Яблоков Е

Подмяв моих комедий глыбы, Сидит Главрепетком Гандурин. — А вы ноктюрн сыграть могли бы На этой треснувшей бандуре?

«...Несмотря на принадлежность к противоположным литературным лагерям, литературная судьба Маяковского (в частности, симптомы директивно вводимой изоляции) роковым образом оказывалась параллельной ситуации, в которую был поставлен Булгаков с осени 1929 г., судьба “Бани” могла в обстановке 1930 г. оказаться тождественной судьбе “Дней Турбиных”, а попытка “сопротивления” судьбе Булгакова (письмо 28 марта) — функционально аналогичной вступлению Маяковского в РАПП»²⁵. Маяковский не был особенно силен по части предвидений, но, пусть с запозданием, он тоже разглядел то, что надвигалось. Отметим небольшую, но немаловажную деталь, мелькнувшую в финале «Мистерии-буфф». Непосредственно перед апофеозом — пением «обновленного» «Интернационала» — звучит реплика Соглашателя: «Товарищи, не надо зря голосить, пение обязательно надо согласить». И хотя Кузнец «вежливо отодвигал» новоявленного регента, он появляется вновь — в образе Главначпупса, возглавляющего некое учреждение «по управлению согласованием»²⁶. Для Маяковского слово «согласование» не только «координация»: это прежде всего «соглашательство». От «Прозаседавшихся» и «Бюрократиады» к комедии «Баня» происходит «укрупнение» масштаба бюрократизма: характеристика Победоносикова, распространяется, по существу, уже на всю систему²⁷. Возможно, не случайно поэтому звучат в «Бане» отголоски «Дьяволиады». Так, Велосипедкин говорит о бритоголовом Оптимистенко: «Он гладкий и полированный, как дачный шар. На его зеркальной чистоте только начальство отражается, и то вверх ногами». А вот голова одного из булгаковских братьев Кальсонеров: «Лысой она была тоже как яйцо и настолько блестящей, что на темени у неизвестного, не угасая, горели электрические лампочки». Оптимистенко спрашивает Чудакова, у которого за время хождений по инстанциям отросла борода: «Это вы сами или ваш брат? Да нет... Он же ж без бороды». Данный мотив — брат с бородой/брат без бороды — также напоминает о «Дьяволиаде», где близнецы Кальсонеры различаются именно по признаку бородатости/безбородости. С булгаковским творчеством соотносится и основная сюжетная ситуация «Бани», связанная с «машиной времени». Сама по себе эта тема была постоянно близка Маяковскому; но перекличка с повестью «Роковые яйца» ощутима в комичных попытках персонажей «Бани» приспособить изобретение Чудакова к насущным потребностям. В 1927 году А. Воронский назвал «Роковые яйца» «памфлетом о том, как из хорошей идеи получается отвратительная чепуха, когда эта идея попадает в голову отважному, но невежественному человеку»²⁸. Велосипедкин у Маяковского вначале собирается использовать машину Чудакова для защиты от чересчур ретивых ораторов, а потом, совершенно в духе Александра Семеновича Рокка, предлагает: «...мы от нее проведем провода, ну, скажем, на все куриные инкубаторы, в пятнадцать минут будем взращивать полупудовую курицу...» «“Луч жизни” в булгаковском рассказе — такая же “машина времени”, как и та, которую изобретает Чудаков в “Бане”, но Булгаков предупреждает об опасности ускорения общественных процессов в условиях бюрократизма, ибо из нынешних яиц бюрократ способен высидеть или вынести черт-те какое будущее, а Маяковский, весь устремленный “в завтра, вперед”, ратует за желательность ускорения социальных процессов, призванных покончить с бюрократизмом»²⁹. Но, заметим, устремленность «в завтра» окрашена здесь несколько отчаянными тонами, ибо проистекает все-таки из разочарованности в «сегодня». Какими бы «пережитками прошлого» ни изображал Маяковский Победоносикова и К°, он осознавал, что настоящее не слишком отличается от прошлого. Автопародии в «Бане» нет — наоборот, с новой силой звучит стремление «обогнать стаи сердце раздиравших мелочей» («Про это»). Последнее, что оставалось, — мечта о воздаянии: может, хоть будущее все расставит по местам... По воспоминаниям М. Чимишкиан, Маяковский говорил ей; «Ну, я пьесу написал — заткну за пояс твоего Булгакова!»³⁰ Как видим, идеологическая брезгливость середины 20-х годов сменилась духом ревнивого соперничества. Если проследить отношение к Булгакову, которое «реконструируется» из «драмы с цирком и фейерверком»³¹, то здесь звучит почти полное согласие и даже какое-то стремление к сотрудничеству. В самом деле, Маяковский фактически повторяет жанровую структуру «Багрового острова»: «Оба произведения — “пьесы в пьесе”, причем в обоих случаях персонаж “рамочной” пьесы по должности призван судить о “вставной”»³², причем в обеих пьесах делает это мимоходом — перед отъездом на курорт. Как у Булгакова, так и у Маяковского мир «рамочной» и мир «вставной» пьес взаимопроникают. В «Багровом острове» друг на друга накладываются фактически три сюжета: пьеса Дымогацкого опосредуется заботами директора о новом спектакле и отношениями внутри труппы, и всё это еще «подсвечивается» сюжетом «Горя от ума», от репетиции которого актеры непосредственно переходят к «Багровому острову». Столь же «багровая» пантомима в III действии «Бани» — явная вариация на тему пьесы Дымогацкого. Подобно тому, как Булгаков сажает своего Савву Лукича на трон Сизи-Бузи 2-го, Маяковский возводит сюжет «в квадрат»: выясняется, что Победоносиков уже два действия смотрит из зала на сцену — видит себя и не узнает. Судя по всему, к автору пьесы для Камерного театра у Маяковского претензий не было. Даже его Моментальников, схватывающий «социальный заказ» на лету («Эчеленца, прикажите!»), — это, в сущности, родной брат Ликуй Исаича из «Багрового острова», на всякую реплику директора отвечающего: «Не продолжайте, Геннадий Панфилыч, я уже понял». Конечно, звучащие в «Бане» шутки в адрес МХАТа — насчет «Вишневой квадратуры» и «Дяди Турбиных» — абсолютно не похожи на недавние гневные выпады Маяковского. Вообще, отношение поэта к Художественному театру в последний год лишено особой агрессивности. (Не последней причиной было знакомство в мае 1929 года с молоденькой актрисой МХАТа Вероникой Полонской. Она была женой М. Яншина, блистательно игравшего Лариосика в «Днях Турбиных». Полонская станет последним человеком, видевшим живого Маяковского.)

