С.Л.Ария Жизнь адвоката

Рукою чистой и безвинной В порабощенные бразды Бросал живительное семя — Но потерял я только время.

Благие мысли и труды…

Паситесь, мирные народы! Вас не пробудит чести клич, К чему стадам дары свободы? Их должно резать или стричь.

Безмолвие царило на российских просторах и все годы тоталитарного режима. Страх всегда был главной причиной. Но — не единственной. В обществе напрочь отсутствовала гражданственность — стремление гласно выразить свою оценку степени справедливости и полезности действий самоизбранных правителей. Гласно выражать можно было только лояльность и одобрение.

Именно гражданственностью — этим редчайшим для России свойством — отличались диссиденты. Примечательно, что не озлобление, не желание хоть гневным словом поквитаться с советской властью за личные беды и унижения, принесенные ею, двигало диссидентами в их отчаянном протесте, а только боль за судьбу страны и ущемленное гражданское достоинство. Это проявлялось и в том, что в большинстве своем они принадлежали к числу вполне благополучных и не обделенных материальными благами людей.

Достаточно характерен в этом отношении и случай Генриха Оганесовича Алтуняна, которого мне довелось защищать в 1969 году.

Подполковник Советской армии, доцент и завлаб Ракетной военной академии в Харькове, растущий способный специалист. Жизнь сулила ему прямую и ясную дорогу к генеральским высотам. Все было по-доброму и у него дома: дружная семья, двое малышей. С чего бы ему роптать?

Но вот с какого-то времени его начали занимать и будоражить вопросы о причинах тех или иных акций партии-пра­ вительства, представлявшихся ему ошибочными, несправедливыми или просто вредными для страны. Размышления сменились вопросами к окружающим, а окружали его офице-

341

ры Академии. Его начали сторониться. Ответов не было, были советы — помалкивать. Он пренебрег: как гражданин и коммунист он был ведь вправе знать, что и для чего делается от его имени? Так он мотивировал свои вопросы, задавая их уже на партийных собраниях.

С ним беседовали, разъясняя неуместность и пагубность его опасного любопытства. Вызывали на малые и большие ковры, долго и терпеливо пытались утихомирить, стараясь сохранить для армии талантливого профессионала. Но ответов не давали, и потому он все более укреплялся в своих крамольных сомнениях, переходивших в убеждения.

Был, наконец, исключен из партии и уволен с военной службы.

Ладно,пошелинженеромвнекий гражданскийтрест. Жить стало хуже, но продолжал и там. Завязал переписку с известным бунтарем, генералом Петром Григоренко, и с другим Петром — Якиром. Стал ездить к ним в Москву, участвовать в обсуждениях и осуждениях. Подписал «Обращение к Организации Объединенных Наций» с резким протестом против советских порядков и процессов над литераторами.

После чего был арестован, — чтоб не мелькал. Когда я к концу следствия приехал в Харьков читать его дело (тогда адвокаты допускались лишь с этой стадии), следователи КГБ жаловались мне, что Алтунян пытался дискутировать и с ними, склоняя в свою веру, но они устояли.

Обвинение его выглядело убого. Кроме подписи под «Обращением к ООН», ему вменялись «клеветнические высказывания» о Сталине, о разбойничьем характере ввода войск в Чехословакию и о судах над диссидентами. Один из пунктов обвинения гласил, что Алтунян распространил (давал читать) стенограмму публичной лекции академика Аганбегяна о состоянии (плачевном) экономики СССР, прочитанной в одном из академических институтов. Найдя при обыске у Алтуняна текст лекций, следователь не поленился съездить в Москву и допросить академика по этому поводу. Аганбегян подтвердил как факт чтения им такой именно лекции, так и подлинность сообщенных в ней мрачных сведений о нашем хозяйстве. В состоянии задумчивости вернувшись в Харьков, следователь

342

все-таки вставил этот абсурдный пункт в обвинение. Не пропадать же добру!

Следствие сочло нужным отразить в деле общественное мнение о действиях Алтуняна. Для этого в тресте, где он работал последнее время, было проведено собрание коллектива для обсуждения информации следователя и для последующих гневных прений. По оплошности к делу был приобщен не протокол этого собрания, а стенограмма. Она отражала, как ни странно, немало добрых слов об Алтуняне, а также пару совсем уж ненужных для дела выступлений. Один слесарь, например, заявил:

—У нас в стране за каждым смотрит надлежащий орган. Поэтому за браконьером смотрит рыбнадзор, за хулиганом — милиция, за антисоветчиком — КГБ. Так? А мы при чем? Что нам тут обсуждать? Не наше это дело...

