Zankovsky_A_Organizatsionnaya_psikhologia

151

Первобытно-примитивные средства нападения могли обеспечить победу только в том случае, если в набеге на земледельческую общину принимала участие вся дружина, т. е. все боеспособные члены.

При этом долгое время вооруженная группа была таким же органом коллективного выживания, что и земледельческая община. В случае успешного нападения на соседей и захвата их ресурсов последние по-прежнему распределялись по уравнительно-потребностному принципу, обеспечивая достижение общей цели дружины — выживания группы как целого.

Рассмотрим, в чем же состояла психологическая специфика деятельности дружины (рис. 4. 2).

Рис. 4.2. Психологическая схема ресурсодобывающего поведения дружины

Деятельность дружины коренным образом отличалась от труда земледельческих общин, однако ее психологическая «канва» во многом оставалась прежней. Базовые потребности дружины в пище, одежде, тепле, сне и т. п., отражаясь в сознании ее членов, выступали мотивом поведения и побуждали к активному поиску возможностей их удовлетворения.

Например, потребность в пище на основе прошлого опыта формировала у дружинников некоторый образ продукта труда соседних земледельческих общин, выступавший целью их последующей деятельности.

Эта цель обладала мощной побуждающей силой. Для ее достижения и строилось все поведение (т. е. становилось целесообразным): выбиралась конкретная земледельческая община — объект нападения, подбирались и изготавливались средства нападения, планировались групповые действия, оценивалась информация о численности, силе и оборонительных возможностях земледельцев, принимались решения, выполнялись конкретные действия и т. п. Неудача или успех набега выступали обратной связью, которая позволяла общине корректировать свою деятельность, избавляясь от ошибок и усваивая способы наиболее эффективного нападения.

Поведение дружины происходило по тому же кругу, что и деятельность земледельцев: сформированный вектор «мотив— цель» реализовался в целесообразном поведении; осуществленное поведение (достигнутая цель) создавало возможность удовлетворения потребности; удовлетворенная потребность сопровождалась переживаниями удовольствия. Вместе с тем ресурсодобывающее поведение общин и дружины отличалось временными и

152

количественными характеристиками. Деятельность земледельцев требовала длительных, регулярных усилий всех членов общины, включая женщин, стариков и детей, и очень скромно вознаграждала общину за тяжкие труды и лишения. Об излишках, которые бы оставались к следующему урожаю, можно было мечтать только в очень урожайный год.

Деятельность дружинников носила совсем другой характер. В набегах дружины участвовали только взрослые мужчины, нападение на противника, как правило, было молниеносным, а трофеи нередко оказывались достаточными, чтобы вдоволь кормить дружинников не один месяц. Иными словами, деятельность и потребление дружины уже не находились в адаптивной зависимости, взаимоопределяя друг друга.

Цель, достижение которой не связано с длительными, напряженными усилиями и использованием закономерных природных процессов, но вместе с тем способная принести быстрое и полное удовлетворение базовых потребностей, обладала значительно большей побуждающей силой, чем тяжкий труд земледельца. У дружинников даже на сытый желудок (т. е. при удовлетворенной, не побуждающей потребности) могло возникнуть желание потешиться еще разок и, несмотря на то, что награбленных ресурсов еще вдоволь, совершить дополнительный набег на непослушных земледельцев.

Таким образом, изменившийся характер ресурсодобывающего поведения

открывал возможность получения ресурсов, объем которых не был непосредственно связан с нормами потребления, необходимыми для выживания дружины. Частые успешные набеги со временем стали не только обеспечивать условия для выживания дружины в целом, но и приносить регулярный избыток ресурсов.

В исторической перспективе это впервые открыло возможность незначительной части человечества вырваться из нужды, которая до этого была уделом, по-видимому, всех первобытных людей без исключения.

Ресурсы, превышавшие норму, необходимую для выживания всех членов дружины по-прежнему использовались в общих целях. Так как семьи, жилища и ресурсы дружины, ушедшей в поход, становились легкой добычей для дружин-конкурентов, избыток ресурсов в первую очередь направлялся на строительство укрепленного лагеря. По-видимому, именно из таких укрепленных лагерей впоследствии вырастали крепости и возникали первые города. Кроме того, ресурсы давали дружине возможность содержать не только пленников-строителей, но и пленников, способных изготавливать оружие и доспехи. Все это позволяло укрепить военное превосходство дружины над конкурентами и подчиненными земледельческими общинами.

