спрячешься!) Мог приехать. Не приехал... Может, только и вспомнил про нее, подъезжая к Москве. Дай загляну ненадолго!.. В молодости люди полагают, что у них все главное - за поворотом. И не слишком дорожат юношескими связями. Заехал нечаянно и увидел - этакое чудо. У мужчин бывает так: тут же решил, что три года перед тем - провел зря. Или три года только и думал о ней... И всегда был влюблен в нее. Вот Фамусов и охолаживает его:

Сказала что-то вскользь, а ты,

Я, чай, надеждами занесся, заколдован...

- сам бывший бонвиван - и даже не совсем бывший, судя по “вдове-докторше”, которая должна родить, да и шашням с Лизой... так что он эту схему хорошо знает!

И с этого момента он ставит свой опыт на Чацком! Начинает испытывать Чацкого. На роль вполне определенную: жениха собственной дочери. И у него одна задача: вытащить из Чацкого - его правду, его новый взгляд на жизнь - с чем он вернулся?.. Напомним еще раз: желанный или нежеланный - но Чацкий для него - кандидат! Возможный! В отличие от Молчалина...

“Пусть я посватаюсь, вы что бы мне сказали?” - спрашивает Чацкий. Между прочим, ему никто не отказывает. Ему говорят вещи, вполне обыденные - в контексте времени:

Сказал бы я во-первых: не блажи,

Именьем, брат, не управляй оплошно,

А главное, поди-тка послужи...

Вот и все! Это что - отказ?.. С него ж не потребовали справки о политической благонадежности, какую, спустя немного лет, потребует от Пушкина матушка Натальи Николаевны (и Пушкин, между прочим, вынужден будет на это условие пойти!).

А Чацкий в ответ:

Служить бы рад - прислуживаться тошно!

И Фамусов - ему в пику:

Вот то-то, все вы гордецы!

Спросили бы, как делали отцы,

Учились бы, на старших глядя:

Мы, например, или покойник дядя...

...и дальше знаменитый рассказ про Максима Петровича... “Как не в войне, а в мире брали лбом. - Стучали об пол, не жалея...”

Все верно. Только... Все эти “саморазоблачительные” в открытую монологи Фамусова - не что иное, как попытка вызвать Чацкого на откровенность. А все для чего? Да для того же самого! Чтоб решить... Годен в женихи - или не годен? Как иначе вытянуть из Чацкого его правду - не взбесив его?..

В итоге - они ссорятся! Кстати, и ссора, и знаменитое фамусовское - “Ах, боже мой, он карбонари!” - идет после вполне верноподданнической фразы Чацкого о льстецах: “Недаром жалуют их скупо государи...” - и это обстоятельство сразу придает ссоре, скорей, иронический лад...

Тебя уж упекут

Под суд, как пить дадут... -

...пророчествует Фамусов. И тут докладывают о приходе Скалозуба...

Не слушаю, под суд! под суд!

Чацкий. Да обернитесь, вас зовут.

И что же делает Фамусов, поняв, что пришел Скалозуб? Он, без перехода - начинает предостерегать Чацкого. Не скажешь даже дружески. Родственно!

Пожалоста, сударь, при нем остерегись...

Пожалоста, при нем веди себя скромненько...

Кому так говорят? И в нашей жизни - говорили не раз?.. Отец сыну скажет так. Дядя - племяннику... (“Характер моего дяди”).

Пожалоста, при нем не спорь ты вкривь и вкось,

И завиральные идеи эти брось.

Иными словами... То, что можно при мне, - нельзя при нем. Он - чужой! А дальше, дальше... самое интересное:

Эх, Александр Андреич, дурно, брат!

Ко мне он жалует частенько;

Я всякому, ты знаешь, рад;

В Москве прибавят вечно втрое:

Вот будто женится на Софьюшке. Пустое!

Он, может быть, и рад бы был душой,

Да надобности в том не вижу я большой

Дочь выдавать ни завтра, ни сегодня;

Ведь Софья молода. А, впрочем, власть господня...

Как это можно понять еще?.. Кроме как чистой воды предупреждение Чацкому?.. Который, не забудем, только что, в разговоре с Фамусовым, - почти впрямую посватался к Софье... Чего только стоит это “дурно, брат!” И ему говорят прямым текстом: поторопись! - ежели твои намерения серьезны. Выполни некоторые условия! Не то... есть на виду и другие претенденты!

