Сухих_С_И_Тих_Дон_Шолохова

"Вслед ему Григорий глядел почтительно, с недоверчивым изумлением. Петро подошел, пожевал ус и, словно отвечая на мысль Григория, сказал:

–Кабы все такие были! Вот как надо тихий Дон-то оборонять!

–Ты про усатого? Про вахмистра? – спросил захлюстанный по уши Христоня. – И гляди, стал быть, дотянет свои пушки. Как он, язви его, на меня плетью замахнись! И вдарил бы, – стал быть, человек в отчаянности… И скажи, на что ему, дураку, эти пушки?

Казаки разошлись, молча улыбаясь".

А вот другой командир – красный (кстати, бывший офицер), попав в плен, преданный своим же красноармейцем, ведет себя мужественно, отказывается отвечать на вопросы полковника Андреянова. Когда полковник говорит ему, что он "ложно" понимает "соображения чести", пленный парирует: "Что касается вас, господин полковник, то, судя по обращению со мной, я сомневаюсь, чтобы честь у вас вообще когда-нибудь была!" Григорий берет пленного под защиту и объясняет свою позицию тем, что человек долга и чести – пример для всех и предлагает расстрелять не командира, а выдавшего его красноармейца, "чтобы сохранить для русской армии дисциплину и порядок".

Кто воистину достоин презрения, которое звучит в авторском повествовании, так это то "болото" офицерства, которое, как пишет Шолохов, "некогда громил, обличал, стыдил Чернецов, призывая к защите России… Все наиболее мужественные гибли в боях, от тифа, от ран, а остальные, растерявшие за годы революции и честь и совесть, по-шакальи прятались в тылах, грязной накипью, навозом плавали на поверхности бурных дней… В большинстве своем они являли самую пакостную разновидность так называемой "мыслящей интеллигенции", облаченной в военный мундир: от большевиков бежали, к белым не пристали, понемножку жили, спорили о судьбах России, зарабатывали детишкам на молочишко и страстно желали конца войны". По отношению к ним шолоховская позиция схожа с позицией "певца белой гвардии" Булгакова, который с презрением обличает ту же "накипь" словами полковника Турбина об офицерах, которые "сидят в кофейнях" и в Киеве, и в Ростове-на-Дону. Григорий Мелехов ненавидит офицеров вообще, но таких, как полковник Андреянов, который и в годы мировой войны "отсиживался по тылам", и в гражданскую "ухитрился работать на оборону, сидя в Новочеркасске и только после отстранения от власти атамана Краснова вынужден был поехать на фронт", ненавидит и презирает особенно. Для него это тоже "накипь", "люди птичьей породы".

И у красных, и у белых были свои палачи, но были и свои идеальные герои, и литература, «советская» и «антисоветская», воспела их, как могла. Шолохов отдает дань всем: вспомним, как героически гибнут за свои идеи коммунисты Подтелков или Штокман, и как не менее героически принимают мученическую смерть их антиподы из

311

белого лагеря, такие, как есаул Калмыков. Но Григорий Мелехов в эти «ряды», в эти «галереи» героев не вписывается: он чужой и среди корчагиных, и среди турбиных.

4. Автор и его герой-правдоискатель

Высшая художественная объективность автора «Тихого Дона» сказывается во всем: в характерах, в построении композиции и сюжета, в структуре повествования, в авторских отступлениях. А в первую очередь она связана с тем, что в центр романа помещен не рыцарь «белой» идеи, и не рыцарь идеи «красной», а правдоискатель Григо-

рий Мелехов, вставший «на грани в борьбе двух начал, отрицая оба их». Это ключевая фраза всего романа, определяющая, как гамлетовский монолог «Быть или не быть…», как знаменитая фраза Раскольникова: «Тварь ли я дрожащая или право имею?» – философский, содержательный, да и художественный фокус всего произведения. В этом смысле Григорий отчетливо отделен от других героев: все, с кем сталкивает его судьба, занимают разные, но вполне определенные позиции. Он порой даже завидует своим антиподам, таким, как Листницкий и Кошевой: «У них у обоих свои, прямые дороги, а я с семнадцатого года хожу по вилюжкам, как пьяный качаюсь».