Способ получения ресурсов, который использовала дружина, требовал совершенно иных принципов построения групповой жизни, связанной с постоянными походами, войной, риском и опасностью для мужчин и жизньюожиданием, связанной с ведением хозяйства и воспитанием детей со стороны женщин. Это в значительной степени изменило роли мужчины и женщины в дружине, а также сказалось на процессе воспитания детей.

Частые потери бойцов, которые дружина нередко восполняла самыми

153

крепкими пленниками, ослабляли родственные связи между ее членами. На смену тесным родственным отношениям, которые были характерны для земледельческой общины, в дружине все больше развивались отношения совершенно нового типа.

Здесь на первый план выступала незаурядная физическая сила, могучее здоровье и смелость. Тот, кто обладал этими качествами, имел больше шансов победить врага и уцелеть в битве. Могучие мускулы давали возможность приказывать другим и добиваться выполнения своих желаний и прихотей даже в случае неповиновения. Преимущество в силе позволяло претендовать на большую часть добычи.

Фактически мы можем говорить о возникновении новой специфической субкультуры, кардинально отличавшейся от земледельческой, крестьянской культуры и построенной на иных принципах. Тем не менее усилия даже самых могучих дружинников, как и в земледельческой общине, еще долгие века были подчинены групповому сознанию и направлены на задачу общего выживания. '

Вместе с тем именно в дружине стали формироваться психологические предпосылки выделения индивидуальной цели из общей групповой цели. В новом укладе жизни сила позволяла индивиду почувствовать превосходство не только над врагами, но и над своими собратьями-дружинниками. Сила впервые давала отдельному индивиду ощущение свободы от своей группы: если человек действительно обладал могучей силой, он мог и в одиночку победить врага, он был и «один в поле воин».

Однако для формирования иерархических, индивидуализированных отношений, построенных на превосходстве силы, хитрости или коварстве потребовались еще многие тысячи лет, в которых новое надобщинное образование выступало исключительно как объединение двух групповых субкультур: доминирующей и подчиненной. И, по-видимому, только в недавнее историческое время в этих культурах выделились индивидуальные модели поведения и появились индивиды, отделяющие себя от группы и даже противопоставляющие себя ей.

Насильственно-реквизиционная организация как первая организационная форма, созданная человеком

Единственной формой связи между дружиной и общинами в новом надобщинном образовании было насилие, а общей целью дружины, которая теперь выступала общей целью всего новообразования, выступала реквизиция общинных ресурсов. Именно поэтому этот новый тип объединения людей я назвал насильственно-реквизиционной организацией. Данное новообразование оказалось чрезвычайно устойчивым и до появления современной организации было доминирующей формой организованного поведения людей.

Рассмотрим те психологические изменения, которые претерпел труд общины в рамках новой организационной формы.

В насильственно-реквизиционной организации община уже не являлась самодостаточной и автономной группой, а становилась частью некоторой большей структуры, в которую входили другие общины, вынужденные

154

подчиняться дружине и отдавать ей часть своих ресурсов. Организационно-психологическая схема функционирования

насильственно-реквизиционной организации представлена на рис. 4.3. Воспроизводство ресурсов в насильственно-реквизиционной

организации, на первый взгляд, изменилось незначительно: земледельческая община по-прежнему была главным производителем и ей принадлежали средства и предмет труда. Однако теперь часть продукта ее труда поступала в организационные ресурсы дружины.

Рис. 4.3. «Контур» власти и воспроизводства ресурсов в насильственнореквизиционной организации

Психологические изменения, которые претерпел труд общинного человека в насильственно-реквизиционной организации во многом зависели от той доли продукта труда, которую забирала дружина. Если величина отбираемого продукта труда была умеренной, то психологическая канва деятельности индивида изменялась несущественно. В ней сохранялось мотивационно-целевое единство, и в сознании общины труд по-прежнему непосредственно связывался с собственными нуждами и заботами.

Если же реквизируемая часть была велика, то цель труда в значительной мере теряла свое мотивационное содержание, лишая общину надежды на удовлетворение своих потребностей. Однако, если прежде потеря побудительной силы, т. е. связи с актуальной потребностью, приводила к потере цели и затуханию деятельности, то теперь деятельность все равно продолжалась. Теперь цель деятельности «подпитывалась» не привычным ожиданием сытости, которая хоть на короткий срок, но должна была наступить после уборки урожая, а мотивом безопасности. В новых условиях общине нужно было трудиться не для удовлетворения своих потребностей, а для того, чтобы обезопасить себя от возможной, а порой и неминуемой гибели — «не до жиру, быть бы живу». Даже обрекая себя на голодное существование, но отдав дань, люди надеялись выжить до следующего урожая. Невыполнение условий, поставленных дружиной, грозило неминуемым наказанием или гибелью.

