С.Л.Ария Жизнь адвоката

пленных бровей. Он был по-прежнему жилист и крепок в своей старости. Я бросился к нему, мы обнялись.

Я увез его к себе. Весь вечер мы говорили ненасытно и, крепко выпив, легли уже под утро. Когда я уходил на работу, Царев еще спал.

Возвращаясь в конце дня, я зашел в часовой магазин, заведующий которого был мне знаком. Из закромов он продал мне особенные, сверхсовременные часы, с автоматическим заводом, с календарем, хронометром, на блистательном браслете, и я двинул домой.

Там меня встретил сизый табачный туман: Царев разыскал в Москве какого-то своего друга времен начала войны и угощал его.

—Ну, Данилыч, — сказал я, входя, — сейчас я тебя удивлю. Ты помнишь, как я тебе проспорил часы и не отдал их?

—Да было что-то в этом роде, — неуверенно ответил Царев.

—Вот они, — сказал я и положил на стол свою покупку. Царев посмотрел на часы, потом воззрился на меня:

—Ты что, спятил? Я не приму от тебя такого подарка!

—Это не подарок, Данилыч, — возразил я. — Это полуприличный возврат карточного долга с опозданием на тридцать лет. И если ты не примешь, считай, что плюнул мне в лицо!

Царев встал. Он побледнел, потом заплакал.

—Ты опьянел, Данилыч, — сказал я ему.

Потом мы втроем «обмыли» это дело, и несказанная радость облегчения наполнила меня.

Назавтра мы отправились на встречу с однополчанами, а после я проводил Царева, и он уехал в свою глухомань.

От него стали приходить письма. «Я показываю здесь ча­ сы, — писал он. — Люди удивляются: через столько лет... Ты расширил мое представление о человеческих странностях».

Между прочим, я спросил Царева в тот наш вечер, как удалось ему точно предсказать срок победы. Он внимательно посмотрел на меня и, помолчав, сказал:

— Угадал просто. Чистая случайность... — И отвел взгляд.

461

Но я знаю, что это не так. Он не захотел быть откро­ венным.

Вот и помянул я Федора...

ЗАБЛУДИЛИСЬ

Писатель, рассказывающий о войне, должен сам иметь военный жизненный опыт. Это частный случай общего правила, но применительно к теме военной правило приобретает категоричность. Воображаемая, а не пережитая война — фальшива и смехотворна в описании. Мы верим, читая Константина Симонова: он там был, варился в этом котле и там остался душой до самой смерти. Лев Толстой не сражался с Наполеоном, но он был на Крымской войне, и этого опыта хватило ему на «Войну и мир». Алексей Толстой блестяще писал о судьбах русской эмиграции, потому что пережил все это. Но когда он, не выходя из особняка и полагаясь на воображение, взялся сочинять лубочные рассказы о героях-фрон­ товиках, получилось смешно и позорно. Например, в цикле «Рассказы Ивана Сударева» есть рассказ «Семеро чумазых». Чумазые — это танкисты, которые в тылу у немцев ремонтируют в лесу свои танки: починяют карбюраторы и заваривают пробоины в пушке. В танках, о которых пишет Толстой, нет карбюраторов, а пушку в лесу не залатаешь... Хоть по телефону бы проверил, что ли...

Недавно читаю в столичной газете о подвиге капитана Флерова, командира первой на войне батареи «катюш». Попав в окружение под Ельней, Флеров геройски покончил с собой, нажав специальную кнопку для подрыва орудия. Проявленный Флеровым героизм неоспорим, но обстоятельства гибели его были иными, поскольку никакой кнопки для самоподрыва в «катюше» не было и быть не могло. Принцип самоубийства солдата не закладывался в конструкцию орудия. Фантазия журналиста обернулась поклепом на Красную Армию.

462

Было в «катюше» устройство для подрыва, было! Но выглядело оно как заряд тола, к детонатору которого был протянут обычный бикфордов шнур из кабины, от места командира орудия. В «бардачке» лежал неприкосновенный коробок спичек, и в критический момент, при реальной угрозе захвата установки противником, командир обязан был зажечь конец шнура и отбежать на безопасную дистанцию. Святая обязанность эта была однажды роковым образом нарушена у меня на глазах.