"Баня" понравилась всем, кроме цензуры. МХАТ вновь начал переговоры с Маяковским о сотрудничестве. Завлит театра П. Марков вспоминал, что Маяковский предложил написать комедию о любви: "Он как бы предвидел принятую теперь в драматургии форму пьесы с двумя участниками. ...Мы расстались с Маяковским, как мне кажется, взаимно убежденными в скором осуществлении намеченного замысла - этого "лирического диалога""¹.

Планам не суждено было сбыться: "лирический диалог" шел в жизни и не воплотился в драму. Однако связи Маяковского с мхатовцами продолжались, тем более что со многими прежними друзьями отношения оказались прерваны - и после ухода из ЛЕФа, и из-за выставки "Двадцать лет работы".

Пожалуй, в эти месяцы Маяковский был ближе к МХАТу, чем Булгаков. Даже о самоубийстве Маяковский в последние дни жизни размышлял "с оглядкой" на МХАТ. 12 апреля, набрасывая перед встречей с В. Полонской план решающего разговора, он записывает последним пунктом: "Я не кончу жизнь, не доставлю такого удовольствия худ. театру"².

Л. Брик приводит краткую заметку из своего дневника 1929 года: "23 сентября Маяковский читал "Баню" труппе Театра Мейерхольда; успех был бурный, "говорили, что Маяковский - Мольер, Шекспир, Пушкин, Гоголь""³. На прозвучавшее сравнение с Мольером Булгаков не мог не отреагировать: слишком близка была ему эта фигура. В октябре - декабре 1929 года Булгаков пишет пьесу "Мольер". Стимулом к работе, как предполагает М. Чудакова, явилось "впечатление от реакции литературно-театральной общественности на новую пьесу Маяковского". Именно "перемещение" Маяковского из рядов авангарда в ряды классиков "вызвало острую реакцию Булгакова - это была экспансия в ту область, которую он числил за собой, которую, в отличие от новаторских течений, брался оценивать. Пьеса "Мольер" оказывается окрашенной литературной полемикой - не с текстом пьесы Маяковского, а с его интерпретацией - то есть с "текстами" Мейерхольда и других первых слушателей "Бани""⁴.