Иными словами, теперь общине нужно было трудиться и следовать цели

156

небольшой группы людей. Этих ресурсов со временем стало более чем достаточно для полного удовлетворения базовых потребностей дружинников, и их избыток дружина стала направлять на новые цели: укрепление лагеря, производство оружия, изготовление одежды и утвари и т. д. Однако все это не могло обеспечить качественный переход к более развитым формам поведения. При некотором разнообразии целей они по-прежнему формировались в рамках непосредственного реагирования на конкретные нужды дружины. В то же время отказ от постоянного и нелегкого труда земледельца, праздное времяпрепровождение и неумеренное потребление вовсе не стимулировали появление новых, более высоких целей и форм поведения.

Обеспечив благоприятные условия для удовлетворения базовых потребностей дружинников, насильственно-реквизиционная организация одновременно значительно ухудшила условия жизни земледельческих общин. Однако, как это ни парадоксально, именно эти негативные изменения создали условия для развития новых форм поведения общинного человека.

Специфической чертой поведения человека, качественно отличающей его от поведения животных, является произвольность, т. е. детерминированность поведения волей индивида. Внутренняя психологическая суть произвольного поведения состоит в том, что индивид находится под влиянием двух противоположных психологических тенденций, одна из которых обусловлена непосредственным побуждением, состоянием или актуальной потребностью, а другая — значимой для человека, но непосредственно не побуждающей целью.

Как уже отмечалось, в условиях мотивационно-целевого единства поведение человека не может быть детерминировано никакими иными целями, кроме тех, которые обусловлены непосредственными побуждениями, т. е. места для волевой регуляции в таком поведении нет. В произвольном поведении человек противостоит власти своих актуальных потребностей и импульсивных действий, проявляя специфически человеческую способность контролировать собственные непосредственные реакции. Именно это и открывает индивиду возможность следовать целям, прямо не связанным с базовыми потребностями. Обладать подобным самоконтролем чрезвычайно трудно, так как индивиду приходится постоянно бороться с «искушением» отказаться от отсроченной во времени цели и предаться отдыху или маленьким радостям.

В произвольном поведении фактически разрешается противоречие между мотивом, в котором отражены непосредственные побуждения, состояния или потребности, с одной стороны, и целью, относящейся к предмету, на который направлено поведение и который должен быть в ходе его осуществления преобразован в продукт, с другой стороны. При этом отсутствие непосредственной связи с потребностью лишает цель побуждающей силы. Иными словами, в отсутствии волевой регуляции цель, находящаяся за рамками контура «актуальная потребность —> целесообразное поведение (мотив —> цель —> результат поведения) —> удовлетворенная потребность —> актуальная потребность» лишена возможности определять поведение индивида.

На первый взгляд, условия для нарушения мотивационно-целевого

157

единства могли сложиться в дружине, когда устойчивые даннические отношения с общинами позволили обеспечить регулярное и полное удовлетворение базовых потребностей дружинников. В этом случае можно было бы предположить, что достаток или даже избыток ресурсов шаг за шагом стал освобождать поведение индивида от целей, непосредственно связанных с предметами потребности, и подготовил сознание дружинника к поиску новых целей. По-видимому, именно в этом направлении шло развитие мысли сторонников теорий, связывающих развитие человечества с регулярным производством избыточного продукта.

Но, как уже говорилось, даже если бы базовые потребности индивида постоянно и полно удовлетворялись, это вовсе не значит, что они перестали бы выступать главной побудительной силой поведения и автоматически открыли бы путь к возникновению целей и потребностей более высокого уровня. Даже у современных людей, полных самых высоких и амбициозных целей, сытый обед неизменно вызывает умиротворение и сладкую зевоту, а не буйство двигательной и творческой активности.

Недавняя история также убедительно свидетельствует о том, что те люди, которые имели возможность полного удовлетворения своих потребностей, нередко удовлетворяли их в довольно безобразных формах и, как правило, не страдали от одержимости новыми идеями и целями. Неслучайно, многие сюжеты старых фламандских мастеров, которые в исторической перспективе не такие уж и «старые», по своей сути представляют собой живописную оду предметам пищевой и других базовых потребностей, доведенных до абсолюта или даже абсурда.