Было это в Секешфехерваре. Город с таким сложным названием, второй по величине в Венгрии, важнейший магистральный узел, считался воротами Будапешта. Немцы обороняли его ожесточенно, и город трижды переходил из рук в руки. В декабрьскую ночь 1944 года, когда наш дивизион перебросили с другого участка фронта под стены Секешфехервара, он представлял собой слоеный пирог, в котором взятые нами кварталы чередовались с кварталами, еще удерживаемыми противником. Нам предстояло скрытно заночевать в поле близ города и по команде перед рассветом совершить бросок в один из «наших» кварталов, чтобы обрушить на немцев внезапный залп, поддержав ночную атаку.

Стояла звездная и очень русская морозная ночь на этом венгерском поле, когда мы без огней въехали на него и ук­ рыли машины в скупой лунной тени высоченных стогов. Всухомятку поев, стали готовить ночлег. Это было непросто на каменно промерзшей земле. Выход нашли в том, что каждый вырыл себе в стогу горизонтальную нору, в которую и укладывался — ногами вглубь, в сенное тепло, пока не погружался в свой туннель с головой. Снаружи была либо голова в ушанке, либо и она укрывалась пуком сена. Спать кое-как было можно, хотя макушка все же мерзла. Сенная труха сыпалась за ворот, кололась, но было не до комфорта: лишь бы не околеть. В городе лениво постреливали, и время от времени поле наше издали озарялось зеленоватым светом немецких осветительных ракет.

Так удалось подремать часа четыре, когда все еще во тьме, но уже безлунной и беззвездной, дивизион был поднят по тревоге и выстроен в походную колонну, со штабной ма-

463

шиной в голове. Возле нее офицеры светили фонариками на планшеты, определяя по картам дорогу в назначенный нам для залпа «свой» квартал города. Спор завершил комдив Акчурин, который заверил, что дорогу еще с вечера разведал,

еепомнит и поедет головным, без передового дозора. Тронулись и, попетляв по полевым ухабистым дорогам,

выбрались на грейдерное шоссе и уверенно покатили по не­ му. Было, в общем, тихо, и лишь в одном месте из малого окопа невдалеке от шоссе нам вдогонку дали пару трассирующих очередей и выпустили красную ракету, как бы спрашивая о чем-то...

Вскоре начались предместья, затем мы въехали в город. Довольно узкая улица, по которой мы двигались, была ограничена по сторонам глухими, без окон каменными стенами выстроенных по турецкому типу двухэтажных домов и столь же глухими каменными оградами. Через пару минут мы с трудом объехали подбитый немецкий танк на обочине, а затем уперлись во второй такой же танк. Объехать его было уже почти невозможно: он стоял поперек улицы, как бы намеренно перегораживая ее. На головной машине включили прикрытые шторками синие фары и осветили танк, чтобы оценить ситуацию. Высунулся из своей полуторки и я, всматриваясь вперед. И в тот же момент увидел, как на «подбитом» танке приподнялась крышка люка, на фоне темного неба появилась лопоухая голова в пилотке и стала, приложив ладонь козырьком, всматриваться в наши машины. Вслед за тем раздался визгливый истерический крик: «Фойер!!» — и голова исчезла, крышка захлопнулась... Танковая башня тут же повернулась в нашу сторону и в упор хлестнула по штабной машине долгой очередью из крупнокалиберного пулемета. Машина разом вспыхнула, и из нее посыпались люди. Началась паника. Все, что хотело жить, бросилось бежать назад, пригибаясь в придорожных кюветах от пулеметных очередей, которыми танк поливал нас спереди. А сзади... Там ожил второй «подбитый» танк, и его пулеметы встретили нас, бегущих в его сторону... Как мы не остались там все?! Спасли, видимо, глубокие кюветы, по которым мы мчались сломя голову и кланяясь свисту пуль, вдоль глухих каменных стен западни. Близость

464

иочевидность смерти владели бегущими, подавляя разум. Командиры боевых машин не успели зажечь шнуры подрыва — и две снаряженные минами «катюши» целехонькими остались в руках у немцев. Водитель одной из них, Соломатин, пытался развернуться под огнем, но полевая кухня на жестком буксире лишила его маневра. Он был убит за рулем.

