8. Пир во время чумы в «Декамероне» Бокаччо и его философский смысл

Не нашел.

9. Проблема власти в исторических хрониках Шекспира.

Тоже не нашел.

10. Английский сонет до Шекспира

Джордж Патнем, автор первого критического очерка «Искусство английской поэзии» (1589 г.), сообщал, что английский сонет родился при дворе короля Генриха VIII, когда там появились сэр Толлас Уайет (около 1503—1542) и Генри Говард, граф Сарри (1517—1547). Им довелось путешествовать по Италии, где они «впитали сладостные звуки и мелодию итальянской поэзии». А далее Патнем дал характеристику их собственных поэтических достижений: «...их образы были возвышенными, стиль величественным, выражение беглым, слова точными, звучание сладостным и размеренным, во всём они естественно и прилежно следовали своему учителю Франииску Петрарке».

Репутация прилежных петраркистов надолго закрепилась за этими поэтами, потому что они не только подражали Петрарке, но и переводили его сонеты. Однако даже в переводах им удалось обновить образный строй сонета. Если у Петрарки белая лань была символом высшей, небесной чистоты, то у Уайета она обитала в королевских охотничьих угодьях.

Английский сонет сразу возник в изменённом строфическом варианте. Уже Томас Уайет начал обособлять заключительное двустишие, и оно приобрело силу афористической концовки. Окончательный вид английская, или шекспировская, форма сонета получила под пером графа Сарри, который отчётливо выделил три четверостишия и финальный куплет. При этом общее число рифм было доведено до семи вместо четырёх или пяти, принятых в Италии, — возможно, потому, что в английском языке меньше рифмующихся слов, чем в итальянском; схема рифмовки такая: abab — cdcd — efef—gg. Филип Сидни завершил процесс создания английской сонетной формы, хотя формально сделал не так много: ввёл шестистопный ямб вместо пятистопного.

11. Образ Лауры в лирике Петрарки.

Лаура (лат. «лавр») (возможно, псевдоним), одна из версий полного имени — Лаура де Нов (1308—1348), неправильная транскрипция де Нове, Новес (фр. Laura de Noves; Laure de Noves) — возлюбленная великого поэта раннего Возрождения Франческо Петрарки, которую он воспевал во множестве стихов, считающихся вершиной в развитии итальянского сонета[1].

Вплоть до 1356 г. Петрарка ежегодно будет отмечать годовщину знакомства написанием сонета. После смерти Лауры он воспевал её ещё 10 лет. Сборник посвящённых ей сонетов и канцон (обычно называемый „Canzoniere“, Песни) разбит издателями на 2 части:

«На жизнь мадонны Лауры» (Rime in vita Laura), 263 сонета;

«На смерть мадонны Лауры» (Rime in morte Laura), 103 сонета.

Альтикьеро да Дзевио. Портрет Петрарки

Любопытно, что, как отмечает переводчик поэта: «у Петрарки — в последнем кодексе этого [разбивки] нет, там просто вшиты чистые листы, как водораздел между Лаурой при жизни этой и Лаурой при жизни иной… Он общался с обеими, разницы большой между той и другой — старался не замечать. Похоже, что мертвой Лауры для него не было, не могло быть. Просто была какая-то другая, но опять-таки живая»[8].

Обе части несут в себе два разных лейтмотива: «в первом — тема Лауры-Дафны (нимфы лавра), во второй — Лаура — вожатый поэта по небесным сферам, Лаура — ангел-хранитель, направляющий помыслы поэта к высшим целям»[9].

Canzoniere представляют собой стихи в традиции трубадуров и куртуазной любви. Но, как отмечают исследователи, «новое у Петрарки по сравнению с куртуазной поэзией позднего Средневековья — полное слияние поэтической и жизненной позиции, превращение любви из условного поэтического приема в принцип самой жизни и чувства»[10]. Как отмечает В. В. Бибихин, «обновляющая любовь, которая у провансальцев ещё казалась (хотя уже не была) только одной темой из многих возможных для человека и поэта, — ночные встречи, предрассветные расставания, клятвы в верности, муки покинутости предполагают ведь, что какая-то жизнь все-таки идет своим чередом, — теперь, пройдя через стильновистов с их „диктатом Амора“ и через Данте с небесным преображением его Беатриче, у Петрарки захватывает без остатка всего человека… Он не оставляет для себя почти никакой интимной жизни вне служения донне, служения славе, служения слову, которое буквально поглощало его с годами все больше — вплоть до последней минуты, заставшей его, согласно устойчивой легенде, над книгами и бумагами. Ему нет ни в чем готовой опоры; любовь, не благоразумная „любовь к Богу“ или холодная „любовь к человеку“, а захватывающая влюбленность, — единственный узел, на котором укреплена его душа»[11].

