С.Л.Ария Жизнь адвоката

была назначена оценочная экспертиза в составе виднейших специалистов по древним рукописям. Именно они имели опыт оценки редких и редчайших документов при покупке их для государственных музеев и потому обладали компетенцией в этом деликатном деле.

Из акта экспертизы, который я читал с любопытством, было видно, что определение подлинности и оценка почти всего украденного трудностей у экспертов не вызвали. Чесать в затылках они начали, лишь дойдя до Тявзинского мира. Однако, поразмыслив, они вышли из положения, на мой взгляд, достаточно достойно и не без доли юмора. В акте по этому объекту было указано, что межгосударственные мирные договоры, как правило, предметами коллекционирования не являются... Вследствие чего эксперты лишены возможности определить рыночную цену Российско-шведского мирного до­ говора как коллекционного товара. Договор оценивается поэтому не как таковой, а исходя из товарной стоимости аналогичных по возрасту и сохранности старинных пергаментов. В результате Тявзинский мир оценили в 28 тыс. руб. Эта сумма и была вменена обвиняемым за его кражу.

Это все. Ни о процессе, ни о его героях вспоминать нечего и скучно. И то и другое было вполне ординарным. Не было излишне суровым и наказание. Человек, теряющий себя на почве запоя, вызывает даже сочувствие... Написал лишь о том, чем памятно осталось дело: прикосновением.

ПОДКОП ПОД ЖУРНАЛ «ДОН»

Происходило это, надо полагать, во времена Брежнева. Дело было так. Есть у меня друг, надежный и проверенный настолько, что с ним можно идти спокойно не только в разведку, но даже и в контрразведку. Можно, но вряд ли это сделаю, поскольку по дороге мы непременно с ним разругаемся.

Зовут его Юрий Корякин. Он тоже, как и его весьма известный тезка, профессор и доктор наук, но не филолог, как тот, а физик-атомщик, и всю жизнь занят этим делом в особо важном институте.

371

Характер — мерзкий, но он мне дорог не только поэтому. И связывает нас уже десятки лет не только взаимная пе­ ребранка, но и множество совместных приключений, в том числе и вполне безобразных, достойных отдельного повест­ вования.

Итак, однажды он обратился ко мне с просьбой дать ему аудиенцию. Я дал. Оказалось, что на сей раз я требуюсь ему как адвокат:

—Прошлой осенью, — говорит он мне, — имел я глупость подписаться на ростовский журнал «Дон». Клюнул на него потому, что в их рекламном проспекте было обещано напечатать не изданную ранее у нас повесть Агаты Кристи и, главное, вторую часть повести Шолохова «Они сражались за Родину». Это ж надо, думаю, все-таки написал, лауреат наш Нобелевский... Полгода уже получаю журнал — ни хрена! Сейчас пришел июньский номер, там — план публикаций на второе полугодие. И опять — ни Агаты, ни Шолохова! Чистый обман! Надо их карать за такие штуки — и сурово. Хочу вчинить им иск: отказываюсь от подписки и требую вернуть плату за полгода.

—Это сколько же будет? — спросил я.

—Шесть рублей сорок копеек.

—А не боишься, что психом сочтут?

—Плевать! Зато шороху дам. Тебя приглашаю адвокатом на общественных началах.

—На общественных — это мы, адвокаты, любим...

Тут я уселся за машинку и отстучал от имени Корякина Ю. И. иск к редакции журнала «Дон» на указанную выше сумму. Иск был адресован в Ростов, по месту нахождения ответчика. В приличной форме в нем сообщалось все, что истец думает о журнале. Прилагались подписная квитанция и обманный проспект.

—А теперь вали отсюда, — сказал я профессору, — не забудь наклеить марку госпошлины и отправляй заказным. Потом сиди тихо и жди повестку. Я в Ростов по этому делу не поеду, а ты — как хочешь.