Собственно, некоторые основания для сравнения с Мольером были. В. Перцов отметил: "Отдельные эпизоды "Клопа" и "Бани" действительно восходили к "Мещанину во дворянстве" и "Дон-Жуану". Конечно, знаменитые сцены обучения господина Журдена наукам и искусствам в мольеровском "Мещанине во дворянстве" дали толчок автору "Клопа" для создания соответствующих сцен с Присыпкиным и Баяном⁵. Сцены "турецкой церемонии" с посвящением Журдена в "мамамуши" и со стилизованными под турецкий язык диалогами могли быть опорой для соответствующих сцен с Понтом Кичем, пародирующим английский язык в "Бане". Одной из последних постановок Мейерхольда в Александрийском театре был "Дон-Жуан". Заключительный монолог Сганареля, восклицающего после того, как по знаку Статуи Командора земля разверзлась и поглотила в языках пламени его господина: "Ах, мое жалованье, мое жалованье!" - невольно перекликался для Мейерхольда с рассуждениями Победоносикова перед отправкой в будущее машины времени Приемы буффонады, традиции народного театра, которые с таким блеском использовал Мольер в своих комедиях, могли найти с успехом свое применение при постановке сатирической "драмы с цирком и фейерверком"..."⁶.

Но несмотря на все успехи и неудачи, соперничество и полемику, кризис в жизни двух писателей приближался неотвратимо: их судьбы "переламывались" вместе с жизнью всей страны. Еще летом 1929 года Булгаков написал Сталину отчаянное письмо, завершавшееся словами: "...я обращаюсь к Вам и прошу Вашего ходатайства перед Правительством СССР ОБ ИЗГНАНИИ МЕНЯ ЗА ПРЕДЕЛЫ СССР..." Но адресат перед правительством не походатайствовал.

"Союбилейщики" подошли к юбилеям без особой радости. Маяковский - растерявший друзей, запутавшийся в личной жизни, написавший прекрасную (и провалившуюся!) комедию, удостоенный индивидуальной выставки и впервые ощутивший "ледяное дыхание власти" (Ю. Карабчиевский); и Булгаков (для которого власть всегда была мачехой) - сидящий без работы, без денег и также собственноручно создавший "выставку" (десять лет работы!) -альбом газетных и журнальных вырезок с рецензиями, среди которых соотношение положительных и отрицательных равнялось 1:99.

В. Перцов писал, что с Маяковским случилось нечто похожее на последние дни жизни Мольера: врачи, обиженные мольеровскими комедиями, не захотели его лечить, а "пострадавшие" от Маяковского высокопоставленные государственные и литературные функционеры не пожелали поздравить его с юбилеем⁷. Булгаков тоже по-своему "повторял" Мольера: не только блестящим талантом и общим неблагополучием судьбы, но и тем, что, доведенный до крайности, обращался за защитой к Первому Лицу в государстве.

28 марта 1930 года написано письмо "Правительству СССР". В нем все понятно, и стоит обратить внимание, быть может, лишь на одну деталь. Булгаков, с горькой гордостью заявляющий, что стал "сатириком эпохи", при этом как бы защищает право человека и мира на известную "порочность". Его идеал - Великая Эволюция; но разве эволюция лишена "ошибок" - так сказать, нежелательных мутаций? Или другое: те "страшные черты народа", от которых, по словам Булгакова, страдал еще Щедрин, - поддаются ли они исправлению? Возможно ли исправить народ? Не говоря об этом прямо, Булгаков в подтексте письма Правительству выражает свои взгляды на задачи сатиры и смысл работы сатирика. Получается, что смысл этот не столько в "искоренении" органических пороков, сколько в защите "нормального неблагополучия" мира от чересчур активного "лечения", от не в меру ретивых "хирургов", вмешательство которых приводит к тяжелым осложнениям. Булгаков близок здесь к идеям Гоголя, чьим сатирическим "манифестом" явились слова пророка Иеремии: "Горьким словом моим посмеюся".