Григория Мелехова часто обвиняли (и другие герои «Тихого Дона», и критики, и литературоведы) в подверженности различным идеологическим влияниям: он то монархист, то большевик, то автономист, то анархист. Но это обманчивое впечатление, так только кажется; в идеологических спорах он всегда занимает свою, самостоятельную позицию. И даже «убийственно простым вопросам» и доводам большевика Гаранжи он «пробовал возражать» и воспринимал их не с восторгом, а «со страхом», «с ужасом», отчетливо сознавая при этом, что они разрушают его прежние понятия «о царе, о родине, о казачьем воинском долге». Эти авторские ремарки говорят о том, что воздействие идей «умного и злого большевика» не может быть окончательным, они неизбежно будут подвергнуты сомнениям и пересмотру, что и происходит спустя всего лишь полтора-два месяца, когда во время отпуска в родном хуторе «свое, казачье», взяло верх и «вытравило из сознания семена той правды, которую посеял в нем Гаранжа». Суждения и доводы другого идеолога – Изварина, убежденного сепаратиста, умного и образованного, – казалось бы, падают на благодатную почву сословных иллюзий и предрассудков, которые казак Григорий Мелехов впитал с детства, с молоком матери. Но Григорий и его аргументы воспринимает с осторожностью и сопротивлением: «Мне трудно в этом разобраться… Блукаю я, как метель в степи»,

– и отвергает настойчивые попытки Изварина обратить его в свою веру: «Сам ищу выхода». В беседах с приверженцами разных идей он как бы "испытывает" их: Изварину излагает идеи Гаранжи, Подтелко-

312

ву, наоборот, идеи Изварина, и слушает "контраргументы" того и другого. Сам всё равно колеблется, недаром в этот момент солнце над двускатной крышей, кажется ему, застыло в нерешительности: на какую сторону покатиться? Потом, после разговора в ревкоме, он даст такую оценку той и другой позиции, да и своей собственной тоже: "Они воюют, чтобы им лучше жить, а мы за свою хорошую жизнь воевали. Одной правды нету в жизни. Видно, кто кого одолеет, тот того и сожрет… А я дурную правду искал, душой болел, туда-сюда качался…":

А идеологу «белого» дела Копылову он говорит: «Я, брат, чую, что ты тут неправильно гутаришь, а вот припереть тебя не умею… Не путляй меня, я и без тебя запутанный!» И когда Григорий горько сетует: «Спутали нас ученые люди! Господа спутали! Стреножили жизню, и нашими руками вершают свои дела», – то в этом обвинении, брошенном от лица «простых людей» «людям ученым», есть горькая правда. Это обвинение всем идеологиям и всем идеологам, которые проводят свои эксперименты, с людьми не считаясь, защищая интересы отдельных групп, а не всех людей и не каждого отдельного человека.

Сам Григорий ищет просто «человечьей» правды, «под крылом которой мог бы посогреться всякий». Он пытается увидеть ее и в «белой», и в «красной», и в «самостийной» идее. Но, оказавшись в любом из этих лагерей, он лишь поначалу обретает некоторое душевное равновесие, стремясь при этом «всеми силами сохранить достигнутую ясность», однако тщетно: всякий раз он очень скоро осознает узость и неправду каждой из этих партийных «правд» и снова чувствует одно и то же: «Как в топкой гати, зыбилась под его ногами почва, тропа дробилась, и не было уверенности – по той ли, по которой надо, идет». Григорий сам не может ясно сформулировать словами суть той «правды», которую ищет. В решающий для его судьбы момент спора

вревкоме он произносит роковую для него фразу: «Что коммунисты, что генералы – одно ярмо», – и выражает тем самым свое неприятие той и другой ограниченной классовой «правды», но когда ему

