38 Ребенок, слушающий сказки

Чтобы по-настоящему вникнуть в ощуще­ния трех-четырехлетнего ребенка,

которому мать читает или рассказывает сказку, у нас слишком мало точных и заслуживающих доверия данных, поэтому нам, в свою очередь, тоже приходится пускать в ход воображение. Мы бы со­вершили, однако, ошибку, если бы за исходную точку взяли самое сказку или ее содержание: основные моменты жизни ребенка ни­как не перекликаются с содержанием- сказки.

Сказка для ребенка прежде всего — идеальный способ удер­жать возле себя взрослого. Мать вечно занята, у отца свой непо­стижимый ритм жизни, что для ребенка является постоянным ис­точником тревоги. Редко, когда у взрослых находится время по­играть с ним, как хотелось бы ему, то есть самозабвенно, с полной отдачей, не отвлекаясь. Гарантировать это может только сказка. Пока сказка длится, мама рядом, а это так приятно — чувствовать себя под крылышком у мамы. Если ребенок, прослушав одну сказ­ку, просит рассказать ему еще — это отнюдь не значит, что она его действительно заинтересовала или что его заинтересовала только сказка — вполне возможно, что он просто хочет растянуть удо­вольствие, чтобы мама как можно дольше оставалась возле его кроватки или сидела, уютно устроившись вместе с ним в кресле. И чтобы ей тоже было удобно — иначе она, того гляди, вскочит и убежит...

Пока струится плавный поток повествования, ребенок может наконец вволю насмотреться на свою маму, как следует разгля-

100

деть ее лицо, глаза, рот... qh, конечно, слушает, но при этом охот­но позволяет себе отвлекаться — например, если сказка уже ему известна (потому-то он, хитрюга, наверное, и попросил ее повто­рить), то от него требуется только следить, чтобы ее читали или рассказывали правильно. А пока что главное его- занятие—рас­сматривать маму или другого взрослого, ведь такая возможность предоставляется довольно редко.

Голос матери говорит ребенку не только о Красной Шапочке или о Мальчике-с-Пальчик, он рассказывает и о себе. Семиотик мог бы сказать, что ребенка интересуют в данном случае не столь­ко содержание и форма, сколько содержание выражения: голос матери, его оттенки, громкость, модуляции, тембр; от материнско­го голоса исходит нежность, он развязывает все узелки тревог, от­гоняет призраки страха.

Потом—точнее, одновременно—происходит знакомство с родным языком, со словами, их формами и структурой. Мы никог­да не сможем уловить тот миг, когда ребенок, слушая сказку, впи­тывая ее, овладевает определенным соотношением лексических единиц, открывает для себя употребление глагольной формы, роль какого-нибудь предлога, и тем не менее сказка, видимо, дает ему обильные сведения о языке. Силясь понять сказку, он одновремен­но прилагает усилия и к тому, чтобы понять слова, из которых она состоит, проводить между ними аналогии, делать выводы, расши­рять или сужать, уточнять или корректировать границы морфемы, протяженность синонимического ряда, сферу влияния прилагатель­ного. В этом процессе «расшифровки» момент языковой актив­ности — отнюдь не побочный, а такой же решающий, как и другие. Я говорю об «активности», чтобы лишний раз подчеркнуть:

ребенок берет из сказки, из данной ситуации, из каждого жизнен­ного события то, что его интересует, в чем он нуждается, ни на Минуту не прекращая работы по отбору,

Для чего еще ему нужна сказка? Для того, чтобы создавать структуру своего интеллекта, устанавливать разного рода связи:

«я и другие», «я и вещи», «вещи подлинные и выдуманные». Сказ­ка нужна ему для" того, чтобы создать себе представление о про­странстве («далеко — близко») и о времени («давно — сейчас», «сначала — потом», «вчера — сегодня — завтра»). Традиционное начало сказки «жил-был когда-то» ничем не отличается от «это было тогда-то» подлинной истории, хотя мир сказки — и ребенок очень скоро это обнаруживает—иной, чем тот, в котором он живет,

Я вспоминаю разговор с трехлетней девочкой, спрашивавшей меня:

— А что я буду делать потом?

— Потом ты пойдешь в школу.

