Сухих_С_И_Тих_Дон_Шолохова

"ненормативной лексики", хотя нередко о ней упоминает ("матерясь, он долго хлестал себя через спину", "Дарья выругалась страшным мужским ругательством"; "Мать… мать… мать…" – неслось с той и другой стороны в рукопашной схватке между белыми и красными и т.д.). В ругани казаки "отводят душу", как делает это Прохор Зыков "в отступе", задираясь от скуки со встречными, как, например, с кубанцем, который хотел в ответ "вытянуть его через лоб плетью", но Прохор проворно выхватил карабин, положил его на колени. "Кубанец отъехал, матерно ругаясь, а Прохор, хохоча во всю глотку, орал ему вслед:

– Это тебе не под Царицыном в кукурузе хорониться! Пеношник – засученные рукава! Эй, вернись, мамалыжная душа! Налетел? Подбери свой балахон, а то в грязи захлюстаешься! Раскрылатился, куроед! Бабий окорок! Поганого патрона нету, а то бы я тебе намахнулся! Брось плеть, слышишь?"

Склонность к юмору как черта народного, национального характера выражается в произведениях Шолохова очень часто в том, что в самых тяжких, в самых невыносимых условиях люди прибегают к юмору, подшучивают над своими несчастьями, и этот спасительный смех помогает выдержать удары судьбы, не согнуться в самых трагических обстоятельствах. Пантелей Прокофьевич в разговоре со стариком Бесхлебновым бранит молодых казаков, что не умеют они воевать, и по привычке хорохорится, хотя сам только что сбежал из своей части: "Кабы не моя ножная хворость – я бы им показал, как надо с неприятелем сражаться! Мы, старики, – народ крепкий". А когда Бесхлебнов язвительно намекает ему: "Гутарют, что эти крепкие старики на энтом берегу Дона так умахивали от красных, что ни на одном полушубка не осталось, всё с себя до живого тела на бегу посымали и покидали", – Пантелей Прокофьевич круто меняет разговор: "Великое дело – зипун, то бишь полушубок! Жизня дороже его али нет, спрашиваю? Да и не всякий старик может в одеже резво бегать. На этой проклятой войне нужно иметь такие ноги, как у борзого кобеля, а я, к примеру, где их достану? Ну, пока прощай, а то я с тобой загутарился, а там дело стоит… А насчет войны не сумлевайся: придолеют наши мужиков!"

Такой юмор часто приправлен горечью и носит характер «автоиронии». Вот как в "Тихом Доне" оценивают казаки свое положение после поражения восстания и неудач Деникинской армии: "Пихнули нас красные так, что теперича до самого моря будем пятиться, пока не упремся задом в соленую воду". Насмешка над своими злоключениями слышится в балагурстве Прохора Зыкова над своим увечьем – потерянной на войне рукой: "А меня, вот видишь, как белые-поляки обработали, в рот им дышло! – Прохор показал пустой, завязанный узлом рукав защитной гимнастерки.– Жена увидела, слезьми кричит, а я ей говорю: "Не реви, дура, другим головы отрывает, и то не обижаются, а

301

рука – эка важность! Зараз деревянные приделывают. Энта, по крайней мере, холоду не будет бояться, и обрежешь её – кровь не пойдет". Беда, что не научился, девка, одной рукой с делами управляться. Штаны не застегну – и шабаш! От самого Киева до дому с расстегнутой мотней ехал".