вответ говорят: «Ты сам не знаешь, чего ты хочешь», – он «охотно» (тоже неслучайная ремарка) соглашается: «Не знаю!». И Григорий, и окружающие его люди ощущают такое его состояние как раздвоенность. Сам он рассуждает об этом так: «До се блукаю… От белых отбился, к красным не пристал, так и плаваю, как навоз в проруби». А начштаба мелеховской дивизии Копылов говорит своему комдиву: «Давно к тебе приглядываюсь, Григорий Пантелеевич, и не могу тебя понять… С одной стороны, ты – борец за старое, а с другой – какоето, извини меня за резкость, какое-то подобие большевика… Ну, не чудак ли ты?». Но такая кажущаяся «раздвоенность» Григория вовсе не есть его психологическая доминанта; главное в его характере – верность своей идее правды, своему идеалу, а следовательно, цель-

313

ность. Впечатление раздвоенности возникает потому, что и сам Григорий, и другие соотносят его позицию и его искания либо с правдой «белых», либо с правдой «красных». А означает это двойственное впечатление только то, что его собственная правда, та, которую он ищет и на которую инстинктивно ориентируется своим нравственным чутьем, несводима к этим односторонним правдам и что она глубже и шире их. Это значит, что частные правды его не устраивают. А общую «человечью» правду очень трудно, да, наверное, и невозможно выразить словами, в логических формулах и терминах, и Шолохов выражает ее в романе на языке искусства: не столько в прямом слове, сколько в поведении, поступке, эмоциональной реакции героя. Например, в том порыве, который бросает Григория в бешеную скачку, когда он, загнав коня, пытается успеть спасти от смерти Котлярова и Кошевого – виновников смерти его брата Петра: «Кровь легла промеж нас, но ить не чужие же мы!» А раньше – на защиту от насилия польской девушки Франи, на выстрел в Чубатого, который просто так, без нужды убил пленного, или на спасение от смерти раненого Степана Астахова, когда, «подчиняясь сердцу», Григорий отдал ему своего коня. Таких и похожих поступков у Григория множество, и именно в них проступает смутный, но в то же время прочный, освященный глубинными народными представлениями о добре и справедливости идеал «человечьей правды» (именно такими словами определяется в «Тихом Доне» самая главная из всех «правд», и они появляются в тексте тогда, когда люди творят деятельное добро, совершают гуманные поступки). А с другой стороны, одна и та же коммунистическая идеология может быть названа в авторской речи и «большой человеческой правдой», и "желчью гаранжевского учения", и «пагубным ядом» – это смотря в какой момент «блуканий» Григория. Не менее контрастные оценки даются в тексте и «белой идее». И когда Григорий оказывается в том или другом лагере, логика и ожесточение борьбы неизбежно ведут его к целой цепи жестокостей, убийств и горьких разочарований. Отсюда эти очевидные параллели: убийство четырех красных матросов – убийство четырех польских уланов, убийство красного казака Семиглазова – убийство корниловского полковника, которого Григорий «навернул» в бою, будучи в Конной Буденного, и т.п. Поэтому путь Григория в соотнесении со сталкивающимися и борющимися частными, сословными, классовыми «правдами» представляется ему самому и другим, в том числе исследователям романа, бесконечным «блуканием». Григорий стремится к определенности, но не может примкнуть ни к кому, потому что не хочет частичной правды. А по существу-то он инстинктивно, «нутром», очень твердо если и не знает, то «чует», как он выражается, «человечью» (общую для всех людей, общечеловеческую) правду, которую ищет и которой не столько осознанно, сколько инстинктивно руководствуется в своих поступках. С этой точки зрения еще вопрос, кто в большей степени

314

«блукает» и заблуждается: Григорий или его антагонисты из белого и красного лагерей.

Несомненна симпатия, любовь автора к своему герою; его установка при создании этого характера, казалось бы, чисто «положительная»: «Я хотел рассказать об очаровании человека в Григории Мелехове»1. Это Шолохову, безусловно, удалось. И хотя из всех персонажей Григорий ближе, роднее всех для автора, но в конечном счете и по отношению к нему он сохраняет объективность, и о нем может порой сказать так, что у читателя, как говорится, «мороз по коже» пой-

дет: «Сам он еще судорожно цеплялся за землю, как будто и на са-

мом деле изломанная жизнь его представляла какую-то ценность и для него, и для других».