Другой рабочий сказал:

—Меня всегда интересует только одно: какие цены на рынке. Цены высокие. На зарплату не проживешь. Это безобразие. А остальное, в том числе и эти вот алтуняновские дела, мне — до фени...

Запись этого не очень гневного собрания все же к делу приобщили.

Небольшого роста, худой и пылкий Алтунян на свидании сказал мне, что ему твердо был обещан условный приговор, если он признает свою вину и заявит о раскаянии.

—В чем мне раскаиваться?! — горячо восклицал Алтунян. — В том, что я правду говорю?! Не дождутся, не будет этого!

На том мы и расстались.

Через некоторое время я выехал в Харьков на процесс. Меня сопровождала группа поддержки, в которую входили П. Якир и Ю. Ким с женой Ириной. Судя по всему, нам была оказана честь: в соседнем купе ехал почетный эскорт, поочередно дежуривший у окна в проходе. На перроне в Харькове нас тоже встречали. Фирма не считалась с затратами...

Обычной для этих дел помпой был обставлен и сам процесс: привычный уже двойной кордон оцепления областного

343

суда, продуманный способ заполнения зала, ненавязчивое сопровождение на улицах.

Судебное заседание длилось всего один день. Ярких впечатлений оно не оставило. Алтунян смело излагал свои взгляды и ссылался на конституционное право излагать их. Его не прерывали. Помню, что несколько свидетелей отмечали искреннюю веру Алтуняна в правильность его политических высказываний и лишь осуждали его смелость.

На фоне весьма мирного течения процесса явным диссонансом прозвучала неожиданно злобная, ожесточенная речь государственного обвинителя, заместителя прокурора области Т. Алтунян был аттестован им как особо опасный преступник, агент империализма, поднявший свою грязную лапу на что-то там такое и т. д.

После моей защитительной речи и последнего слова подсудимого, когда суд удалился в совещательную комнату, прокурор обратился ко мне и попросил сесть рядом с ним. Я удивился, но сел.

— Я хочу вам сказать, — тихо молвил он, — да вы, наверное, и сами догадываетесь, — что речь свою писал не я. Мне ее в надлежащем месте набросали. Я лишь озвучил. Что касается лично меня, то мне ваш подзащитный глубоко симпатичен. Какой чистый, искренний, порядочный человек. Таких бы побольше.

Несколько опешив, я внимал этой тираде. Смесь негодования и жалости я испытывал к этому человеку, откровенно признающемуся в своей рабской беспринципности. Однако и возникшая у него потребность оправдаться, и то, что он доверился в этом совершенно незнакомому коллеге, — тоже ведь были признаками смены времен.

Алтуняну дали три года колонии. Выезд мой в Киев на кассационное рассмотрение дела ничего не изменил.

Отсидев и выйдя на волю, Алтунян продолжал вещать истину и активно разоблачать партию-правительство. Его снова взяли. На сей раз выехать я не мог: болел.

Когда рухнул СССР, известный правозащитник Алтунян в незалежной Украине был избран депутатом Верховной Рады

344

и занимал в Харькове важные посты. Он был и остался несгибаемым (чуть не сказал — большевиком...).

Дело Рипса

13 апреля 1969 года студент выпускного курса Латвийского госуниверситета Илья Рипс взобрался на постамент известного памятника Свободы в центре Риги, развернул плакат — «Протестую против оккупации Чехословакии!», облил себя бензином из принесенной емкости и чиркнул спичкой. К живому, раздуваемому ветром факелу бросились проходившие строем курсанты мореходного училища и забросализагасили его бушлатами. Рипс остался жив. Обгорели лишь затылок и шея, поскольку одет он был (для лучшего впитывания бензина) в ватник-телогрейку, спасший тело.

Самосожженец был тут же арестован.

Через полгода, в октябре, я по просьбе родных выехал в Ригу для его защиты.

К этому времени Рипс был признан психически больным, невменяемым и подлежащим принудительному лечению в психиатрической больнице специального типа. Эти слова — принудительное лечение в больнице специального типа — в действительности означали конец Рипса как личности. Многолетнее содержание в тюремных по существу камерах с наиболее тяжелыми неконтактными психбольными, сопровождаемое регулярными инъекциями подавляющих мозговую активность лекарств, надежно обеспечивали необратимую деградацию человека. Спецбольницы входили в систему МВД — с соответствующим режимом и персоналом. Никакая колония строгого режима не могла так уничтожить личность, как «лечение», предстоявшее Рипсу.

Изучив и даже дословно переписав акт экспертизы, я углубился в материалы, характеризующие Рипса, и вскоре тихо застонал.