Такая насмешка над собой звучит и в рассказе Христони о том, как его ранили красные под Балашовом: "– Шли в пешем строю по подсолнухам. Они били, стал быть, из пулеметов и из орудий, ну и из винтовок, само собой. Человек я из себя приметный, иду в цепи, как гусак промеж курей, как ни пригинался, а все меня видно, ну, они, пу- ли-то, меня и нашли. Да ить это хорошо, что я ростом вышел, а будь пониже – аккурат в голову бы угодили! Были они, стал быть, на излете, но вдарили так, что ажник в животе у меня все забурчало, и каждая горячая, черт, как, скажи, из печки вылетела… Лапнул рукой по этому месту, чую – во мне они сидят, катаются под кожей, как жировики, на четверть одна от другой. Ну, я их помял пальцами и упал, стал быть. Думаю: шутки дурные, к едрене матери с такими шутками! Лучше уж лежать, а то другая прилетит, какая порезвей, и наскрозь пронижет. Ну, и лежу, стал быть. Нет-нет, да и потрогаю их, пули-то.. Они все там, одна вблизи другой. Ну, я и испужался, думаю: что – как они, подлюки, в живот провалются, тогда что? Будут там промеж кишков кататься, как их доктора разыщут? Да и мне радости мало. А тело у человека, хоть бы и у меня, жидкое, пробредут пульки-то до главной кишки – и ходи тогда, греми ими, как почтарский громышок… Ну, как взяли этот Балашов, и я туда прикомандировался… в лазарете лежал. Доктор там такой, стал быть, шустрый, как воробей. Все упрашивал: "Давай пули вырежем?" А я сам себе на уме… Спросил: "Могут они, ваше благородие, в нутро провалиться?" – "Нет, говорит, не могут". Ну, тогда, думаю, не дамся их вырезать! Знаю я эти шутки! Вырежут, не успеет рубец затянуться – и опять иди в часть. "Нет, говорю, ваше благородие, не дамся. Мне с ними даже интереснее. Хочу их домой понесть, жене показать, а они мне не препятствуют, не велика тяжесть". Обругал он меня, а на побывку пустил, на неделю". Увы, последней в жизни Христони оказалась эта побывка в родном хуторе… В следующий раз привезли его туда с дыркой от пули «под правым глазом». Кстати, этим качеством – самоиронией – обладают у Шолохова даже так называемые "враги", только у них насмешка над собой часто приобретает характер злой шутки, не автоиронии, а автосарказма. Разногласия внутри "белого" лагеря Шолохов передает в "Тихом Доне" через резко-ироничные взаимные оценки руководства Добровольческой армии Деникина и Донского правительства Краснова: "Донское правительство – проститутка, зарабатывающая на немецкой постели"; "Если правительство Дона – проститутка, то Добровольческая армия – кот, живущий на средства этой проститутки". Едко, горько, ничего не скажешь, но ведь и на самом деле Донское прави-

302

тельство делилось с Добровольческой армией Деникина (ориентировавшейся не на немцев, а на страны Антанты) получаемым из Германии боевым снаряжением.

В "Тихом Доне" есть разные типы острословов. Авдеич Брех – неистощимый фантазер, Христоня, наоборот, умеет видеть смешное порой даже вовсе не в смешных ситуациях, Прохор Зыков – тоже, он вообще от всех несчастий спасается только юмором. Чувством юмора обладают у Шолохова все русские люди, и потому стихия комического так ярко просвечивает в его трагическом повествовании о народной судьбе в эпоху революции.

Но есть в его произведениях фигуры особые – собственно комические, в которых комическое становится доминантным свойством характера героя.

Таков, например, в "Тихом Доне" Авдеич Брех. Фамилия этого казака, собственно, Синилин. Ушел он на службу в Атаманский полк (т.е. в казачью часть, которая несла службу по охране царя в Зимнем дворце) Иваном Авдеичем Синилиным, а вернулся оттуда Авдеичем Брехом – с кличкой, приставшей к нему навечно из-за его рассказов о своей службе в качестве царева слуги, спасителя и хранителя императора.

Вот пример одного из его юмористических "выступлений": "Оно, видишь, как случилось – Авдеич откашлялся и достал из шаровар кисет. Всыпав на крюченную ладонь щепоть табаку, кинул в кисет вывалившиеся оттуда два медяка, обвел слушателей счастливыми глазами.

– Из крепости убег заарестованный злодей. Туды-сюды искать – нету. Вся власть с ног сбилась. Пропал вовзят – и шабаш! Ночью призывает меня караульный офицер, прихожу. Да-а.. «Иди, говорит, в покой ихнего инператорского величества, тебя… сам государь инператор требует». Я, конечно, оробел, вхожу. Стал во фронт, а он, милостивец, ручкой меня по плечу похлопал и говорит: «Вот что, говорит, Иван Авдеич, убег первый для нашей инперии злодей. В землю заройся, а сыщи, иначе и на глаза не являйся!» – «Слушаю, ваше инператорское величество», – говорю. Да-а-а, братцы мои, была мне закрутка… Взял я из царской конюшни тройку первеющих коней и марш-марш.– Авдеич, закуривая, оглядел потупленные головы слушателей, одушевляясь, загремел из висячего облака дыма, закутавшего его лицо.– День скачу, ночь скачу. Аж на третьи сутки под Москвой догнал. В карету его, любушку, и тем следом обратно. Приезжаю в полночь, весь в грязе, и прямо иду к самому. Мне это – разные-подобные князья с графьями не пускать, а я иду. Да… Стучусь. «Дозвольте, ваше инператорское величество, взойтить». – «А это кто таков?» – спрашивает. «Это я, говорю, Иван Авдеич Синилин». Поднялась там смятенья, – слышу, сам кричит: "Марея Федоровна, Марея Федоровна! Вставай скорей, ставь самовар! Иван Авдеич приехал!"