После Фамусов представляет его Скалозубу:

Позвольте, батюшка! Вот-с Чацкого, мне друга,

Андрея Ильича покойного сынок.

Не служит, то есть в том он пользы не находит.

Но захоти - так был бы деловой.

Жаль, очень жаль, он малый с головой;

И славно пишет, переводит.

Нельзя не пожалеть, что с этаким умом...

В ответ Чацкий грубит, надо признать:

Нельзя ли пожалеть о ком-нибудь другом?

И похвалы мне ваши досаждают.

Фамусов. Не я один, все так же осуждают.

Чацкий. А судьи кто?..

Идет знаменитый монолог, который, как ряд других речей Чацкого, прекрасен сам по себе - но абсолютно неуместен. Кому он все это говорит? И, главное, зачем? При Скалозубе?.. И потом... - какой же это неадекватный ответ на, в общем-то, добрые замечания старшего по возрасту, Пусть даже ты с ним несогласен! И рисует это лишь неизбежный в молодости - но всегда почти незрелый протест против всего на свете. А главное - против того, как прожили жизнь старшие. (Мы проживем иначе, можете быть уверены!) И подчеркивает опять - сугубо домашний характер перебранки. Кому и можно так грубить в его собственном доме - как не близкому человеку? очень близкому?..

И отметим еще... Фамусов “прославился” в пьесе некоторыми изречениями, типа: “Всю ночь читает небылицы, - И вот плоды от этих книг...”, “Уж коли зло пресечь - Забрать все книги бы, да сжечь”.

Меж тем... Это именно он - а не кто другой, не Софья, к примеру, не Платон Михайлович, - сообщает нам о литературных занятиях Чацкого! И в каком тоне! “Он славно пишет, переводит...”

И выслушивая очередную - гневную - филиппику Чацкого, реагирует уж совсем странно: “Что говорит! и говорит, как пишет!” - фраза, которую ничем, кроме восхищения - или, мягче скажем, удивления, - объяснить нельзя. Непонятный этот характер - “характер моего дяди”! “Какая-то смесь пороков и любезности...”

Он прекрасно знает, что и кому он говорит... Отчитывает дочь за чтенье книг по ночам... Но ей он не предлагает все книги “забрать и сжечь”. Он это скажет Скалозубу! А аттестация им Чацкого-литератора и вовсе обличает в нем грамотного человека! (“Ей сна нет от французских книг - а мне от русских больно спится!” - значит, он их все-таки читает!) Вообще... этот старый хитрец - человек с двойным дном!.. Или с тройным. И кто знает - что там внутри?..

Еще более странно... совпадение отдельных речей Фамусова и Чацкого об одних и тех же материях:

Чацкий. Ах, к воспитанью перейдем.

Что нынче, так же, как издревле,

Хлопочут набирать учителей полки,

Числом поболее, ценою подешевле?..

Фамусов. Берем же побродяг и в дом, и по билетам,

Чтоб наших дочерей всему учить, всему -

И танцам, и пенью, и нежностям, и вздохам!

Как будто в жены их готовим скоморохам.

Вот Чацкий объясняет Софье, что так возмутило его:

В той комнате незначащая встреча:

Французик из Бордо, надсаживая грудь,

Собрал вокруг себя род веча

И сказывал, как собирался в путь

В Россию, к варварам, со страхом и слезами;

Приехал - и нашел, что ласкам нет конца,

Ни звука русского, ни русского лица...

А Фамусов пеняет дочери - с утра пораньше:

А все Кузнецкий мост и вечные французы,

Оттуда моды к нам, и авторы, и музы:

Губители карманов и сердец!

Когда избавит нас творец

От шляпок их, чепцов, и шпилек, и булавок!

И книжных, и бисквитных лавок...

Чацкий (в том же монологе о “французике из Бордо”):

Хоть у китайцев бы нам несколько занять

Премудрого у них незнанья иноземцев.

Воскреснем ли когда от чужевластья мод?

Чтоб умный, бодрый наш народ

Хотя по языку нас не считал за немцев...

Что-то вроде критики одних и тех же явлений - “слева” и “справа”... Словно изданные Герценом под одной обложкой - “Путешествие из Петербурга в Москву” Радищева и трактат “О повреждении нравов в России” кн. Щербатова...