Таким образом, само по себе полное или даже избыточное потребление никогда бы не смогло позволить человеку освободить свое поведение от непосредственного следования базовым потребностям. Для того, чтобы это произошло, должна была возникнуть некоторая сила, которая может заставить человека следовать иным потребностям, не обращая внимания на непосредственное реагирование организма.

Моя гипотеза состоит в том, что до появления первых организационных форм человеку не было свойственно произвольное поведение. По сути дела,

первобытная земледельческая община, как и первые военизированные группы

— дружины, еще не являлись человеческим сообществом в полном смысле слова. Их поведение вполне укладывалось в рамки развитых форм стадной жизни животных, цели поведения которых жестко детерминированы базовыми потребностями. И только появление насильственно-реквизиционной организации создало условия для возникновения произвольных форм поведения общинного человека.

Если перевести это условие на язык психологического анализа, то именно формирование первой организации создало условия для разрушения мотивационно-целевого единства, свойственного поведению и общинного человека, и дружинника.

Но разрыв вектора «мотив—цель» должен был неминуемо привести к остановке деятельности и полной потере цели, не вызывающей у общины

158

никакого интереса. И это произошло бы неминуемо, если бы дружина не сформировала новую искусственную потребность и новый искусственный мотив, поддерживающие немотивированную цель. Такой искусственной потребностью стала потребность в безопасности и соответствующий ей мотив, которые не имели в прежней жизни общины значительной побудительной силы. Разумеется, страх за свою жизнь, по-видимому, всегда сопровождал и по-прежнему сопровождает человека. Постоянной опасности подвергалась жизнь индивида и в общине. Он мог подвергнуться нападению диких зверей, пострадать от пожара или природной стихии. Однако община в ходе своего развития научилась вполне успешно оберегать себя от этих опасностей.

Первобытный земледелец, конечно же, боялся диких зверей, но этот страх был привязан к конкретной ситуации, которой следовало избегать в будущем или соответствующим образом к ней подготовиться. Иными словами, потребность в безопасности не была фактором, определявшим поведение общины постоянно. Она находилась на периферии внимания общины и могла в значительной степени удовлетворяться коллективными усилиями и предусмотрительным поведением. Страх перед возможным голодом, повидимому, был значительно актуальней для выживания общины, чем страх перед волками, воющими по ночам за высоким забором общины.

Насильственно-реквизиционная организация, по сути дела, не просто актуализировала потребность в безопасности, а фактически сформировала новую потребность, которая вовсе не являлась актуальной жизненной потребностью в доорганизационный период. Подобно тому, как мы не ощущаем своей потребности в воздухе, хотя это едва ли не самая актуальная потребность организма, так и тесный мир общины никогда ранее не ведал постоянного страха и потребности в безопасности. Для того чтобы насильственно-реквизиционная организация могла функционировать, дружине было необходимо постоянно актуализировать потребность, побуждающую общины к следованию общей организационной цели.

Сделать этот мотив актуальным могло только реальное или потенциальное насилие. В условиях новой надобщинной структуры потребность в безопасности, которая прежде находилась на периферии потребностной сферы, теперь превратилась в постоянный, животный страх перед беспощадной дружиной и в перманентную потребность подчинить свое поведение выполнению тех условий, которые позволили бы хоть как-то уменьшить опасность и обеспечить сохранение жизни общины и ее членов. Именно неминуемость насилия или даже гибели в случае отказа отдать дружине часть своих ресурсов сделали мало актуальную потребность, не являвшуюся ранее определяющим фактором поведения общинного человека, доминирующей базовой потребностью, способной кардинальным образом изменять поведение человека.

Таким образом, именно власть была определяющим фактором развития у человека не свойственных животным форм произвольного поведения. И возникнуть эти формы поведения первоначально могли только на «нижних

159

этажах» насильственно-реквизиционной организации, у тех, кто подвергался постоянному насилию и лишениям. Неслучайно все великие религии мира возникли как движения страждущих и обездоленных масс. Невозможность «нормально», т. е. фактически естественно, по-животному удовлетворять свои базовые потребности долгие века доставляла большей части человечества постоянные страдания. Но в то же время, только благодаря этим страданиям человек смог научиться контролировать свои непосредственные реакции и желания, приобрел способность к произвольному поведению и в конечном счете обрел первые ростки нравственности и духовности. В этом контексте можно с полным основанием сказать, что власть сформировала человека.