—Подумаю, — ответил Корякин и пошел себе. Месяца два не прошло — объявляется снова:

372

—Слушай, — говорит, — тут такое дело. Повестку я точно получил. Но не в Ростов, а, наоборот, в Москву, в Ленинградский нарсуд. Приглашают на собеседование.

—Это в корне меняет ситуацию, хотя и странно: с чего бы оно вернулось в Москву?

Бросаю все, едем с Корякиным в суд на улицу Куусинена. Получаю в канцелярии папку с производством, садимся читать.

—Я не знаю, что там и как, — говорит Корякин, — но вижу, что за какие-нибудь тридцать копеек моей госпошлины тут уже накрутилось вон сколько бумаг всяких важных, да с гербами, штемпелями, и целая солидная подшивка образовалась... Прелесть! Я уже очень доволен!

Начинаем смотреть. Оказывается, судья в Ростове учуял какой-то подвох, какой-то неприятный запашок, идущий от этого странного иска, и постарался избавиться от него. Нужно отметить, что сделал он это грамотно и, можно сказать, изящно. Он привлек в качестве соответчика агентство «Союзпечать», принимавшее подписку, и под этим соусом отправил дело в Москву, по месту нахождения «Союзпечати».

Однако до этого изящного паса судья успел отправить журналу «Дон» копию корякинского иска и получить оттуда пространное объяснение. На трех страницах убористого текста ответственный секретарь редакции, не признавая иска, подробно объяснял причины, по которым журнал не смог полностью выполнить обещанный подписчикам план. При этом подчеркивалось, что, несмотря на возникшие сложности, редакция произвела равноценные замены объявленных в плане произведений. Так что все как бы в ажуре.

—Ну все! — сказал я Корякину, прочитав ответ редакции. — Они сами устроили себе ловушку. Перед нами открываются столь заманчивые перспективы, что дух захватывает. Если, конечно, нас вовремя не остановят...

Он понял меня с полуслова, как обычно, и мы вернулись ко мне домой для продолжения творческого сотрудничества.

Упиваясь процессом, как репинский писарь на картине «Запорожцы пишут письмо турецкому султану», мы сочинили на имя суда «Ходатайство», которое не только было направ-

373

лено на более полное исследование обстоятельств дела, но и выражало наше гражданское, советское отношение к происходящему.

Бумага состояла из двух разделов. В первом из них мы бичевали попытку редакции «Дона» протащить в нашу советскую действительность порочные методы ложной рекламы, присущие растленному буржуазному миру. Здесь же отмечалась особая опасность подобной тактики обмана для психологически не подготовленного к ней, привыкшего к чистоте и порядочности советской сферы оборота нашего потребителя. Раздел завершался выводом о необходимости уже по одному этому сурово осудить, дать должный отпор чуждой методике рекламы, примененной ответчиком, жертвой которой пал Корякин.

Во втором разделе мы привлекали внимание суда к тому, что редакция так и не указала в своем ответе, какие из опубликованных или предназначенных к публикации произве­ дений она считает равноценной заменой объявленных в рекламе. В связи с этим мы обращались с просьбой направить журналу запрос: что именно они имели в виду как равноценную замену второй части повести М. Шолохова «Они сражались за Родину»? Тайный замысел, вынашиваемый нами, состоял в том, что, если бы суд согласился направить такой запрос редакции журнала, а та имела бы неосторожность ответить на него, ответ этот становился мощным оружием для сталкивания лбами глубоко реакционного к этому времени Шолохова с глубоко подшефным ему журналом...

Двойное «если» делало, правда, эту затею малореальной, но почва для нее была и пища для потехи — тоже.

Сочинив и отпечатав «Ходатайство», мы стали ждать слушания дела.

За это время мой друг не удержался и показал бумагу своему шефу, академику Долежалю, умолчав на всякий случай о своем соавторстве. Дважды Герой высоко оценил нашу работу. Он восхищенно сказал:

— Ну, это махровая демагогия! Ничего не скажешь!