Тынянов видел причину этих совпадений в том, что здесь “над художественными лицами властвует целое”[24]. В какой-то мере это верно. Всякое истинно художественное произведение довлеет своему целому. Но существуют, безусловно, и другие мотивы. Может, более важные. Глубинные. Повторим... Чацкий вырос в этом доме! Он - сын Фамусова и Фамусовых. Куда в большей степени, чем Петенька Верховенский - сын Степана Трофимовича. Как бы ни разошлись их пути - Чацкий и Фамусов говорят на одном языке. И в “Горе от ума” - развивается семейный конфликт...

И есть еще обстоятельство, на которое стоит обратить внимание... И Фамусов, и Чацкий - оба из Москвы! “Возьмите вы от головы до пяток - на всех московских есть особый отпечаток...” Вспомним панегирик Фамусова Москве:

А наши старички? - как их возьмет задор,

Засудят об делах, что слово - приговор, -

Ведь столбовые все, в ус никого не дуют;

И о правительстве иной раз так толкуют,

Что если б кто подслушал их... беда!

Не то, чтоб новизны вводили - никогда,

Спаси нас боже! Нет. А придерутся

К тому, к сему, а чаще - ни к чему.

Поспорят, пошумят и... разойдутся.

Прямые канцлеры в отставке по уму!

Я вам скажу, знать, время не приспело,

Но что без них не обойдется дело...

(Нам еще придется вспомнить этот пассаж в сцене с Репетиловым!)

А дамы? - сунься кто, попробуй, овладей;

Судьи всему, везде, над ними нет судей;

За картами восстанут общим бунтом,

Дай Бог терпение, ведь сам я был женат.

Скомандовать велите перед фрунтом!

Присутствовать пошлите их в Сенат!..

И вдруг мы начинаем сознавать, что перед нами сам - бывший бунтовщик! Только тот, который смирился... Он любуется бунтарством... Он поддразнивает Чацкого - провоцируя его. Для него это и есть стихия бунта. - Мелкого, московского. О котором писала еще матушка-Екатерина - та, при ком отличался Максим Петрович... Она “в своей комедии “Госпожа Вестникова” (1772) высмеивала московских ворчунов, недовольных петербургской политикой”, - указывает И. Серман[25]. “Поспорят, пошумят и... разойдутся”. Но все же - бунт! Не “бессмысленный и беспощадный”, а просто бессмысленный. Но единственное, что при всех государях могло противостоять чиновному, правительственному... спланированному и придуманному Петербургу. Как границе Европы и европеизма... И столицей этого “сопротивления на коленях” чуть не с самых стрелецких казней - была Москва. Те, кто хотел жить подальше от верховной власти и царственного ока, - те селились в Москве... (Не оттого ли и “связь с министрами” Чацкого кончилась разрывом, что и он был москвич по природе - как Чаадаев? и думал по-московски? Не потому ли он решил вернуться домой?)

“Чтобы изобразить человека, надо полюбить его, узнать. Грибоедов любил Фамусова, уверен, временами - больше, чем Чацкого. Гоголь любил Хлестакова и Чичикова, Чичикова особенно. Пришли Белинские и сказали, что Грибоедов и Гоголь “осмеяли”...”

Я б не стал на месте Блока так “множить”: “Белинские”. Белинский был один, как Блок был один. Но в остальном Блок прав: “Отсюда - начало порчи русского сознания - языка, подлинной морали, религиозного сознания, понятия об искусстве, вплоть до мелочи - полного убийства вкуса”[26]. Порча началась там, где мы из здорового социального возмущения или “милости к падшим” стали вместо образности приписывать нашей классической литературе какую-то особую социальную злобность.

“...как лев, дрался <...> при Суворове, потом пресмыкался в передних всех случайных людей”. Вот - тайна Фамусова! Вот почему он испытывает Чацкого россказнями про Максима Петровича. Это - не издевка. И меньше всего желание преподать урок... Это - насмешка - в том числе, и над собой. Старого фрондера, который смирился... Слово “Фронда” - вот что рисует нам отличие бунта Фамусова от бунта Чацкого или Софьи! “Не то, чтоб новизны вводили, - никогда, - Спаси нас боже!”... (А Софья с Чацким, увы, каждый по-своему, - “вводят новизны”!)

И теперь он, Фамусов, стоит в растерянности - перед бунтовщиком нового времени... То ли желая увидеть - когда смирится и тот. То ли в тайной надежде - что не смирится. Стоит, разглядывая его, - как позже, в промозглый зимний день декабря 14-го, целых несколько часов будет стоять Иван Андреевич Крылов - бунтовщик века XVIII - перед мятежным каре Московского полка. (Ему кричали с двух сторон и эти, и те, - узнававшие его: “Иван Андреич! Уходите! Скоро будут бить пушки!..” А он все стоял!) Ему приписывают фразу: “В морды им посмотреть хотел!”