Может быть, это равнодушие? Ведь писал же Солженицын, что Шолохов убивает всех своих любимых героев и что это доказательство того, что не он подлинный автор «Тихого Дона», потому что настоящий автор так не поступает. Но для русской литературы «хэппи энд» вообще несвойственен, а уж для Шолохова тем более. Его эпос не отстранен и не равнодушен, а объективен и трезв.

6. Характеры и обстоятельства

Выстраивая сюжетные ситуации и композицию, создавая сплетения характеров и обстоятельств, Шолохов всегда добивается эффекта объективности, осуществления того основного художественного закона эпоса, о котором Гегель говорил, что в эпосе в события и в то, как они совершаются, вкладывается необходимость: «Всему совершающемуся подобает быть, оно таково, а не иное и совершается с необходимостью»2.

Все узловые моменты сюжета выстроены так, что читатель осознает неизбежность именно такого, а не другого поворота в судьбе главного героя.

Сложная система мотивировок выстраивается Шолоховым и при разработке важных, поворотных сюжетных ситуаций, и при характеристике действий и поступков всех героев романа.

Правда, здесь отчетливо выступает разница в характерах и поведении разных персонажей, притом зависящая не только от их индивидуальности: в эпосе Шолохова при всей неизбежности своей судьбы трагический герой обладает свободой волеизъявления значительно бóльшей, чем люди, руководствующиеся по преимуществу идеологическими принципами.

Григорий вовсе не безволен. Он всегда действует самостоятельно. Его поступки являются не только вынужденной реакцией на обстоятельства, но и следствием собственной воли, собственного выбора

1Советская Россия. 1957. 25 августа. № 201.

2Гегель. Эстетика: В 4-х т. Т. 3.– М., 1971. С. 452.

315

и решения. У таких героев, как Коршунов, Листницкий, Калмыков (и Штокман, и Кошевой, и красноармеец из продотряда), поступок – это однозначная реакция на событие, реакция, детерминированная их идеологической позицией и предыдущей историей. Поэтому у них нет настоящего, свободного выбора, нет и подлинных сомнений и колебаний, т.к. их линия поведения как бы запрограммирована, теснейшим образом связана с их идеологией. Вот пример «исканий» Листницкого: «Но с кем ты, в конце концов? – задал он сам себе вопрос [глядя на толпу «прилично одетых, сытых людей» на петроградских улицах – С.С.] и, улыбаясь, решил: – Ну, конечно же, вот с этими! В них частичка самого меня, а я частичка их среды». Соседствующие в тексте авторские ремарки: «улыбаясь», «решил» – говорят о том, что для Листницкого тут нет настоящего выбора и вообще проблемы: по сути дела, «решил» не он, а его социальная принадлежность к определенной «среде». Это даже и сравнивать невозможно с той поистине мучительной силой колебаний и сомнений, которые тяготят Григория Мелехова. Точно так же, как Листницкий, не ведает сомнений и колебаний Штокман: ни тогда, когда приказывает расстреливать казаков «с кондачка», ни тогда, когда сам идет на смерть во время красноармейского бунта. Поступки таких героев легко можно предугадать, их легко и объяснить, в отличие от поступка Григория, который всегда проблематичен, всегда неожидан, его трудно объяснить и трудно определить его возможные последствия, прежде всего для самого героя, потому что это поступок, представляющий собой действие, в известной мере свободное от власти обстоятельств, действие, связанное с выбо-

ром и влекущее за собой вину и ответственность.