Можно себе представить, в каком волнении прожил Булгаков первую половину апреля 1930 года. Написав в письме о том, что в сложившейся ситуации единственный его путь - гибель, видя, что его Людовик не отзывается, Булгаков в эти дни осознает: "Выход один - кончать жизнь"⁸. Мысли эти приходят к писателю не впервые, мотив самоубийства в его сюжетах постоянен (даже роман он назовет - "Записки покойника").

Что касается Маяковского, то он "внешне последние месяцы живет прежней жизнью, выступает, ведет активную общественную деятельность, произносит речи, не лишенные газетного пафоса, но делает это уже как-то по инерции, сбиваясь с обычного уверенного тона"⁹. Назвав себя когда-то поэтом "некрасовской школы"¹⁰, Маяковский, наверное, и не подозревал, до какой степени прав был "сын покойного Алеши", писавший о том, как жестоко умеет мстить "муза мести и печали"¹¹ тем, чье сердце "устало ненавидеть".

"Самоубийца и самоубийство - один из главных мотивов в творчестве Маяковского (где естественная смерть так же необычна, как у Достоевского)"¹². Стихи

и биллиард уступили место письмам и "русской рулетке". 12 апреля 1930 года Маяковский пишет письмо "Всем". 14 апреля поэта не стало. 15-го сообщение об этом было напечатано в газетах. "Выстрел в грудь прощает многое, и человек, выстреливший себе в грудь, сразу перестает быть автором "Стиха не про дрянь, а про дрянцо" и снова становится автором "Облака в штанах". Короткая линия, которую прочеркивает пуля, перечеркивает десяток плохих строк и подчеркивает не один десяток хороших"¹³.

"Не бывши для Булгакова поэтом, погибший сразу стал в его глазах по меньшей мере страдальцем .

Понятно в связи с этим - независимо от того, насколько серьезной была его решимость на подобный шаг, - каким эхом должен был отдаться для него грянувший выстрел его литературного противника, разом многое искупив в его глазах, и, с другой, как бы "заместив" его собственное действие"¹⁴.

17 апреля Булгаков был на похоронах Маяковского; сохранилась фотография, сделанная И. Ильфом, где Булгаков снят вместе с В. Катаевым и Ю. Олешей¹⁵. На следующий день Булгакову позвонил Сталин. "...Получалось, что в те договорные отношения, которые один расторгал своей смертью, другой теперь вступал, связав себя дополнительно во время телефонного разговора вполне определенной зависимостью..."¹⁶. А 19 апреля Булгаков вернулся во МХАТ.

Разумеется, о последних неделях, часах, секундах Маяковского он знал все. Скорее всего, следил также за тем, как вели себя после смерти поэта его новые "друзья" (Маяковский два последних месяца своей жизни был членом РАПП). Через десять дней после похорон, 26 апреля, они тоже написали письмо адресату, к которому в конце марта обращался Булгаков. Речь шла о том, что поскольку Маяковский не успел-таки

излечиться от влияния "анархо-индивидуалистического прошлого", "не дотянул" до уровня образцового пролетарского писателя, то и незачем делать ему в прессе слишком шумную посмертную рекламу. Письмо в ЦК ВКП(б), Сталину, Молотову подписали Л. Авербах, В. Ермилов, В. Киршон, Ю. Лебединский, А Селивановский, В. Сутырин, А. Фадеев. Поступило указание - выступить по этому вопросу в "Правде". Разумеется, "выступили". "Памяти Владимира Маяковского" - так называлась статья Л. Авербаха, Л. Сутырина и Ф. Панферова в главной газете страны¹⁷.

С рапповцами у Булгакова были свои счеты. Недаром 30 мая 1931 года он будет письменно признаваться все тому же крепко его облагодетельствовавшему Людовику Джугашвили: "С конца 1930 года я хвораю тяжелой формой нейрастении с припадками страха и предсердечной тоски, и в настоящее время я прикончен".

Как след одного из таких припадков тоски остался в бумагах Булгакова набросок стихотворения (!), которое он пытался писать 28 декабря 1930 года. Название этого исповедального текста - "Funérailles" ("Похороны"). В наброске есть, в частности, такие строки:

Вспомню ангелов, жгучую водку

И ударит газом

В позолоченный рот.