В назначенный нам день мы, отложив все свои дела, при галстуках явились в Ленинградский нарсуд для участия в

374

процессе. Журнал «Дон» представлен не был. «Союзпечать» — была. Наличие адвоката в столь незначительном деле настораживало судью Мантрову, и потому она дала Корякину полную возможность пространно изложить свои претензии и свою гражданскую позицию в затеянном им деле. Говорил он с большим чувством, и постепенно входя в раж, что ему вообще свойственно. Он взывал и обличал, метал громы и прочее. Причесал его в этом порыве один из заседателей, пожилой рабочий с виду, прервавший корякинские тирады вопросом:

—Гражданин истец, я извиняюсь конечно, сколько вы в месяц получаете?

Корякин в это время был не только профессором и начотдела в своем институте, но еще и советником чего-то и замом главного редактора в некоем издании. Получал он немало, министерский оклад по тем временам.

—Ну, всего получаю девятьсот с чем-то. Ну и что?

—А то, что чего ж вы из-за шести рублей судитесь?

—А что, шесть рублей — на дороге валяются? — нагло заявил истец.

—Ну да, оно конечно, — успокоился заседатель, поняв, с кем дело имеет.

После этого со своим коронным ходатайством выступил я, подстроившись под вопрос заседателя и разъясняя не денежную, а принципиальную важность борьбы с ложной рекламой для всех нас. Мне удалось даже вызвать сочувствие к своим доводам, второй заседатель явно начал кивать, соглашаясь с голосом разума в моем лице...

Для обсуждения ходатайства суд удалился на совещание. Оно, как я понял, проходило в расширенном составе: из-за двери доносились обрывки телефонного разговора судьи с куратором из Мосгорсуда. Мантровой, видимо, не советовали усложнять странное дело...

В результате было объявлено, что ходатайство наше отклоняется. Тут же был объявлен перерыв, и меня пригласили

ксудье. Она сказала:

—Мы не можем взыскать эти шесть рублей. В рекламе ведь говорилось, что «редакция предполагает опубликовать», а не «обязуется опубликовать». Так ведь? Но остаются касса-

375

ционные поводы, я это понимаю. Что бы могло помочь нам мирно завершить дело и обойтись без обжалования?

Я не огорчился, шансы на победу были заведомо невелики. И потому предложил:

—Частное определение в адрес «Дона» за недопустимый

всоветских условиях обман подписчиков нас бы устроило...

—Это мы вам сделаем, — сказала судья. Тем и закончилось дело.

Довольные и веселые, мы с Корякиным выкатились на улицу Куусинена и пошли выпить по чашке кофе с коньяком в кафе неподалеку.

Вся эта не слишком значительная история подкопа, как оказалось, стала известна в юридических кругах. В коридоре Верховного Суда меня остановили и поинтересовались:

—А что это у вас за дело такое было с журналом «Дон»? Через год я узнал, что один из адвокатов в лицах и с де-

талями повествовал, как он имел удовольствие вести известное дело с журналом «Дон». Я не разозлился. Наоборот, я был польщен, что наша немудреная затея уплывает в устный фольклор...

Что касается друга моего Корякина, то он до сих пор, если его попросят, достает из домашних глубин истертые на сгибах до дыр листки с «Ходатайством» и потчует им гостей на десерт.

САМОЛЕТНОЕ ДЕЛО

В декабре 1970 года состоялся судебный процесс, вошедший в анналы правосудия как «Ленинградское самолетное дело». Оно привлекло внимание мировой общественности и широко освещалось в зарубежной прессе. С заявлениями о нем выступили премьер-министры Израиля и Великобритании.