Остальные установки оказались за изгибом улицы, вне пределов пулеметного огня. Они ушли без потерь.

Пробежав метров триста от зоны расстрела и не веря еще в свое спасение, я увидел бегущего впереди меня командира дивизиона Акчурина и закричал ему: «Товарищ капитан!» Обезумевший от происходящего офицер, не останавливаясь, дважды слепо выстрелил в мою сторону из пистолета и продолжал бежать...

Танки не преследовали нас ни ходом, ни артогнем, и остатки дивизиона вскоре вернулись на исходную позицию, к знакомым стогам. Растерянные офицеры подсчитывали потери. Как ни странно, они были сравнительно невелики: не считая техники, из катастрофы не вернулись всего семь человек и еще трое были ранены. Когда на другой день немцы были выбиты из рокового для нас квартала, на свет вылезли

ивернулись еще трое солдат, схоронившихся в щелях и угольных погребах окрестных домов.

Мои личные «потери» ограничились аккуратно разрезанными пулей на плече шинелью и гимнастеркой. Рубашка была цела. Сержант Матуш показал мне свой испорченный портсигар, пробитый вдоль в кармане ватных штанов. Так распорядилась шалунья-судьба...

Заблудившийся на ночных дорогах капитан Акчурин и комбат Барышников, оставивший немцам неподорванными две боевые машины, были отданы под трибунал, но не расстреляны. Война катилась к победе, и правосудие позволяло себе привкус гуманности. В последние дни войны кто-то даже встретил отбывшего срок в штрафбате Акчурина — командиром батареи на конной тяге... Судьба Барышникова осталась неизвестной.

465

ЛЕС ДУШИ МОЕЙ

ЗИМНИЙ ЛЕС. ОПЫТ ВОСТОРГА

Я вхожу в зимний лес, и он медленно заполняет мою душу. Уходят привычные тревоги, напряженность, уходят страхи забыть о чем-то, с чем-то опоздать, упустить нечто важное, изнуряющие нас в привычной суете жизни.

Наедине с собой мы здесь, однако, не чувствуем одиночества: нас окружает доброта деревьев. Она не адресована нам, она живет здесь сама по себе и всегда. Непостижимо, но явственно деревья общаются друг с другом, обмениваются сочувствием и поддержкой. И одно лишь присутствие при этом великом общении природы вселяет мир в нашу усталую душу.

Свидание с лесом не может наскучить, сколь долго бы ни продолжалось. Оно целительно, оно возвышает нас сопричастностью к извечному. Часами можно бродить здесь, впитывая напоенный сосной дух и несказанную прелесть ле­ са. Постойте, прислонясь плечом к шершавому стволу, и вы услышите, как затаившееся раздражение, усталость уходят из вас.

Зимний лес тешит взор, утоляя жажду красоты и гармонии, живущую в человеке. Он не красуется, просто все здесь — от грандиозного мачтового ствола до мельчайшей былинки — подчинено высшей целесообразности. Здесь нет ни симмет­ рии, ни нарочитости, но именно бесконечное разнообразие неправильных форм, линий, окрасок мы жадно ловим взглядом как проявление истинного совершенства. Ни единого прямого угла, ни единой правильной окружности.

В солнечный морозный день я стою по колено в снежной целине на опушке просторной вырубки, в сумраке высоченных елей и смотрю задрав голову, как солнце высвечивает в неимоверной вышине ажурные прозрачные кружева верхушек на другой стороне поляны. Вдруг где-то там слегка повеяло неслышным внизу дуновением, вершины чуть качнулись, и тотчас слетел с них тонкий шлейф легчайших, играющих в

466

солнечных лучах снежинок. И я замираю в восторге, затаив дыхание перед этим невообразимым чудом, и жду повторения.