Репетилов

“Теперь вопрос. В комедии “Горе от ума” кто умное действующее лицо? ответ: Грибоедов. А знаешь ли, что такое Чацкий? Пылкий, благородный и добрый малый, проведший несколько времени с очень умным человеком (именно с Грибоедовым) и напитавшийся его мыслями, остротами и сатирическими замечаниями...” (Пушкин. Письмо А. Бестужеву). Главным для понимания пьесы, все равно, оставался вопрос об отношении автора к своему герою... Молва или общественный момент появления комедии на свет привели к тому, что произошло как бы: смешение - автора и героя. Поздней пришли времена, когда утверждение их тождества стало уже делом идеологическим.

И тут... представители самых разных воззрений обязательно спотыкались о сцену с Репетиловым. Начиная снова с Пушкина: “...не метать бисера перед Репетиловыми и тому под. <...>Кстати, что такое Репетилов? в нем 2, 3, 10 характеров. Зачем делать его гадким? довольно, что он ветрен и глуп с таким простодушием; довольно, чтоб он признавался поминутно в своей глупости, а не мерзостях. Это смирение чрезвычайно ново на театре, хоть кому из нас не случалось конфузиться, слушая ему подобных кающихся?”.

Сцена была явно вставной - недаром ее называли чаще “интермедией”. И не имела определенного отношения к сюжету. Без Репетилова сюжет вполне мог обойтись. Но сцена занимала слишком много места “в общей экономии времени” пьесы, как говорили исследователи. И это требовало объяснения.

Притом она странно метила в Чацкого! Была пародийна по отношению к нему. На эту пародийность обращали внимание неоднократно. Недаром Чацкий с Репетиловым как-то особенно груб. (Не хочет признавать родства?) Кстати, автор комедии, “притянутый к Иисусу” (по его выражению) - по делу декабристов, доказывая свою непричастность к делу, ссылался, не в последнюю очередь, - и на эту сцену!

Вольно было Пиксанову с его “бытовой и сатирической комедией” - констатировать, что “поэт-энтузиаст, увлеченный политическим движением, воздержался бы включить в пьесу эту интермедию о Репетилове и его “секретнейшем союзе”” [27][.] (Кстати, довод несомненный!) А что было делать М. Нечкиной? С ее несокрушимой идеей “Грибоедов и декабристы” - и только так? “Всем авторам, стремившимся разорвать связь Грибоедова с революционным движением его времени или хотя бы ослабить ее, или снизить ее значение, образ Репетилова всегда казался сильнейшим аргументом в пользу их выводов”[28], - писала Нечкина в своей книге, где чуть не треть - одна из трех частей - посвящена разбору “Горя от ума”, - и в этом разделе отводится Репетилову с его “глупостями” целая глава, названная его именем. (Ни Фамусов, ни Софья - такой чести не удостоились!) Концепцию Нечкиной, обретшую потом на многие годы непререкаемость партийной программы по Грибоедову (в чем не было, разумеется, вины автора), - где Чацкий представлен не иначе, как будущим декабристом, а сам Грибоедов, естественно, - “декабристом без декабря”, - Репетилов самим своим существованием - грозился перечеркнуть.

Правда, адепты полярных концепций появления этого странного шута в пьесе не обращали внимания на одно обстоятельство: речи Репетилова, вся его политическая трескотня - “секретнейший союз” и прочее, “шумим, братец, шумим...” - странно напоминали речи одного человека... Фамусова: “А наши старички? как их возьмет задор <...> Поспорят, пошумят и разойдутся...” - Обычная московская “словопря”! Это, в частности, подтверждает наши подозрения относительно образа самого Фамусова. Помните его речи?

Я вам скажу - знать, время не приспело -

Но что без них не обойдется дело.

А у Репетилова...

Не место объяснять теперь и недосуг,

Но государственное дело:

Оно, вот видишь, не созрело,

Нельзя же...

Ведь среди участников репетиловского “секретнейшего союза” всплывали вполне узнаваемые лица:

Но голова у нас, какой в России нету,

Не надо называть, узнаешь по портрету;

Ночной разбойник, дуэлист,

В Камчатку сослан был, вернулся алеутом,

И крепко на руку нечист;

Да умный человек не может быть не плутом.