Громом лопнул в задних рядах смех".

303

Любит Иван Авдеич приврать, живет своими фантазиями, "горит в небывальщине", не обращая внимания на насмешки окружающих. Вот этот балагур, Авдеич Брех, в "Тихом Доне" за свой острый язык был расстрелян в числе семи "контрреволюционеров" хутора Татарского, – он вместе с Григорием Мелеховым был включен Михаилом Кошевым и Штокманом в черный список опасных врагов Советской власти. Потом на сходке возмущенные казаки спрашивают Штокмана: "За что же Авдеича Бреха расстреляли?"

Можно сказать, что в «Поднятой целине» он возродился в другом комическом характере – в образе деда Щукаря.

304

критики (рецензия Н.Кнорринга в парижских «Последних новостях» на первое издание первого тома романа в Москве) содержал утверждение, что «Шолохов «спокойно зрит на правых и виноватых»1. В. Ходасевич и Н.Берберова (они вели «Литературную летопись» под коллективным псевдонимом «Гулливер» в газете «Возрождение»)2 в полемике с советской критикой назвали роман Шолохова «во многих отношениях «свободным» произведением». К.Фельзен, рецензент журнала «Числа», отметил, что никто до Шолохова не пытался изобразить казачество изнутри и написал, что «его описания сурово бесстрастны – до жестокости, – и вот как бы не сразу им постигаемое, медленное, но бесповоротное осуждение войны куда убедительнее, чем разоблачения мягкосердечных интеллигентов, воевавших против воли и с отвращением»3. Парадоксально, но факт: самый высший для белоэмигрантов авторитет в этом вопросе – генерал П.Н.Краснов, сам писатель и в свое время атаман белого Дона, оценивал Шолохова необыкновенно высоко, особо выделяя объективность изображения событий гражданской войны в «Тихом Доне»: «Это исключительный, огромный по размерам своего таланта, писатель…– говорил мне генерал П.Н.Краснов. – Вы, может быть, переоцениваете его, – ответил я,

– потому что и вас, ваше превосходительство, и коммуниста Шолохова объединяет одна и та же глубокая, искренняя любовь к родному Дону.

–Не только это и даже это не главное. Я столь высоко ценю Михаила Шолохова, потому что он написал правду (выделено автором – С.С.).

–Значит, и то, что написано им о вас, ваше превосходительство, тоже глубоко правдиво? – Безусловно. Факты верны, – ответил ген. П.Н.Краснов, – а освещение этих фактов?.. Должно быть, и оно впол-

не соответствует истине… Ведь у меня тогда не было перед собой зеркала! – закончил также шуткой писатель-генерал»4.

С60-х гг. в «диссидентском» лагере Советского Союза, напротив, утвердилось мнение о Шолохове, что он всегда был «красным» и

только «красным» и потому в «Тихом Доне» белые у него «чернымчерны, а красные светлым-светлы»5. А так как это вопиюще не соответствует содержанию и тексту романа, то в нем с помощью выдвинутой И.Н.Медведевой-Томашевской и энергично поддержанной А.Солженицыным гипотезы «автор-соавтор» попытались вычленить «авторский» (не шолоховский) «протограф», отделив его от «соавторских»

(шолоховских) наслоений. Таким способом роман попытались «четвертовать», что не могло не закончиться полнейшим конфузом6.

1Цит. по: Шолохов и русское зарубежье. – М., 2003. С. 8.

2См.: Шолохов и русское зарубежье.– М., 2003. С. 9.

3Цит. по: Шолохов и русское зарубежье. – М., 2003. с 10.