Здесь «нет речи о любовных отношениях. Есть лишь любовь как поклонение, мгновенно и навсегда возникшее. Поэт постоянно колеблется между надеждой и отчаянием. Это внутреннее противоречие рождает лучшие сонеты, где радость неотделима от муки, а любовь — от поэзии, ею вдохновлённой. Не во власти поэта что-либо изменить. Изменение наступает лишь со смертью Лауры. Стихи выражают отчаяние, а затем постепенное просветление печали по той, кому открылись блаженные небесные сени. Лаура во второй части сборника перестаёт быть недоступным земным божеством и превращается в небесную утешительницу поэта»[12]

Сонеты Петрарки оказали большое влияние на рост значения итальянского языка в качестве литературного. Также они популяризовали эту форму сонетов, которая получила название петраркистского сонета.

Сонет CCLXIX

(На смерть Лауры)

Повержен Лавр зеленый. Столп мой стройный!

Обрушился. Дух обнищал и сир.

Чем он владел, вернуть не может мир

От Индии до Мавра. В полдень знойный

Где тень найду, скиталец беспокойный?

Отраду где? Где сердца гордый мир?

Все смерть взяла. Ни злато, ни сапфир,

Ни царский трон — мздой не были б достойной

За дар двойной былого. Рок постиг!

Что делать мне? Повить чело кручиной —

И так нести тягчайшее из иг.

Прекрасна жизнь — на вид. Но день единый, —

Что долгих лет усильем ты воздвиг, —

Вдруг по ветру развеет паутиной.

Перевод Вячеслава Иванова

Воспринятый многими последующими поколениями поэтов канон петраркистского сонета включал: «все формы выражения любви a la Петрарка: многократное описание ставшего уже каноничным совершенства возлюбленной (золотых волос, глаз-звезд и т. п.), ее неприступности, фатальности любви с первого взгляда, благословенности мучений неразделенного чувства, бегства в природу (леса, скалы, гроты), в которой влюбленному видятся то соответствия, то контрасты своему душевному состоянию, непременное присутствие мук, слез, ревности, разлуки, ночей без сна или утешительных сновидений, молений о смерти, переходов от надежды к отчаянию и т. д.»[13].

Подобно поэтам dolce stil nuovo, Петрарка идеализирует Лауру, делает её средоточием всяких совершенств, констатирует очищающее и облагораживающее действие её красоты на его психику. Но от этого Лаура не теряет своих реальных очертаний, не становится аллегорической фигурой, бесплотным символом истины и добродетели. Она остается реальной прекрасной женщиной, которой поэт любуется, как художник, находя всё новые краски для описания её красоты, фиксируя то своеобразное и неповторимое, что есть в данной её позе, данной ситуации.

Через несколько лет после смерти Лауры Петрарка написал I Trionfi — религиозную аллегорию, в которой её идеализировал.

Дживелегов считал, что Лаура была реальной личностью и, вдобавок, отношения между ними были не платоническими: «Лаура не понимала по-латыни, да и не было в обычае воспевать даму сердца на языке Цицерона. Подчиняясь тому же обычаю, Петрарка скрыл истинный характер своей любви, скрыл, что то была чувственная страсть, и вслед за провансальцами и флорентийскими лириками представил себя платоническим вздыхателем, который, как Данте у своей Беатриче, ищет только приветствия и ласкового взгляда. С точки зрения ученого, итальянские стихи были чем-то очень несерьезным; Петрарка называл их безделками (nugellae) и считал их чем-то незаконченным и незрелым (rerum vulgarium fragmenta). Но эти безделки ему дороги: он их тщательно собирает, и рукопись, переписанную начисто, хранит почти так же заботливо, как и свои латинские произведения. И чутье его не обмануло. Латинские произведения Петрарки уже стали забываться, когда — это было в конце XV века — начали усиленно подражать его сонетам и канцонам. Латинские произведения его теперь давно забыты, а сонеты и канцоны заучивают в школах наизусть»[14]. Учёный отмечает, что любовь к Лауре в произведениях итальянских прикрашена по старому рецепту трубадуров, а в латинских произведениях обнаруживается её настоящий характер.