Когда ж об честности высокой говорит,

Каким-то демоном внушаем:

Глаза в крови, лицо горит,

Сам плачет, а мы все рыдаем...

(Знаменитый эпизод - когда комедия разошлась в списках, Ф. Толстой по кличке Aмериканец, - известный дуэлянт и, по слухам, шулер - повстречав Грибоедова, просил его: “Замени строчку, а? Скажи: “в картишки на руку нечист”! Не то подумают - я столовые ложки ворую!”)

Ну, академик Нечкина нашла объяснение: “...текст Репетилова написан Грибоедовым в основном летом 1823 г. <...> Таким образом, Репетилов фиксируется в определенном тексте тогда, когда переход тайного общества на новый этап уже завершился и укрепился. Член тайного общества - “крикун”, “болтун” - уже рассматривался как вреднейшая фигура, был осужден и отсеян <...> в этом образе вместе с тем запечатлен и общий поворот тактики декабризма”[29].

Короче говоря, комедия и ее главный герой (а с ним и автор) привязывались накрепко не только к декабристскому движению - но ко вполне определенному этапу его и даже конкретному эпизоду в жизни тайных обществ: самороспуску Союза Благоденствия, где оказалось слишком много “лишних”, случайных людей, и образованию на основе его двух тайных обществ - Северного и Южного... (1821-1822). “Действовать надо так - вот основная авторская установка образа, и установка эта написана автором не спокойно, а со всей силой грибоедовского гнева”[30], - пишет Нечкина. С тем и вся великая комедия сводилась лишь к одному из эпизодов политической истории России, а конкретно - подготовке декабрьских событий.

Заметим, как быстро Репетилов отрекается от Чацкого - когда слышит о сумасшествии его. Это после всех объяснений в любви! (“А у меня к тебе влеченье, род недуга - Любовь какая-то и страсть...”) И даже, в отличие от Хлестовой, - не выражает жалости хотя бы! Потому... никакого “трагического отсвета” не лежит на этой фигуре (как находят некоторые). И, кроме болтовни на расхожие - а в ту пору в обществе - самые расхожие темы, и только ленивый их избегал, - вся политическая трескотня Репетилова есть конформизм чистой воды... Ведь конформизм - и это мы видели хорошо на закате советской власти, в последние годы, - не обязательно кадит официозу. Он и антиофициозу - тоже может кадить. И делать на этом карьеру, с успехом. Так бывает во все “промежуточные времена”, переходные. Эпоха Александра I благодаря множеству надежд, рассыпанных им без толку, и некоторому смягчению гражданского климата была именно такой. В такие эпохи это модно и пользуется признанием. И может вызвать интерес к самой пустой фигуре.

К тому ж... Слово в драме не существует само по себе - вне ситуации высказывания. И ситуация способна в корне изменить или определить - весь смысл слов.

Начнем с фамилии - Репетилов. Имея в виду, что фамилии у Грибоедова часто - значащие. Или знаковые. Имена нарицательные. Молчалин, Скалозуб...

Ну, слово “репетиция” в грибоедовское время означало то же примерно, что и в наше. И все же... Иногда оттенки важны. “Репетиция (франц.) - повторенье, протверженье или заученье чего-либо, проба, предварительное исполнение общими силами, подготовка...” (Словарь Даля)[31] Возможно, для грибоедовского читателя существовал еще французский оттенок, другое слово “reptile” - “пресмыкающееся”...

Но почему Репетилов не появился в пьесе раньше? непосредственно на бале? Где мог вертеться под ногами у множества людей - и, со своими россказнями, был бы очень “забавен”. Была бы “красочка” к балу - как любят выражаться режиссеры. Но он приезжает лишь к самому концу: к разъезду. И сцена с ним обретает иной смысл. Она играет роль торможения действия. Репетилов тормозит... А что он, в сущности, тормозит?..

“Проба”, “протверженье”... “предварительная подготовка” - к чему?..

Сейчас все разъедутся. Сейчас дом Фамусова погрузится в темноту и останется наедине с собой - и со своими проблемами. Вернувшись, в сущности, к началу, к завязке... И сейчас Чацкий, в поисках правды о Софье во что бы то ни стало, совершит - первый и единственный по пьесе, и впрямь недостойный поступок... Он застрянет в доме и встанет за колонну - подсматривать и подслушивать... Этот, в общем, обычный драматический ход в комедии - мольеровской, до- или постмольеровской, - здесь обретает иной смысл. Чацкий не просто случайно оказался здесь и явился свидетелем чего-то. Он решил проследить за Софьей. Он выслеживает ее. И это разные вещи. Комедийный прием, такой простой, - обретает смысл прямого нарушения приличий и правил порядочности. В конкретной ситуации, в понятиях времени...