Насилие и власть

Эпизодическое, случайное насилие само по себе не может создать условий для образования устойчивых связей между субъектом и объектом насилия. Такое насилие всегда разъединяет людей, так как неизбежно порождает ответную реакцию — встречное насилие, открытое или скрытое сопротивление, ненависть или, по крайней мере, избегание. При этом какаялибо возможность согласования целей и мотивов субъекта и объекта насилия полностью исключается.

Психологическая возможность надобщинного образования появилась лишь после того, как в групповом поведении общины сформировалось новое психологическое образование — актуальная, гипертрофированная потребность в безопасности, которая смогла отодвинуть на второй план базовые потребности и подчинить ей весь контур общинной жизнедеятельности. Насилие должно было трансформироваться в потребность. которая была бы более актуальной, чем все остальные потребности.

Именно эта новая, искусственно созданная потребность в безопасности, основанная на неизбежном и жестоком насилии в случае неповиновения, стала психологическим основанием формирования неизвестного ранее человечеству феномена — феномена власти, который прочно связал дружину с подчиненными ей общинами, образовав первую организационную форму —

насильственно-реквизиционную организацию.

Можно ли сказать, что власть — это насилие? В обыденной речи часто не проводится разграничительной линии между этими понятиями. Так, рассказывая о преступнике, напавшем в темном переулке на одинокого прохожего, можно сказать, что в тот момент бандит обладал властью над своей жертвой. Язык вполне позволяет людям использовать даже самые неожиданные образные средства, но это безусловно метафорическое использование понятия «власти».

В строго научном применении отождествление понятий «насилие» и «власть» вряд ли обоснованно. Между ними существуют принципиальные различия. Насилие, действительно, исторически было исходным основанием власти и до сих пор является одним из ее оснований. Но само по себе насилие не может быть властью. Власть, хотя и связана с насилием и восходит к нему своими генетическими корнями, выступает как процесс, соединяющий людей,

160

часто против их желания, но все же в конечном счете согласовывая их потребности, мотивы и цели.

Насилие превращается во власть только в организационном контексте,

который, обеспечивая неизбежность насилия в случае нарушения организационных требований, делает в конечном счете применение самого насилия излишним. Более того, задавая рамки поведения, власть способна формировать искусственные потребности и мотивы, способные создать в психологической структуре человека побуждение к следованию цели, непосредственно не связанной с его потребностями и внутренней мотивацией.

Насильственно-реквизиционная организация оказалась чрезвычайно устойчивым образованием, которое с незначительными изменениями было доминирующей формой организованного поведения людей вплоть до конца XIX века, т. е. до появления и господства современной организации. Более того, многие принципы и механизмы, определяющие деятельность организации в настоящее время, своими корнями уходят в насильственно-реквизиционную организацию. Именно поэтому в книге столь подробное внимание уделялось организационно-психологическому анализу становления первой организационной формы.

Формирование насильственно-мотивационной организации

Здесь не ставится задача проследить в мельчайших подробностях развитие всех групповых и организационных форм, которые предшествовали формированию современной промышленной организации. Цель, скорее, состоит в выявлении базовых организационно-психологических принципов и механизмов, которые лежат в основе организованного поведения людей.

Основная слабость насильственно-реквизиционной организации заключается в том, что власть как базовый организационный процесс не принимала непосредственного участия в воспроизводстве ресурсов, а главным образом выступала их потребителем. Действительно, с помощью насилия можно отобрать у других людей все ресурсы, но только в том случае, если они имеются в наличии. Власть всегда зависит от ресурсов. В насильственнореквизиционной организации власть в конечном счете зависела от труда земледельца или ремесленника: чем больше продуктов труда они производили, тем больше ресурсов могла забрать власть и тем больше становилась ее мощь.

Однако власть фактически не участвовала в самом процессе производства и поэтому не могла никаким образом влиять на этот процесс. Если власти требовалось больше ресурсов, то она не могла заставить людей труда производить больше, чем они привыкли. Власть могла лишь больше отбирать. Но если земледелец или ремесленник лишался все большей и большей части продукта своего труда, то его желание трудиться уменьшалось соответственным образом.

Иными словами, возникал порочный круг: чем больше была потребность насильственно-реквизиционной организации в ресурсах, тем острее вставала проблема их воспроизводства. Хронический недостаток ресурсов, характерный для подобной организационной формы и был в недавнем историческом прошлом неиссякаемым источником широкомасштабных захватнических войн