4Ширяев Борис. Воля к правде // Шолохов и русское зарубежье. – М., 2003. С. 121-122

5Д. Стремя «Тихого Дона» // Загадки и тайны «Тихого Дона».– Самара, 1996. С. 61

6См. об этом: Сухих С.И. Споры об авторстве «Тихого Дона». – Нижний Новгород, 1999

306

ра, а «художественное» назидательство»1. Эта шолоховская мысль близка по духу и смыслу суждению Гегеля о "манере": "Не иметь никакой манеры – вот в чем состояла во все времена единственно великая манера, и лишь в этом смысле мы можем назвать оригинальными Гомера, Софокла, Рафаэля, Шекспира"2. Назидательство, как дидактическое, так и «художественное» (т.е. в данном контексте – формальное), совершенно чуждо манере Шолохова. Форма в его произведениях «прозрачна» (А.Потебня), какой она и должна быть в подлинном, органическом искусстве.

А что касается авторского понимания революции, сути авторской позиции по отношению к изображаемому миру, то П.Палиевский в свое время жестко и справедливо отметил, что по сравнению с «Тихим Доном» авторы других произведений о революции «не более, чем его персонажи». Он пояснил: «Потому что их книги писались с точки зрения их героя, и мир вымерялся его личностью, не наоборот»3.

«Тихий Дон» несравненно глубже и объективнее всех других романов о революции. Продолжая мысль П.Палиевского, можно было бы сказать, что эти другие романы как бы написаны героями «Тихого Дона» из разных его лагерей. Скажем, если бы Бунчук обладал значительным художественным талантом, он мог бы написать что-нибудь вроде «Железного потока» (который, кстати, создан как раз донским писателем Серафимовичем). Если бы, допустим, Листницкий обладал большим талантом, он, вероятно, мог бы написать что-то вроде «Ледового похода» (тем более, что сам был его участником) или даже «Белой Гвардии» (белый Дон дал и своего известного писателя – бывшего казачьего генерала, донского атамана Петра Краснова). Но ни Александру Серафимовичу, ни Александру Фадееву, ни Роману Гулю, ни Петру Краснову, ни даже Ивану Бунину, Ивану Шмелеву и Михаилу Булгакову не дано было написать «Тихого Дона». Все они смотрят на революцию с разных сторон «баррикады», каждый из своего лагеря, из своего «окопа», а подчас и через прорезь прицела. В «Тихом Доне» – все иначе. Здесь всем дана свобода самовыражения: каждый из героев разных «лагерей», столь различных, враждебных, несовместимых, непримиримых друг к другу, свободно осуществляет свое дело и говорит свое слово. Когда в 60-е годы в связи с позицией тогдашнего «Нового мира» много спорили о правде, Шолохов раздраженно говорил: «Все говорят: правда, правда, а я ищу истину…». В его романе много правд, и ищущий единую для всех правду Григорий Мелехов в горькую минуту жизни не мог не признать: «У каждого своя правда, своя борозда…». И Шолохов никому ничего не навязывает и никого не ущемляет в праве выразить и отстоять свою точку

1Судьба Шолохова // Литературная Россия. 1990. 23 мая (Специальный выпуск).

2Гегель Г.В.Ф. Эстетика: В 4-х тт. Т. 4.– М., 1973. С 246

3Палиевский П. Пути реализма. Литература и теория. – М., 1974. С. 209. Эту мысль поддержал и развил В.Кожинов в статье «О «Тихом Доне» // Кожинов В. Победы и беды России. – М., 2002

308

зрения, свою «правду» – ни белых, ни красных, ни зеленых, ни какихлибо других. Автор одновременно и возвышается над всем изображенным им миром как мудрый судья, и растворен в этом мире, слит с ним. Шолохов видит каждый из борющихся лагерей и изнутри, и извне. Видит в них и хорошее, и плохое. Прав В.Кожинов, когда пишет: «Если подойти к делу всерьез, нетрудно понять, что те книги – а их в последние годы издано и переиздано много, – в которых, так сказать, специально поставлена задача разоблачить звериную беспощадность революционного террора, в сущности, менее «страшны», нежели шолоховское повествование. Ибо в них жестокость предстает все же как некое «противоестественное» и исключительное, как плоды поведения неких нелюдей; между тем в «Тихом Доне» она воссоздана в качестве, если угодно, «обычной», естественной реальности человеческой жизни в революционную эпоху»1. И «советская», и «антисоветская» тенденциозность в оценках гражданской войны давно уже набила оскомину. Пора отвергнуть идеологизированные, пропагандистские, конъюнктурные представления о русской революции, как прежние, апологетические, так и современные, негативистские, трактующие революцию как дело кучки негодяев-заговорщиков, купленных на немецкие деньги, либо как «ошибку». Столь легковесные трактовки такого грандиозного события, в котором с обеих сторон приняли активное участие миллионы людей, оскорбительны для их памяти и не могут ничего объяснить. Я уже цитировал высказанные по этому поводу мудрые мысли Н.Бердяева и В.Шульгина. Н.Бердяяев говорил: «Для того, чтобы понять ложь большевизма, нужно понять его правду». Точно так же, чтобы понять правду «белой» идеи, нужно осознать и её ложь. В.В.Шульгин, один из основатель белого движения, недаром говорил, что начинали его почти что святые, а заканчивали почти что разбойники.