Но и в пасмурный зимний день не приедается черно-белая графика леса, не давит, а тешит душу зрелище безмолвного сна покрытых снежными перинами великанов, их до поры согнувшихся под пышным грузом лап... Тишина, безмолвие, мудрая задумчивость зимнего леса передаются нам и избавляют душу от груза мирских забот. Вдохните глубже в этой тишине, и тонкий приглушенный аромат ладана, единственный аромат зимнего леса, вольется в вас вместе со свежестью.

Как объяснить магию леса, его удивительное чарующее воздействие на нас? Я всегда просто любил лес и принимал его чудо как данность. Но неуемный человеческий разум ищет, как всегда, объяснения причин. И вот как они видятся.

Здесь нет ни грана фальши, обмана, коварства, злобы и жестокости, зависти и алчности — этих чисто человеческих свойств, проявление или ожидание которых держит нас в постоянном напряжении в кругу людей, не давая полного покоя даже во сне. Мы живем в состоянии постоянной тревоги, в вечном опасении агрессии со стороны возлюбленных ближних и дальних наших. На уровне государства или личности — всегда и везде боязнь обмана или насилия. «И вечный бой, покой нам только снится...»

Лес же простодушен и чист, у него нет помыслов — никаких. Здесь все естественно, все правдиво. Душа наша может расслабиться и отдохнуть от груза общения с себе подобными. Тревога отступает. Мы лишь свидетели бытия великой и вечной природы, а не участники борьбы. Нам внутренне комфортно. Мы наконец-то спокойны и почти счастливы...

Идет весна. И приближается весенний лес души моей.

О ВЕСНЕ

Милостивые государи и государыни!

Вновь взываю я к вашему благоразумию и здравому смы­ слу: оставьте хоть на время прокуренные кабинеты ваших

467

контор, упорно именуемый воздухом газ ваших улиц, суетный мир политических и телевизионных дрязг, пустую говорильню людской толчеи и государственного гадюшника Российской Федерации! Ну их совсем. Весна ведь идет! Скорее в лес: там жизнь, там правда!

Еще он, лес, ни о чем не догадывался, еще недвижно лежали в нем голубые снега, и лишь слегка начали улыбаться во сне деревья, а уж птицы первыми все поняли и наполнили его свистом и щебетом. Певец леса Пришвин когда-то открыл весну света и подарил ее нам. А мы и сами вполне способны открыть еще одну весну — весну птиц. Она не менее выразительна. Сколько ликующей радости звучит в тонких птичьих голосах, по-своему приветствующих начало увлекательного брачного сезона!

Стремглав снует меж голых ветвей веселый птичий народец, не обращая внимания ни на нас, ни на пару ястребовканюков, плывущих высоко над лесом с гортанным кавказским клекотом и шорохом сильных крыл.

Пройдет всего несколько дней, и вслед за птицами сдвинется и сам лес. Примет к тому достаточно. Потеплели на солнечной стороне стволы, и неслышно ожили в них соки, восходя вопреки земному притяжению вверх. Повисли на остриях хвойных иголок талые капли, и в каждой — свое маленькое солнце.

Совсем недавно ведь какие были отличные толстенькие почки у тополя, крепенькие и надежные! И все вдруг полопались. Это ж надо! Но — не стоит жалеть. В каждой на кончике проклюнулся зеленый хвостик, начало новой жизни. А запах от почек пойдет теперь тополиный, терпкий и свежий. И не надо мне твоих ананасов, как говорил знаток этого дела Чехов.

Еще чуток времени пройдет — и березняк поверху займется весь зеленым дымом первой листвы. А внизу, среди пятен снега, первый одуванчик, а на нем — первый шмель гудит о чем-то недовольно. Понять его можно: рановато вылетел, прохладно как-то...

А вон и кукушечка-кукуня голос подала, бодро вещает нам немыслимое долголетие.

468

О муравьях здесь говорить не будем — это отдельная волнующая тема. Но в скобках заметим, что и они забегали на пригретой солнцем стороне, возобновили строительство убогого своего социализма.