Почему ты явился непрошенный

Почему ты не кричал

Почему твоя лодка брошена

Раньше времени на причал?

Трудно не согласиться с М. Чудаковой, предположившей, что своего рода образцом послужили здесь стихи Маяковского из второго, лирического вступления к поэме "Во весь голос", прозвучавшие в его предсмертном письме:

Как говорят "инцидент исперчен"

Любовная лодка

разбилась о быт

Я с жизнью в расчете

и не к чему перечень

Взаимных болей

бед

и обид.

М. Петровский обращает внимание еще на одну деталь наброска: "...газы здесь у Булгакова - пороховые, речь идет о самоубийстве, а "позолоченный рот" - портретная черта Маяковского, постоянный мотив эпиграмм на него"¹⁸.

Знакомая Булгакова М. Чимишкиан рассказывала о том, как в первые дни после смерти Маяковского она застала Булгакова с газетой в руках, в которой было напечатано письмо "Всем". Он показал ей на строку "Любовная лодка разбилась о быт" и спросил: "Скажи - неужели вот - это? Из-за этого?.. Нет, не может быть! Здесь должно быть что-то другое!"¹⁹ Невыносимость для Маяковского коллизии "быта" и "бытия" подчеркивал в мае 1930 года изгнанный из СССР Л. Троцкий, который в статье "Самоубийство Маяковского" также обращал внимание на слова о "любовной лодке": "Это и значит, что "общественная и литературная деятельность" перестала достаточно поднимать его над бытом, чтобы спасать от невыносимых личных толчков"²⁰.

Вновь выплеснулись наружу трагические интонации поэмы "Про это". И Булгаков, несколько лет назад рисовавший Маяковского мещанином, пародировавший в "Белой гвардии" даже истинно талантливые его стихи, в 1930 году сближает судьбу поэта с собственной судьбой.

Драматические события рубежа десятилетий отодвинули работу Булгакова над замыслом, возникшим еще в конце 1929 года, в пору создания "Мольера". Замысел будет осуществлен только в начале 1934 года: речь идет о "Блаженстве" - пьесе о "машине времени" и путешествии в будущее. Вспомним, что Фосфорическая женщина у Маяковского обещала: "Остановимся на станции 1934 год для получения справок". Булгаковская пьеса и оказалась такой "остановкой", с которой совершается прыжок не в тридцатый, как в поэме "Про это", не в двадцать первый, как в "Бане", а в двадцать третий век.

Пьеса "Блаженство" была опубликована в 1966 году. Во вступительной заметке отмечалось, что "по своему идейному замыслу комедия во многом сродни "Клопу" Маяковского"²¹. "Родство" в данном случае больше похоже на отношения антиподов, ибо "Блаженство" - произведение антиутопическое²², в глубине своей имеющее общность с замятинским романом "Мы". Комедия Маяковского идеям этого романа все-таки противостояла, причем полемика велась открытая (в 1928 году травля Замятина еще не началась). Недаром в седьмой картине "Клопа" подчеркивается демонстративно "замятинская" деталь: "стеклянные стены домов". Когда Булгаков писал "Блаженство", Замятин уже два года как эмигрировал из СССР.

Также в 1966 году было сказано о "перекличках" между "Блаженством" и "Баней". Здесь, по мнению В. Сахновского-Панкеева, "полемичность пьесы Булгакова не вызывает сомнений"²³.

Помимо мотивов чудесного изобретения и образов изобретателей - людей "не от мира сего" внимание привлекают образы Фосфорической женщины и Авроры. Прежде всего, они явные "родственницы" по признаку "светоносности". Тем более существенно противопоставление финалов двух произведений. "Выбор героини в пользу родины Рейна, - пишет Е. Кухта, - приобретает значимый смысл: утренняя заря, начало новой жизни, покидает Блаженство. Отказ Авроры от века "гармонии" - отказ Блаженству в жизнеспособности: у него нет будущего"²⁴. Ибо "гармония", насаждаемая Саввичем, имеет отчетливый привкус тоталитаризма - пусть даже это абсолютная власть науки.