Поступив в школу сразу во второй класс, Рипс еще дважды — из шестого в восьмой и из девятого в одиннадцатый — переводился во внеочередные классы. Тихий и застенчивый

345

мальчик за время обучения в школе последовательно становился победителем нескольких республиканских, союзных и международной олимпиад по математике и физике. Досрочно закончив школу с золотой медалью, Рипс в 14 лет был специальным приказом министра высшего образования Елютина зачислен студентом 1 курса физико-математического факультета Латвийского университета.

Вфакультетской характеристике отмечалось, что Рипс, будучи студентом 2 курса, разрешил математическую задачу, над которой длительное время трудились несколько видных математиков страны. К пятому курсу Рипс имел печатные работы в академическом вестнике и признавался серьезной научной величиной...

Впсихотделении тюремной больницы, где Рипс находился в период стационарной экспертизы, он непрерывно что-то писал, заполнив каракулями несколько тетрадей. Тетради изъяли и, ввиду наличия в них явной абракадабры, направили на кафедру, где он ранее занимался, — для проверки интеллектуальной сохранности автора. Оттуда ответили: «Представленная на отзыв работа содержит существенное развитие одной из отраслей современной топологии». Ответ был приобщен к делу.

Короче, разрушению на сей раз подлежал интеллект, возникающий изредка среди людей как Божий дар человечеству.

Овладев, как мне казалось, делом в достаточной степени, я пришел к не слишком обнадеживающим выводам.

Расчет на оправдание, которое сразу снимало бы все проблемы, был, по всем причинам, исключен. Защита, конечно, должна была расшатывать заключение психиатрической экспертизы о наличии у Рипса душевной болезни и, соответственно, о его невменяемости. Здесь был заложен известный шанс. Диагноз, поставленный Рипсу, — вялотекущая форма шизофрении, — был сравнительно недавно внедрен в практику светилами карательной психиатрии, одно из которых и приехало из Москвы специально для участия в экспертизе по нашему делу.

Удобство этого диагноза состояло в том, что он мог быть поставлен при полном отсутствии симптомов шизофрении —

346

на основании любых отмеченных свидетелями или врачами странностей в поведении обвиняемого. В том числе и таких, которые носили характер элементарной психопатии у здорового человека.

Однако удобство это одновременно было и слабостью такого диагноза, поскольку граница между болезнью и здоровьем была весьма условна и лишена определенности. Я основательно вооружился научными источниками, в которых изобретатели «вялотекущей шизофрении» (в том числе и наше­ приезжее светило) решительно опровергали в прошлом положения, принятые ныне в основу экспертного заключения о состоянии Рипса. Естественно, я пользовался при этом консультацией опытных психиатров и потому готовил свое ходатайство о повторной экспертизе отнюдь не на дилетантском уровне.

Расшатывать следовало и назначение Рипсу больницы специального типа. И здесь был заложен определенный шанс, поскольку такой тип больницы полагалось по Инструкции определять только агрессивным, особо опасным больным. Это не мешало, однако, судам не раз заключать туда вполне мирных диссидентов. Но тема была...

Я достаточно трезво понимал, к кому и по какому делу буду взывать со своими медицинскими и правовыми доводами, — и потому философски оценивал пробивную силу своих «шансов». Если и могло что-то пронять моих оппонентов, так это ясное представление об уровне одаренности Рипса и о том, что мы обрекаем на распад в больнице специального типа… На демонстрации этого я и решил сосредоточиться в первую очередь, не теряя из виду и остального.

Поскольку Рипс после окончания экспертизы был возвращен из больницы в тюрьму, я пошел к нему на свидание, познакомиться и поддержать. Вопреки ожиданию, Рипс не был удручен своим положением и проявлял даже признаки некоторой эйфории.

— Вы знаете, — сказал мне этот юнец, — одиночная камера, оказывается, идеальное место для научных размышлений. Полная тишина, ничто не отвлекает. Я очень продуктивно потрудился эти месяцы, имею несколько очень и очень интересных наработок!

347

Он был весьма доволен, что его посадили. Несмотря на это, признаков помешательства в нем я не углядел и ввел в

курс дела, подготовив к вероятному развитию событий. Судебный процесс в Верховном суде Латвии происходил

без Рипса: ему, признанному психически больным, не полагалось присутствовать.

Следуя избранной линии, я попросил существенно расширить круг свидетелей, вызвав всех тех, кто мог рассказать о талантах Рипса и о его возможной социальной полезности. Я назвал и дополнительных свидетелей из числа преподавателей университета.

Малый успех был достигнут, суд удовлетворил эту просьбу защиты. Согласился суд и с моим ходатайством о допросе двух «сведущих лиц» — психиатров.

Когда слова, на которые я возлагал некоторые надежды, начали звучать в зале суда, я стал поглядывать на судей. Но они были невозмутимы.