Вот и сбывается та давняя наша надежда, то тихое обещание воспрянуть, воскреснуть, которое шептал нам лес осенью, уходя в мир иной, зимний.

Весна человеческой жизни тоже полна надежд на будущее счастье, пьянит его ожиданием. Увы, надежды эти редко сбываются... В отличие от судеб людских здесь, в лесу, обещание счастья, обещание прекрасного будущего природы сбывается неизменно. На весну здесь вполне можно положиться. Не стоит нервничать — расцветное лето придет обязательно!

Люди, хорошие мои! Ну хоть на сей раз плюньте на все, двинем лучше в весенний лес! Ей-богу, не пожалеете!

ЛЕТО

На сей раз я вхожу в летний лес, и он тотчас овладевает моей душой, погружает с головой в зеленый свой шепот.

Бесконечно разнообразие оттенков его зелени, эта беспредельная палитра, пленяющая мягкой сочностью красок. Воздушные брызги березовой листвы, светлой, играющей гроздьями в легком ветерке, чередуются с задумчивой зеленью осин и лип, изумрудной бахромой рябинового подлеска, веселыми яркими кончиками еловых лап, плавно переходящими в угрюмую зелень зрелого ельника.

Разбросанные щедро пятна солнечных бликов усиливают зеленую пестрядь обступившего леса, внося свою лепту в это мирное буйство.

Как-то на опушке подмосковной рощи встретил я научный плакатик на шесте: «Берегите лес — зеленое царство хлорофилла». Да, это она, живая зелень, одно из чудес природы, творит из солнечного света и соков земли все растущее на почве планеты. Один и тот же зеленый хлорофилл в тысячах вариантов кормит нас, дает дыхание и лечит в лесу нашу изнуренную городом душу.

469

Пойду-ка по лесной дороге. Давно неезженая, она вся заросла нетронутой травой-муравой всяческой: и клевер тут, и подорожник, и какая-то местами шелковисто-мягкая до того, что так и манит нагнуться и рукой погладить. Встретишь тут и лужицу в старой затененной колее. И вдруг прямо по ней, по дороге — ландыши россыпью. Они уже уходят, их время — май. Но и уходя, продолжают дарить свой неповторимый свежий запах. Сорвем увядающий стебелек, приблизим к лицу, и тонкий этот аромат на секунду коснется нашего дыхания.

Дорога манит далее, здесь дышится легче, чем в густой чаще, нет-нет да и потянет ветерком, а в нем — весь букет лесной.

Петляет дорога — и что там, за ее изгибом, кто затаился, пригнувшись пониже в засаде? Но нет, нет, ведь засады — это из того мира, от которого мы на время сбежали... А это просто кривой старый пень, весь в зелени мха и серебре лишайников. Нагнемся к нему поближе, вдохнем идущий от него грибной запах прели, истлевшей листвы и сырой земли. И заодно увидим, что каждый клочок этой благословенной земли обжит, освоен, плодоносит, творит свое зеленое чудо, на каждом клочке пробивается к солнцу своя былинка. А между — снует, спешит по делам или неторопливо переставляет тонкие лапки насекомая живность.

Говорят, муравейники — признак здорового леса. Если так, то этот лес здоров: то и дело встречаются высокие конусы муравейников, а на них, особенно с солнечной стороны, но не на самом пекле, кипит работа, толчея ужасная. Им бы передохнуть хоть на миг, но нет, нельзя никак... Вдруг с лета упал на муравейник спиною бронзовый жук и замер ошеломленно. Тут же на него кинулись, окружили, пытаются уязвить всячески его самолюбие... А ему хоть бы хны! Он же в бронежилете!

И вновь, как это было и раньше, как в прошлый раз, мы оживаем душой, стряхиваем с себя суету сует страшного мира себе подобных. Нет тревог — мы среди своих, среди настоящих, не затаившихся, не предающих. И дыхание наше ровно, и сердце покойно, и воздух напоенный льется нектаром в легкие. Долой выхлопные газы! Прими нас, лес родной! И нет конца задумчивой его радости...

470