Как и в "Бане", звучат в "Блаженстве" мотивы "Ревизора": хотя булгаковский Милославский имеет мало общего с Победоносиковым, однако хлестаковские интонации прорываются и у несимпатичного главначпупса, и у по-своему обаятельного Солиста. Зато, возможно, Булгаков осознавал, что свистопляска с часами, устроенная Милославским в Блаженстве, напоминает мотив всеобщей ненужности часов, звучащий в "Бане" от первой до последней страницы: вначале Велосипедкин спрашивает: "Унасекомили, значит, Швейцарию?" - а в конце Понт Кич изъявляет желание скупить все часы в СССР - за ненадобностью.

Острова блаженства, Элизиум, Елисейские Поля... Маяковский по Елисейским Полям (реальным, разумеется, парижским) гулял не раз; а вот Булгакову так и не привелось. В 1934 году, кажется, было совсем все улажено с поездкой - и сорвалось: случилось это через два месяца по окончании работы над "Блаженством". Через год - еще одна попытка Булгакова поехать за границу: вновь безрезультатная и на этот раз последняя. 26 июля 1935 года он с невеселым юмором писал В. Вересаеву: "...я очутился вместо Сены на Клязьме. Ну что же, это тоже река". Ничего не меняли новые письма Сталину. Неизвестно, читал ли их покровитель изящных искусств, но о Булгакове он определенно помнил: в 1932 году были возобновлены во МХАТе "Дни Турбиных". Как подметил А. Шварц, Сталин вместе с Кировым были на этом спектакле 29 ноября 1934 года, т. е. за два дня до убийства Кирова. "Выходит, генеральный секретарь сидел рядом с Миронычем в правительственной ложе, улыбался, аплодировал, гладил усы, а подосланный им убийца уже хранил в портфеле пистолет. Таких актеров даже во МХАТе не видали"²⁵.

Ведя одностороннюю переписку с главным актером СССР, вряд ли мог пропустить Булгаков знаменитую сталинскую фразу о Маяковском, прозвучавшую в конце 1935 года. Началось все раньше, когда в докладе на I Всесоюзном съезде советских писателей в 1934 году Н. Бухарин, говоря о задачах современной поэзии, высказал мнение, "что "агитка" Маяковского уже не может удовлетворить, что она стала уже слишком элементарной, что сейчас требуется больше многообразия, больше обобщения, что вырастает потребность в монументальной поэтической живописи, что раскрыты все родники лирики и что даже самое понятие актуальности становится уже иным"²⁶. И хотя в заключительном слове Бухарин говорил: "...я очень высоко ставлю Маяковского, и у меня есть формула, что он стал "классиком советской поэзии"; но отсюда не следует, что нужно фетишизировать даже такого крупного человека, как Маяковский"²⁷, - его точка зрения была интерпретирована без затей: Пастернак лучше, чем Маяковский. Пастернак в своем выступлении на съезде сразу же отказался от должности "первого поэта", призвав всех "не жертвовать лицом ради положения" и сказав об опасности государственной "ласки" для художника²⁸. По существу, повторил мысль умненькой грибоедовской Лизы: "Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь".

Но Маяковский уже не мог выбирать сам -"подальше" или "поближе" ему быть. За него выбирали другие. В ноябре 1935 года Л. Брик направила Сталину письмо, жалуясь на пренебрежение к памяти и заслугам Маяковского и прося защитить доброе имя поэта. Хозяин защитил. Резолюция прозвучала как приговор: "Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. Безразличие к его памяти и его произведениям - преступление"²⁹. 5 декабря 1935 года эти слова были напечатаны в "Правде"; вскоре Триумфальная площадь в Москве стала площадью Маяковского.

