_Мы жили тогда на планете другой (Антология поэзии русского зарубежья. 1920-1990) - 1

Гарсон, сюда! Гарсон, шартрезу даме!

— Мой верный фрак, не покидай меня.

Аночью, вынув номер из петлицы

Ивозвратясь, измученный, домой,

Явспоминаю темные ресницы

Истарый вальс... И призрак над Невой. Ты помнишь, как, на отворот атласный Волну кудрей тяжелых уроня, Она, бледнея, повторяла страстно:

— Мой милый друг, не покидай меня.

Бегут, бегут стремительные годы. Сплетаются с действительностью сны.

Искоро оба выйдем мы из моды,

Искоро оба станем не нужны. Уже иные шествия я внемлю. Но в час, когда, лопатами звеня,

В чужой земле меня опустят в землю...

— Мой старый фрак, не покидай меня.

ШЛИ ПОЕЗДА ПО КАЗАНСКОЙ ДОРОГЕ

Прошлое. Бывшее. Тень на пороге. Бедного сердца комок.

Ш ли поезда по Казанской дороге...

Таял над лесом дымок.

Летнее солнце клонилось к закату. Ветер вечерний донес Горечь полыни, душистую мяту, Странную свежесть берез.

Где-то над миром, над тайным пределом, Кротко сияла звезда.

Где-то какие-то барышни в белом Вышли встречать поезда.

Не было? Было? А тень на пороге. Смех раздается, зловещ:

— Ш ли поезда по Казанской дороге...

Экая важная вещь!

БАБЬЕ ЛЕТ*О

Нет даже слова такого В толстых чужих словарях.

Август. Ущерб. Увяданье. Милый, единственный прах.

Русское лето в России. Запахи пыльной травы. Небо какой-то старинной, Темной, густой синевы.

Утро. Пастушья жалейка. Поздний и горький волчец. Эх, если б узкоколейка Ш ла из Парижа в Елец...

AMO — АМАНЕ1

Довольно описывать северный снег И петь петербургскую вьюгу...

Пора возвратиться к источнику нег, К навеки блаженному кну.

Там первая молодость буйно прошла, Звеня, как цыганка запястьем.

И первые слезы любовь пролила Над быстро изведанным счастьем.

Кипит, не смолкая, работа в порту. Скрипят корабельные цепи. Безумные ласточки, взяв высоту, Летят в молдаванские степи.

Играет шарманка. Цыганка поет, Очей расточая сиянье.

А город лиловой сиренью цветет, Как в первые дни мирозданья.

1Люблю — любить (лат.).

Забыть ли весну голубую твою, Бегущие к морю ступени, И Дюка, который поставил скамью

Под куст этой самой сирени?..

Забыть ли счастливейших дней ореол, Когда мы спрягали в угаре Единственный в мире латинский глагол — Amare, amare, am are?!

Ибоги нам сами сплетали венец,

Извезды светили нам ярко,

Ипел о любви итальянский певец, Которого звали Самарко.

...Приходит волна, и уходит волна. А сердце все медленней бьется.

И чует, и знает, что эта весна Уже никогда не вернется.

Что ветер, который пришел из пустынь, Сердца приучая к смиренью, Не только развеял сирень и латынь, Но молодость вместе с сиренью.

УТЕШ ИТЕЛЬНЫ Й РОМАНС

Что жалеть? О чем жалеть? Огонек горит, мигая...

Надо все преодолеть. Даже возраст, дорогая.

Что есть годы? Что число? Кто связать нас может сроком? Лишь бы только нас несло Нескончаемым потоком.

Сколько раз, свои сердца Не спасая от контузий,

Мы шатались без конца По республикам иллюзий.

Сколько тягостных колец Все затягивалось туже! Так уж худо, что конец.

А глядишь... назавтра — хуже.

«ВОЗВРАЩ АЕТСЯ ВЕТЕР...»

Возвращается ветер на круги своя. Не шумят возмущенные воды.

Повторяется все, дорогая моя, Повинуясь законам природы.

Расцветает сирень, чтоб осыпать свой цвет. Гибнет плод, красотой отягченный.

И любимой — поэт посвящает сонет, Уже трижды другим посвященный.

Все есть отблеск и свет. Все есть отзвук и звук. И, внимая речам якобинца,

Я предчувствую, как его собственный внук Возжелает наследного принца.

Ибо все на земле, дорогая моя, Происходит, как сказано в песне:

Возвращается ветер на круги своя, Возвращается, дьявол! хоть тресни.