Перед заключением экспертов был объявлен перерыв. И здесь произошло непредвиденное. Главный психиатр Мин­ здрава Латвии Руссиянова, представлявшая в процессе экспертную комиссию, подошла к моему столу в пустом зале и тихо спросила:

—Я правильно понимаю, что вы готовитесь дать нам бой

ипросить о повторной экспертизе?

—Да, — сказал я, — вот ходатайство на пяти листах.

—Не делайте этого. Я сейчас изменю заключение о типе больницы — предложу общий тип.

Я взволнованно встал и молча развел руками, выражая свои чувства.

Она так и поступила, явно рискуя.

Выслушав заключение Руссияновой, прокурор резко возразил, ссылаясь на то, что она не вправе единолично отступать от заключения комиссии экспертов.

Общий тип больницы означал идеальный исход дела для Рипса, поскольку избавлял его и от заключения в колонии, и от кошмара спецбольницы МВД. Все, что мог, я сказал суду в поддержку заключения главного психиатра, оказавшегося к тому же благородным человеком.

348

Суд совещался недолго, ровно столько, сколько требовалось, чтоб написать определение. Рипс был признан совершившим государственное преступление в состоянии невменяемости, освобожден от уголовной ответственности и направлен на принудительное лечение в больницу общего типа!

Он был спасен.

После шестимесячного пребывания в городской психиатрической больнице Рипс был освидетельствован комиссией, признан не нуждающимся в дальнейшем лечении и выписан под надзор районного психиатра.

Несмотря на то, что вернуться в университет ему не дали, он состоялся как ученый. Сейчас он — профессор одного из крупных научных центров за границей.

(Вот что я хотел бы добавить к рассказу о деле Рипса, так это то, что в обвинении известный рижский памятник упорно именовался «так называемым памятником Свободы». Это дало мне повод в своей речи называть его «памятником так называемой Свободы», что вызвало гневную отповедь прокурора. Оставленную, впрочем, судом без внимания...)

Полузащита Павленкова

Поручение на защиту Павленкова я принял по переданной мне просьбе А. И. Солженицына в феврале 1970 года. Именно эта дата стоит на оставшейся у меня фотографии главного диссидента страны с его дарственной надписью. На снимке писатель, сидя в саду у Ростроповича, смотрит на меня иронично и недоверчиво.

Я согласился и выехал в Горький, где жил Павленков и где заканчивалось следствием его дело.

По фактуре своей оно значительно отличалось от обычных диссидентских дел. Здесь не было ни дерзко брошенного в лицо режиму открытого вызова, ни стремления привлечь к себе внимание жертвенностью, ни обращений к мировому сообществу — тут все было деловитее и прочнее, то есть опаснее для власти.

Директор одной из лучших в городе средних школ, энергичный и образованный педагог, Павленков неторопливо

349

сформировал из студентов нескольких местных вузов тайную организацию, первичной, но не единственной целью которой было (пока!) разоблачение антинародной сущности правящего режима. Организация формировалась из «пятерок», члены которых знали только свой «пятерочный» состав и лидера, Павленкова, и не знали ни состава иных «пятерок», ни их числа.

Деятельность организации состояла (пока!) в распрост­ ранении листовок и прокламаций, написанных, как правило, Павленковым и размноженных на иногороднем, так и не найденном гектографе. Листовки по ночам наклеивались на стены в людных местах, оставлялись в общественном транспорте и в почтовых ящиках.

Содержание их варьировалось — от изложения истории узурпации власти большевиками в 1917 году до сокрушающей критики основ политической системы и экономики страны.

Прочитав собранные в деле образцы листовок, я имел возможность оценить их язык и их силу: они били по самым уязвимым местам больного государства. Они не ограничи­ вались пропагандой, но содержали и призывы к противо­ действию, пока — мирному... По методике своей они качественно резко отличались от известной «Хроники текущих событий», содержавшей лишь информацию о фактах.

Структура и конспиративность организации, а также ее дух позволяли предполагать, что ее пропагандистские цели без труда могут быть преобразованы в более жесткие.

Авторитет Павленкова у членов его группы был огромен. Его слово и мнение ценились высоко. Следователь КГБ огорченно поделился со мной, что арестованные студенты, участники организации, озабочены не столько своей судьбой, сколько в первую очередь мнением Павленкова об их поведении на следствии.

Организация Павленкова действовала почти год. «Компетентные органы» охотились за ней долго и изощренно, пока не вышли на след. Взять удалось Павленкова и одну из «пятерок». Не более того. Все они признавали вменяемые им действия, но отвергали вину перед народом и обществом...

При обыске у Павленкова были изъяты его теоретические разработки в области политической экономии. Объемистые

350