Неудивительно, что все эти события, происходившие в преддверии невеселого "юбилея" Пушкина (больше похожего на юбилей Дантеса), оживили в памяти Булгакова стихотворение Маяковского, написанное в год другого юбилея. Со времен "Юбилейного" (1924) два имени - Пушкин и Маяковский - в сознании Булгакова оказались сближены. Несмотря на бесспорную, хотя и ревнивую, любовь Маяковского к Пушкину, для Булгакова он оставался прежде всего футуристом-"пушкиноборцем", поглощенным идеей собственного "рукотворного памятника". Нагнетание государственной любви к Маяковскому должно было усилить это ощущение. Еще в начале 30-х годов, работая над "романом о дьяволе", Булгаков ввел в него фигуру поэта-конформиста, злобно завидующего Пушкину. Слова Рюхина перед памятником на Тверском бульваре напоминают сцену, которой открывается "Юбилейное": лирический герой Маяковского обращается к тому же памятнику. Фамильярно-покровительственный тон этого стихотворения "вызвал в свое время бурную реакцию в виде карикатур, пародий и т.д."³⁰

Рассматривая ассоциативную связь между образами памятника в булгаковском романе и Медного Всадника в пушкинской поэме, Б. Гаспаров говорит еще об одном аспекте образа Рюхина: "Если Маяковский обращается к памятнику в фамильярно-доброжелательном тоне, то " Рюхин разговаривает с памятником со злобой, в припадке неврастении - в точном соответствии с поведением "безумца бедного" - Евгения в поэме Пушкина. Данные ассоциации, по принципу обратной связи, придают еще один аспект теме Маяковского в романе, присоединяя к ней мотив "безумца бедного""³¹. Слова Рюхина о "белогвардейце" Дантесе соотносятся со строчками Маяковского:

Сукин сын Дантес!

Великосветский шкода.

Мы б его спросили:

- А ваши кто родители?

Чем вы занимались

до 17-го года?-

Только этого Дантеса бы и видели.

Явно ассоциируется с "Юбилейным" и тема бессмертия, возникающая в словах Рюхина; вспомним у Маяковского:

У меня,

да и у вас,

в запасе вечность.

Думается, "присутствие" Маяковского в романе "Мастер и Маргарита" ощущается не только через образ Рюхина, но и в образе Ивана Бездомного - поэта, который в каком-то смысле выступает антиподом Рюхина. Вспомним, что говорилось выше об образе Ивана Русакова в романе "Белая гвардия", содержавшем пародийный элемент по отношению к футуризму Маяковского. Очевидна преемственная связь образов Ивана Бездомного и Ивана Русакова: можно сказать, что тема Маяковского приобретает теперь и трагическую окраску. В целом образ Маяковского в последнем булгаковском романе оказывается раздвоен: отблески судьбы поэта окрашивают как халтурщика-конформиста, так и талантливого невежду, осознающего в итоге собственное невежество. Такое двойственное "воплощение" позволяет охватить крайности творчества реального Маяковского, представить его в подтексте "Мастера и Маргариты" как бы спорящим с самим собой, внутренне противоречивым. Это вполне соответствовало впечатлению Булгакова.

Б. Гаспаров обнаруживает в романе скрытые цитаты и из другого произведения Маяковского - поэмы "Владимир Ильич Ленин". Так, лицемерный тост Пилата, называющего Тиверия "самым дорогим и лучшим из людей", ассоциируется с хрестоматийно известными словами "самый человечный человек", "самый земной изо всех прошедших по земле людей". Сцена смятения в "Доме Грибоедова" при получении известия о гибели Берлиоза довольно близко воспроизводит аналогичную сцену в поэме "Владимир Ильич Ленин" (известие о смерти Ленина, полученное съездом Советов)³². Фраза повествователя: "Все кончено, не будем больше загружать телеграф" - напоминает строки из черновиков второго вступления к поэме "Во весь голос": "Я не спешу и молниями телеграмм мне незачем тебя будить и беспокоить".

С судьбой Маяковского соотносится в булгаковском романе и эпизод похорон Берлиоза. Булгаков присутствовал на похоронах поэта. Тело Маяковского везли на грузовике. По воспоминаниям Л. Лавинской, "16-го утром Агранов сказал, что Маяковского будут хоронить на лафете, а в середине дня стало известно: дадут простой грузовик - все-таки самоубийца"³³. Героиня Булгакова наблюдает из Александровского сада похороны: "странно растерянные" лица людей, сопровождающих "гроб весь в венках" на "медленно двигающейся похоронной новенькой открытой машине". Берлиозу это еще более "не по чину", чем Маяковскому, однако из разговора Маргариты с Азазелло выясняется, что хоронят тело без головы: данное обстоятельство, вероятно, и заставило "снизить класс" церемонии, а все ее участники поглощены мыслью об исчезнувшей голове.