Герои, плотно включенные в свою социальную среду и обладающие мировосприятием, определенным соответствующей идеологией, в очень большой степени детерминированы в своем поведении этой идеологией, «обстоятельствами» и «средой». Некоторые из них, наиболее развитые, вполне это осознают: «Калмыков… раздумчиво сказал: «Мы, в сущности, – пешки на шахматном поле, а пешки ведь не знают, куда их пошлет рука игрока». А раз пешки, то к их поведению неприменимы понятия, связанные со свободой волеизъявления, категории трагедийного ряда: выбор, вина, ответственность. Поэтому они склонны «делить вину», т.е. перекладывать ответственность на других или на обстоятельства, на войну и т.п. (вспомним, как Листницкий оправдывает свою вину перед Григорием за связь с Аксиньей: «Григорий… Я обворовал ближнего, но ведь там, на фронте, я рисковал жизнью. Могло же так случиться, что пуля взяла бы правее и продырявила мне голову?… Мне все можно!»)1.

1 И потом, испытывая "тяжелое плотское желание" к жене однополчанина Ольге Горчаковой, "смутно разбираясь в собственных переживаниях", "одно лишь ощущал с предельной ясностью: что им, изуродованным и выбитым из строя, по-прежнему властно правит разнузданный и дикий инстинкт: "всё можно". Сама жизнь наказала Листницкого: он "не стерпел, застрелился от неудо-

316

Григорию тоже часто напоминают (Чубатый или Изварин, например) про то, что его «жизнь силком заставит» встать на ту или другую сторону. И сам он порой склонен ссылаться на «жизнь» или «войну». Но все равно знает, помнит о том, что жизнь делается и своими собственными руками. «Она, жизня… виноватит…», – говорит он Наталье, но тут же, буквально через две фразы, признает: «Неправильный у жизни ход, и, может, я в этом виноватый».

Таким образом, объективность шолоховского эпоса укоренена прежде всего в его сложных, самостоятельных, «саморазвивающихся» характерах и в построении и развертывании сюжета и конфликта, т.е. в системе характеров и обстоятельств. Но она царит и в самом повествовании, в его тоне и содержании, в авторских оценках и ремарках.

6.Авторская позиция и её выражение

вповествовании и композиции романа

Всвоем комментарии, в своих лирических «отступлениях» или философских раздумьях автор всегда вне и выше сталкивающихся в жестокой схватке «красной» и «белой» правд. Вот авторские размышления о гибели в братоубийственной бойне безусых мальчиков – белых и красных:

«Чем бы не жить дома, не кохаться? А вот надо идти навстречу смерти… И идут. Молодые, лет по шестнадцати – семнадцати парнишки… Им война – в новинку, вроде ребячьей игры. Они в первые дни и к посвисту пуль прислушиваются, подымая голову от сырого бугорка земли, прикрывающего окопчик… И до тех пор «куженок» смотрит на окружающий его мир войны изумленным, птичьим взглядом, до тех пор подымает голову и высматривает из окопчика, сгорая от любопытства, пытаясь рассмотреть «красных», пока не щелкнет его красноармейская пуля. Ежели – насмерть, вытянется такой шестнадцатилетний «воин», и ни за что не дашь ему его коротеньких шестнадцати лет…Отвезут его на родной хутор схоронить на могилках, где его деды и прадеды истлели, встретит его мать, всплеснув руками, и долго будет голосить по мертвому, рвать из седой головы космы волос. А потом, когда похоронят и засохнет трава на могилке, станет, состарившаяся, пригнутая к земле материнским неусыпным горем, ходить в церковь, поминать своего «убиенного» Ванюшку либо Семушку.

… И где-либо в Московской или Вятской губернии, в какомнибудь затерянном селе великой Советской России мать красноармейца, получив извещение о том, что сын «погиб в борьбе с белогвардейщиной за освобождение трудового народа от ига помещиков и капиталистов», – запричитает, заплачет… Горючей тоской оденется ма-

вольствия", как говорит Прохор Зыков, когда его супруга "связалась с генералом Покровским" (здесь тоже "работает" шолоховская "поэтика парной повторности").

317

теринское сердце, слезами изойдут тусклые глаза, и каждодневно, всегда, до смерти будет вспоминать того, которого некогда носила в утробе, родила в крови и бабьих муках, который пал от вражьей руки где-то в безвестной Донщине…»

Скажите, на стороне какого из «убиенных» мальчиков, какой из матерей автор этих горестных строк?