Мне довелось быть одним из адвокатов по этому делу — защищать в нем Иосифа Менделевича. В те годы я принадлежал к небольшому кругу российских адвокатов, принимавших на себя защиту по делам диссидентов, противников режима,

376

и был достаточно известен в этом качестве. Среди проведенных мною было и дело рижского студента Ильи Рипса, пытавшегося самосожжением на центральной площади в Риге, на постаменте известного памятника Свободы, выразить протест против ввода советских войск в Чехословакию. Рижанин — отец Менделевича — по этой причине, возможно, и обратился ко мне с просьбой взять на себя защиту сына.

Я выехал в Ленинград и ознакомился с делом. Обстоятельства его вкратце сводились к следующему.

Группа евреев, жителей Риги и Ленинграда, одержимых желанием уехать из СССР в Израиль и потерявших надежду получить разрешение на выезд у советских властей, замыслила совершить для этой цели захват пассажирского самолета. Инициатором этой отчаянной акции был Эдуард Кузнецов. Вместе с ним организацией побега занимался М. Дымшиц, уволенный по национальному признаку военный летчик, бесплодно по той же причине в течение нескольких лет пытавшийся найти работу по профессии. Религиозным лидером группы и составителем «Обращения» к западной общественности с объяснением причин и мотивов акции являлся И. Менделевич. В группу входили 16 человек, в том числе и несколько русских.

Первоначально обсуждался план захвата большого пассажирского лайнера. Однако смущала возможная негативная реакция мирового сообщества на опасность, которой подвергались бы при этом пассажиры самолета. Поэтому руководители группы по туристическим каналам запросили близкие к правительству Израиля круги мнение по этому поводу. Ответ последовал быстрый и резко отрицательный.

Тогда Кузнецов и его группа остановились на плане захвата малого самолета АН-2 местной линии, все до единого места в котором должны быть куплены и заняты участниками побега. Операция поэтому условно именовалась «Свадьба».

Она планировалась в расчете на минимальное насилие над экипажем. После вылета из Ленинграда и посадки самолета в районном городке Приозерске экипаж (два пилота) должен был быть силой или с применением резиновой дубинки отстранен от штурвала, связан и выгружен на безлюдное

377

поле аэродрома. Во избежание простуды летчики оставлялись лежать в спальных мешках, которые входили поэтому в оснащение группы. После этого управление самолетом принимал на себя Дымшиц. Самолет взлетал, пересекал на малой высоте близкую в этих местах границу и направлялся в Швецию. Весь риск, таким образом, ложился только на участников группы.

Впоследствии советская печать («Правда» и «Известия» от 1 января 1971 года), а также ТАСС приписывали участникам «Свадьбы» намерение убить пилотов. При этом пренебрегли даже тем, что умысел такого рода не вменялся обвиняемым, что, естественно, не преминуло бы сделать следствие. Лидер компартии США Гэсс Холл сообщал в журнале «Новое Время», что участники группы являлись агентами ЦРУ и действовали по плану последнего. Как лицо, знакомое с материалами дела, свидетельствую, что и то и другое — вымысел, цель которого в пояснениях не нуждается.

Думается, что операция «Свадьба» изначально была обречена на провал. Степень ее конспиративности напоминала одесский анекдот о шпионе, «который живет этажом выше». Насколько я помню, в деле были сведения о том, что подбор желающих в Риге производился путем опроса публики на бульваре... В Ленинграде дети улетавших прощались с одноклассниками в школе. Разоблачение было почти неминуемо. Но исступленное желание бежать владело всеми настолько, что даже при ничтожных шансах на успех подготовка покушения продолжалась. Даже после того, как уже 15 июня по пути в аэропорт в электричке была замечена явная слежка...

Всех взяли при посадке у трапа. Чекисты обставили все как впечатляющий спектакль. Задержание безоружной группы производилось с применением войсковых частей и собаковчарок.

Следственными органами участники «Свадьбы» обвинялись в покушении на измену Родине (попытка побега из нее), попытке особо крупного хищения государственного имущест­ ва (угон самолета) и в антисоветской агитации («Обращение» с протестом против политического антисемитизма).