— А потом?

— А потом в другую школу, чтобы узнать еще больше полез­ных вещей.

101

— А потом?

— Вырастешь, выйдешь замуж…

— Ну, уж нет...

— Почему?

— Потому что я живу не в сказке, а повсамделешному.

«Выйти замуж» прозвучало для нее по-сказочному, ведь свадь­ба — это традиционная концовка сказки, участь всех принцесс и принцев, живущих в ином мире, не в том, в котором жила моя со­беседница.

Следовательно, сказка полезна и с этой точки зрения, она — средство приобщения ребенка к жизни людей, к миру человече­ских судеб, к миру истории, как писал когда-то Итало Кальвино в предисловии к «Итальянским сказкам».

О том, что сказка — это кладезь характеров и судеб, откуда ребенок черпает сведения о реальности, которой он еще не знает, черты будущего, о котором еще не умеет задумываться, говори­лось неоднократно. Говорилось и другое, и тоже правильно, что сказки чаще всего отражают архаичные, отсталые культурные модели — по сравнению с социальной действительностью и техни­ческими достижениями, с которыми будет сталкиваться, взрослея, ребенок. Но эти возражения отпадут, если принять во внимание, что сказки составляют для ребенка особый мир, некий театрик, от­деленный от нас плотным занавесом. Мир не для подражания, а лишь для лицезрения. Но лицезрения активного, когда на первый план выступает не столько содержание сказки, сколько интересы слушателя. Примечательно, что, когда детство вступает в реалисти­ческую пору, когда важнее всего содержание, сказка перестает интересовать ребенка; и происходит это именно потому, что ее «формы» перестали поставлять сырье для его жизнедеятельности.

Создается впечатление, что в структуре сказки ребенок видит структуру собственного воображения и что он в то же время его в себе развивает, создавая одно из необходимейших средств по­знания мира, овладения реальностью.

Слушание — это тренировка. Сказка для ребенка такое же серьезное и настоящее дело, как игра: она нужна ему для того, чтобы определиться, чтобы изучить себя, измерить, оценить свои возможности. Например, чтобы измерить свою способность про­тивостоять страху. Все разговоры о том, что сказочные «ужасы», всяческие чудовища, ведьмы, кровь, смерть (например, Маль-чик-с-Пальчик, отрубающий головы семерым дочкам Лешего) яко­бы оказывают отрицательное воздействие на ребенка, мне представляются неубедительными. Все зависит, образно говоря, от обстоятельств, при которых ребенок встречает волка. Если он слы­шит о нем из уст матери, в мирной домашней обстановке, никакой волк ему не страшен. Ребенок может делать вид, что он боится (эта игра имеет свой смысл для выработки самозащитной реакции), но он уверен: стоит папе показать свою силу или маме запустить в волка туфлей, как тот; поджав хвост, убежит.

102

— Если бы ты в это время была, ты бы его прогнала, да?

— Конечно! Надавала бы ему как следует, и дело с концом.

Если же ребенка гнетет страх, от которого он не может изба­виться, то напрашивается вывод, что страх этот сидел а нем рань­ше, до того, как вояк появился в сказке, сидел где-то внутри, глу­боко укоренившись. Значит, волк — не причина страха, а симптом его проявления.

Если историю о Маяьчике-с-Пальчик, покинутом с братьями в лесу, рассказывает ребенку мать, то он не станет опасаться, что подобная участь может постигнуть и его, а сосредоточит все свое внимание на знаменитой находчивости крошечного героя. Вот если мамы нет дома или оба — и мама, и пала — в отлучке и ту же сказ­ку рассказывает кто-нибудь другой, ребенка она может напугать только потому, что подчеркнет его положение «покинутого». А вдруг мама больше не вернется? Таков мотив внезапно нахлы­нувшего страха. Такова проекция на «ось слушания» подсознатель­ных опасений и опыта уже испытанного одиночества; однажды уже так было: он проснулся, звал, звал, но никто не откликался. Стало быть, законы «расшифровки» сказки не одинаковы для всех, они особые, частные, сугубо яичные. О «типовом» маленьком слуша­теле можно говорить лишь в общих чертах, фактически же совсем одинаковых не найдется даже двух.