Лирический авторский плач по поводу гибели казаков в боях невозможно отнести к белым или красным воинам – это плач обо всех: «Рви, родимая, на себе ворот последней рубахи! Рви жидкие от безрадостной, тяжкой жизни волосы, кусай в свои в кровь искусанные губы, ломай изуродованные работой руки и бейся на земле у порога пустого куреня! Нет у твоего куреня хозяина, нет у тебя мужа, у детишек твоих – отца».

Б.В.Соколов указал на явственные параллели в сценах гибели чернецовских офицеров и жестокой казни подтелковцев, так же как в сценах смерти Подтелкова и Каледина1. Одинаково мужественно принимают смерть и полковник Чернецов, и председатель Донревкома Подтелков. Одинаково зверствуют «казнители» чернецовцев и подтелковцев. С одинаковым отвращением реагирует на расправу в том и другом случае Григорий Мелехов.

В эпизодах гибели руководителей белого и красного движения на Дону – Подтелкова и атамана Каледина – звучат нотки примирения. Мотив необходимости прекращения бессмысленного кровопролития в жестокой братоубийственной бойне хотя и слабо, но уже присутствует в этих сценах.

Когда-то, во время переговоров с Калединым, Подтелкову пророчил смерть один из присутствующих, кавалер четырех Георгиев подъесаул Шеин, "из рядовых казаков дослужившийся до чина подъесаула: "Они [казаки], брат, очнутся – и тебя же повесют!" Сам Подтелков перед началом расправы над его товарищами тоже пророчит своим "казнителям": "Нынче ваш верх, а завтра уж вас будут расстреливать!"

Но перед самой своей смертью Подтелков говорит другое: «Мы за трудовой народ, за его интересы дрались с генеральской псюрней, не щадя живота, и теперь вот гибнем от вашей руки!.. Но мы вас не клянем!… Вы – горько обманутые! Заступит революционная власть, и вы поймете, на чьей стороне была правда». Предводитель красного казачества не призывает к мести, не угрожает возмездием своим «казнителям», не жаждет пролития их крови, он приходит к мысли о необходимости прощения. «И нет сомнения, что эта мысль

совпадает и с мнением автора», – пишет в связи с этой сценой Б.Соколов2.

1См.: Соколов Б.В. «Донская волна» в «Тихом Доне» // Вопросы литературы. 1990. № 5. С. 18–19, 22–23

2Соколов Б.В. «Донская волна» в «Тихом Доне» // Вопросы литературы. 1990. № 5. С. 18

318

Каледин перед самоубийством обращается к своим сподвижникам: «Положение наше безнадежно… Я не хочу лишних жертв, лишнего кровопролития. Предлагаю сложить свои полномочия и передать власть в другие руки». Вождь «белого» Дона – за прекращение бессмысленного братоубийства. «Так что и Подтелков, и Каледин в смертный час приходят пусть по-разному, но к одной идее – не лить больше кровь, не мстить своим палачам и врагам, восстановить порушенное единство народа»1.

Не случайно еще в сцене переговоров Каледина с Подтелковым в Новочеркасске, описывая внешность, характер и манеру поведения Каледина, Шолохов пишет: «У него с Подтелковым было много тождественного».

Предсмертные надежды Подтелкова и Каледина на прекращение кровавой мести тщетны: это ведь еще только начало 18-го года… Кровавое колесо раскручивается дальше. Гибнут преемники Каледина, в том числе генерал Богаевский, поддержавший идею Каледина о примирении. И участники казни Подтелкова, чьей крови он не хотел, тоже расстреляны красными казаками.

Авторская «точка зрения», авторская философская мысль очень часто находит выражение в пейзажных образах, сопровождающих основной событийный сюжет.