378

Изучив дело, я пришел к выводу, что в нем нет, в первую очередь, признаков наиболее тяжкого из обвинений — измены Родине. Обвинение это было абсурдным не только из-за отсутствия указанных в законе признаков этого состава, но и потому, что у Менделевича, например, измена усматривалась в самом намерении покинуть Россию. Между тем он дважды с 1968 года обращался к властям с заявлением о разрешении на выезд, то есть — по логике обвинения — дважды официально уведомлял Родину о намерении изменить ей. Не было и состава хищения, так как самолет не собирались присваивать.

Перед процессом все защитники были собраны, и председатель ленинградской коллегии адвокатов Соколов сообщил нам о рекомендации «директивных органов» — не оспаривать обвинение в измене. Поскольку клиенты наши виновными в измене себя не признавали, рекомендация эта была равносильна предложению о предательстве интересов подзащитных. Оба московских адвоката (Ю. Сарри и я) пренебрегли поэтому рекомендацией ленинградского начальства и занимали в процессе пристойную позицию. Местные же коллеги были вынуждены подчиниться. Один из них, защитник Бодни, до такой степени проникся спущенной установкой, что даже после отказа прокурора в процессе от обвинения его клиента в изменнических намерениях (Бодни пытался выехать к матери), растерянно вопрошал нас, как ему теперь быть, можно ли соглашаться с прокурором или возражать ему и признавать измену... Не осмелюсь осуждать их — у них были семьи...

Процесс продолжался с 15 по 24 декабря 1970 года. Он происходил в старинном особняке на Фонтанке, где размещался Ленинградский городской суд. Первый заслон милицейского оцепления был расположен в ста метрах от здания, второй и третий — внутри него. Пускали по особым пропускам, выдававшимся райкомами партии.

Огромный зал суда, мрачный и плохо освещенный, был заполнен тщательно отобранной публикой. Безмолвно и отчужденно сидели родные подсудимых. Их сумки и портфели были проверены на предмет наличия звукозаписывающих приборов. Несмотря на это, весь процесс был ими записан на

379

пленку, и фрагменты его позже передавались радиостанцией Иерусалима.

Состав суда возглавлял лично председатель городского суда Ермаков. Обвинение поддерживал прокурор города, плохо знавший дело, и его помощница Катукова, дело знавшая досконально.

Судья Ермаков — по отзывам, человек порядочный и спокойный — в процессе вел себя пассивно, не вмешивался в допросы и, видимо, тяготился своей ролью в спектакле, сценарий и исход которого были определены не в этих стенах, и даже не в Ленинграде.

Прокурор любовался собой.

Мужественно держались подсудимые, и это производило впечатление даже на такую специфическую аудиторию: дыхания ненависти из зала не ощущалось.

У меня не сохранились записи хода процесса, почти все они — как это тогда было принято по спецделам — отбирались у защитников и оставлялись в секретной части суда. Поэтому лишь по памяти могу воспроизвести несколько запомнившихся сцен.

Запомнился допрос жены Дымшица, русской женщины, с двумя детьми последовавшей за мужем. В ее показаниях на следствии прокурор обнаружил место, где она якобы сето­ вала на жесткий, деспотический характер мужа в семье. Прокурор попытался извлечь из этого нечто полезное для обвинения и потому спросил у нее, как она может охарактеризовать отношение мужа к ней и детям. И женщина поняла смысл

ицель вопроса. Она тихо ответила:

—Я прожила с моим мужем почти двадцать лет. И все эти годы была с ним настолько счастлива, что знала — это добром не кончится...

После ее ответа мне захотелось встать перед нею и низко поклониться.

При допросе пилота, подлежавшего «выгрузке» в Приозерске, прокурор, подумав, спросил его:

—Скажите, свидетель, вам понравилось бы, если бы вас ударили резиновой дубинкой по голове?

Пилот оторопело воззрился на прокурора, затем сказал:

380