3. "Поэтика парной повторности" в изображении красного и белого лагерей

Л.Киселева называет один из самых фундаментальных признаков шолоховского стиля "поэтикой парной повторности", имея в виду не только повторение стилистических фигур, но и "повторность аналогичных ситуаций с разными исходами из них"2. Она имеет в виду, в частности, повторения сходных ситуаций с одними и теми же героями в динамике развития сюжета, такие, как четыре встречи-столкновения Григория и Степана, два прихода Натальи к Аксинье с целью "выяснения отношений", две встречи Григория с Аксиньей у Дона и т.п. В интересующем нас аспекте изображения красных и белых эта "парная

1Кожинов В. Победы и беды России. – М., 2002. С. 282-283

2Киселева Л. "Память" и "открытие" в эпическом стиле // Многообразие стилей советской литературы. Вопросы типологии. – М., 1978. С. 395, 406

309

повторность" совершенно очевидна. Расстрел есаула Калмыкова Бунчуком – расстрел офицера Чубатым. Расстрел пленных офицеров Подтелковым – казнь подтелковцев (в этих двух сценах – как будто одни и те же участники: и тут, и там особенно зверствует "рослый казакатаманец", и тут, и там в жертвах расстрелов подчеркиваются не "вражеские", а просто человеческие, бытовые черты: "курчавый юнкер", "седоватый подъесаул", "высокий бравый есаул" у чернецовцев, "босые ноги", "поросшая волосом грудь", поседевшая "за эти деньки" голова и. т.п. – у подтелковцев). Одинаково "твердо" и бестрепетно рубят пленных Митька Коршунов и Михаил Кошевой. Грабят, насилуют, убивают красноармейцы (сцены в хуторе Сетракове). Грабят, насилуют, убивают деникинцы (знакомый казак Семак рассказывает Григорию о том, как они взяли Балашов и с разрешения командира полка устроили грабеж: "…Как пошли жидов тресть, – смех!… Я ишо промежду других, как ягненок супротив волка; я легонечко брал, а другие телешили людей прямо середь улицы, жидовок сильничали прямо напропалую". В ответ на возмущение Григория: "Эх вы, сволочи! Грабиловку из войны учинили! А ты думаешь, за это когда-нибудь не спустят шкуры и с вас и с вашего полковника?"– Семак отвечает: "Кто чином повыше – …сами такие-то! Мы хучь в сумках везем да на повозках, а они цельными обозами отправляют!") Жестоких и страшных сцен насилия с той и другой стороны в "Тихом Доне" хоть отбавляй…

Но ведь и тут, и там есть примеры подлинного, настоящего героизма. Шолохов описывает, как настойчиво и бесстрашно, не считаясь с потерями, идут в атаку "офицерские штурмовые роты", как идут "на пулеметы в лоб" красные матросы, как гибнут под пулями 116 храбрецов – весь состав Интернациональной роты большевиков – и как несутся в конном строю "в лоб на пулеметы" казаки-повстанцы. Лейтенант-англичанин говорит Григорию: "Народ нельзя победить", – и в доказательство рассказывает эпизод, в котором красноармейцы "в лаптях" идут с винтовками на танки.

И в белом, и в красном лагерях выделяет Шолохов людей, которые руководствуются чувством чести и долга. При отступлении Донской армии через хутор Татарский проходит батарея "белых". Пушки у берега Дона "провалились по самые оси", и командир батареи, "стариковатый вахмистр", просит казаков "пособить", потому что "красные вот-вот хвост прищемют": "Я за командира батареи остался, офицеры поразбегались, неделю вот с коня не схожу, обморозился, пальцы на ноге поотпали, но я жизни решуся, а батарею не брошу!". Когда "Аникушка, Христоня, Томилин Иван, Мелеховы и с десяток баб при помощи батарейцев выкатили орудия и зарядные ящики, пособили лошадям взять подъем, вахмистр снял шапку, поклонился, поблагодарил помогавших и негромко приказал: "Батарея, за мной!".

310