Конец второго тома. Смерть Валета: «Выстрел… Валет, путая ногами, пошел боком, боком, как лошадь, испугавшаяся своей тени. И не упал, а как-то прилег, неловко, лицом в сизый куст полынка». Через двое суток похоронили его яблоновские казаки. А дальше следует пейзажная картина: "Через полмесяца зарос махонький холмик подорожником и молодой полынью, заколосился на нем овсюг, пышным цветом выжелтилась сбоку сурепка, махорчатыми кистками повис любушка-донник, запахло чабрецом, молочаем и медвянкой. Вскоре приехал с ближнего хутора какой-то старик, вырыл в головах могилы ямку, поставил на свежеоструганном дубовом устое часовню. Под треугольным навесом ее в темноте теплился скорбный лик божьей матери, внизу на карнизе навеса мохнатилась черная вязь славянского письма: В годину смуты и разврата

Не осудите, братья, брата.

Старик уехал, а в степи осталась часовня горюнить глаза прохожих и проезжих извечно унылым видом, будить в сердцах невнятную тоску.

И еще – в мае бились возле часовни стрепета, выбили в голубом полынке точок, примяли возле зеленый разлив зреющего пырея: бились за самку, за право на жизнь, на любовь, на размножение. А спустя немного тут же возле часовни, под кочкой, под лохматым покровом старюки-полыни, положила самка стрепета девять дымчато-синих

1 Соколов Б.В. «Донская волна» в «Тихом Доне» // Вопросы литературы. 1990. № 5. С 23

319

крапленых яиц и села на них, грея их теплом своего тела, защищая глянцевито оперенным крылом».

Этот контрастный пейзаж, конечно же, выражает и укор убийцам Валета, но в нем есть и нота примирения, и мысль о неистребимости жизни. Призыв старика: «Не осудите, братья, брата», – обращен и к тем, кто в одном стане с Валетом, и к тем, кто против них: и к красным, и к белым. Здесь по-своему выражена предсмертная мысль Подтелкова: мы вас не клянем, вы трагически обманутые.

7. Разрешение трагических коллизий. Авторская "философия жизни" и шолоховский взгляд

на гражданскую войну

Чем дальше разворачивается маховик братоубийственной войны, чем больше угрожает кровавая мясорубка самим первоосновам народного бытия, тем более безразличными становятся люди и к «красной», и к «белой» идее, и в романе к концу четвертой книги все более мощно начинают звучать идеи прощения и примирения. Ее носителями становятся старики, причем такие, которые раньше были гораздо более непримиримыми, чем молодые, например, дед Гришака. Давно ли он при приходе красных демонстративно и вызывающе "нацепил свои висюльки": "кресты и регалии за турецкую войну", "фуражку с кокардой надел", а в ответ на предостережение Пантелея Прокофьевича: "Заарестуют тебя за такое подобное. При Советской власти нельзя…" – отвечал: "А власть эта не от бога. Я их за власть не сознаю. Я Александру-царю присягал, а мужикам не присягал, так-то!" А теперь он осуждает всех участников гражданской бойни: и белых, и красных. Осуждает внука – Митьку Коршунова, белогвардейского карателя и «душегуба». Осуждает сына своего Мирона, расстрелянного красными: «Мирон наш через чего смерть принял? Через то, что супротив бога шел, народ бунтовал супротив власти. А всякая власть

– от бога. Хучь она и анчихристова, а все одно богом данная». Осуждает Григория – за то же самое: «Людей на смерть водишь, супротив власти поднял. Грех великий примешь, а зубы тут нечего скалить! Ась?.. Ну, вот то-то и оно. Все одно вас изничтожут, а заодно и нас. Бог – он вам стезю свою укажет». Осуждает и большевика Мишку Кошевого: «А ты что же это? В анчихристовы слуги подался? Красное звездо на шапку навесил? Это ты, сукин сын, поганец, значит, супротив наших казаков? Супротив своих-то хуторных?

–Супротив,– отвечал Мишка. – И что не видно концы им наведем!

–А в святом писании что сказано? Аще какой мерой меряете, тою

ивоздастся вам. Это как?.. Ты – анчихристов слуга, его клеймо у тебя на шапке. Это про вас было сказано у пророка Еремии: «Аз напитаю их полынем и напою желчию, и изыдет от них осквернение на всю землю». Вот и подошло, что восстал сын на отца и брат на брата…»

320