Репетилов своим появлением тормозит последний выход Чацкого. Он его подготавливает. Перед последней сценой с героем - автор и сталкивает его с Репетиловым. Выдвигает перед Чацким это кривое зеркало. Как предостерегающий жест... Но Чацкий слишком смятен и слишком ранен душой - чтоб оценить предостережение. И просто отмахивается от него. Отводит в сторону, отстраняет... Появление Репетилова в пьесе предшествует финальному монологу Чацкого. Это - репетиция к монологу. У этой “репетиции” два аспекта. С одной стороны - она пародирует героя - и, значит, должна как бы помочь отрезвить его. С другой - она может утвердить серьезность его гражданской позиции - сравнительно со всей болтовней на схожие темы, какая ведется вокруг. В обществе того времени Английский клуб Репетилова - это наши московские, питерские кухни начала 70-80-х годов века ХХ. Помните, возможно?..

Еще о финале

“От грома первая перекрестилась Софья <...> Еще не опомнившись от стыда и ужаса, когда маска упала с Молчалина, она прежде всего радуется, что “ночью все узнала, что нет укоряющих свидетелей в глазах!”” (Ну да, радуется, потому что горда...) Но Гончаров продолжает (почти как Чацкий в своем монологе!): “А нет свидетелей, следовательно, все шито да крыто, можно забыть, выйти замуж, пожалуй, за Скалозуба, а на прошлое смотреть... Да никак не смотреть. Свое нравственное чувство стерпит, Лиза не проговорится, Молчалин пикнуть не смеет. А муж? Но какой же московский муж, “из жениных пажей”, станет озираться на прошлое!

Это и ее мораль, и мораль отца, и всего круга. А между тем Софья Павловна индивидуально не безнравственна: она грешит грехом неведения, слепоты...”[32] - et cetera.

Даже Гончаров, который сблизил ее с Татьяной Пушкина где-то в начале статьи, - в итоге бросил в нее камень. Целый булыжник. Во всяком случае - в ее будущее. Тынянов станет говорить, что она будет вместе с Натальей Дмитриевной “проводить в жизнь порочный мир Александра I”. На самом деле... ничего она не “проводит”. Только любит без смысла. Она открывает пьесу - она же завершает ее.

“Ах, Боже мой - что станет говорить Княгиня Марья Алексеевна!” - это ж ведь тоже про Софью, не про Чацкого. “Софья начертана не ясно: не то б... не то...” Не то просто - несчастная девочка, - каких много, сгоревшая в неудаче первой настоящей любви. Любви не к тому - скажете вы? А вам какое дело? Ее любовь, ее слезы, ее неудача. “Дальнейшее - молчанье!” - как сказал бы Гамлет.

Вот Чацкий и правда немного похож на Гамлета. (Об этом говорил тот же Гончаров.) И Гамлет начинает свое разрушение ненавистного ему мира с любимой женщины. То же сочетание - силы и слабости. Те же претензии к миру. И тот же страх - перед разрушеньем того, что отрицает. Если кругом все так ему чуждо, “мучителей толпа”... Почему ж он не уезжает? Что он медлит? Вот он проповедует Горичу “здоровый образ жизни”. А сам-то, сам... “От сумасшествия могу я остеречься...” Не остерегся, как видим. Hе смог.

Безумный! Что он тут за чепуху молол!

Низкопоклонник! Тесть! И про Москву так грозно...

И возникает тема безумия - как в “Гамлете”. Тема крушения дома и непреодолимая связь с этим домом в лице Софьи - но не только с ней... и с Фамусовым тоже. И страх перед разрушеньем его. Это была беда поколения Чацкого - и его звезда. Очень современная тема, не находите? Ужас, как современно!..

Напомним! В первом, “московском”, варианте пьесы отсутствовали две важнейшие сцены финала. Объяснение Молчалина с Лизой, с откровениями об истинном его чувстве к барышне. (То, что слышат Софья и Чацкий). И другая за ней сцена - изгнания Софьей Молчалина. (И тоже - на глазах у Чацкого).