Изволит он глядеть, как за Москвой-рекой, Над стенами Кремля, над домиков толпой Павлиний хвост восхода распустился.

ГЕОМ ЕТРИЯ

Канту

Кощ а клубами туч сияет высота И медленно плывет полями воздух синий,

Безмерным чертежом раскинулась пустыня, Где скрещенных дорог промчались два креста.

Пестреющих полей печалью налита, Струится сеть определенных линий, Покамест вдалеке горы немой твердыней Не ограничена пространства пустота.

Бредет, затерянный, цветочным рубежом, К ак все — охваченный могучим чертежом, И медленно растет в его душе Химера:

— Ему принадлежит великий циркуль тот, Который плоскостям ведет железный счет, И с Разумом его согласна эта Мера.

АЛЕКСАНДР

В Париже пел веселый Беранжер, Дел славных русских горестный свидетель,

Что смерть и кровь — казачья добродетель, Калмыцкий крик — для россиян пример.

Но мудрые слова мадам де-Крюденер Царя спасали от сомненья петель.

Он знал, что пушками в Антихриста он метил, В того, чей рост был мал и чей сюртук был сер.

Вот почему на нем мундир зелено-красный, Лосины, шпага, шарф, а синий взор прекрасный Цветет божественно, как в полдень небосклон.

Гремят орудия. Каре блестят ыгыками. Кустом разрывы бомб. И двигает полками Во имя Божие властительный масон.

СЕМ ЬЯ

Меня со всех сторон объял угрюмый быт, Витающих теней угрюмая порода, Хоть в поле за окном январская погода Румяным серебром и яхонтом горит.

Изба затеряна, как некий малый скит Под звонким куполом пустого небосвода,

И в ней одной — цветок в средине огорода, Огонь, священный пляс, на алтаре блестит.

Он согревает нас, он кормит, и в парах, Внушая простецам любовь, тепло и страх, Острит Святой Отец Всевидящее Око.

Кишит вокруг семья — дед, внуки, дочки. Род. Так под шатром избы криница жизни бьет, И я гляжу в нее, взволнованный глубоко.

И юношу, поднявшего клинок Над пропастью бетонного колодца,

И белый — окровавленный платок На сабле коменданта — враг сдается!

Георгий, он — в руках ростовщика! Но не залить зарю лавиной мрака, Не осквернит негодная рука Его неоскверняемого знака.

Пусть пошлости неодолимой клев Ш выряет нас в трясучий жизни кузов, —

Твой знак носил прекрасный Гумилев, И первым кавалером был Кутузов!

Ты гордость юных — доблесть и мятеж, Ты гимн победы под удары пушек. Среди тупых чиновничьих утех Ты — браунинг, забытый меж шрушек.

Не алчность, робость чувствую в глазах Тех, кто к тебе протягивает руки, И ухожу... И сердце все в слезах От злобы, одиночества и муки.

НА ВОДОРАЗДЕЛЕ

Воет одинокая волчиха На мерцанье нашего костра.

Серая, не сетуй, замолчи-ка, Мы пробудем только до утра.

Мы бежим, отбитые от стаи, Горечь пьем из полного ковша, И душа у нас совсем пустая, Злая, беспощадная душа.

Всходит месяц колдовской иконой, — Красный факел тлеющей тайги.

Вне пощады мы и вне закона, — Злую силу дарят нам враги.

Ненавидеть нам не разучиться, Не остыть от злобы огневой...

Воет одинокая волчица, Слушает волчицу часовой.

Тошно сердцу от звериных жалоб, Неизбывен горечи родник...

Не волчиха, родина, пожалуй, Плачет о детенышах своих.

П ЯТЬ РУКОПОЖ АТИЙ

Ты пришел ко мне проститься. Обнял. Заглянул в плаза, сказал: «Пора!» В наше время в возрасте подобном Ехали кадеты в юнкера.

Но не в Константиновское, милый, Едешь ты. Великий океан Тысячами простирает мили До лесов Канады, до полян

Втех лесах, до города большого Где —- окончен университет! — Потеряем мальчика родного

Виностранце двадцати трех лет

Кто осудит? Вологдам и Бийскам Верность сердца стоит ли хранить?.. Даже думать станешь по-английски, По-чужому плакать и любить.

Мы — не то! Куда б ни выгружала Буря волчью костромскую рать, — Все же нас и Дурову, пожалуй, В англичан не выдрессировать.

Пять рукопожатий за неделю, Разлетится столько юных стай!..

...Мы — умрем, а молодняк поделят — Франция, Америка, Китай.