Сухих_С_И_Тих_Дон_Шолохова

"диалектике души", Шолохову ближе всего тот, который направлен преимущественно на "связь чувств с действиями"1.

Самые тяжкие потрясения и самые сильные переживания он предпочитает передавать через гамму внешних проявлений. Выше было приведено несколько примеров такого рода. Вот еще один. Только что привезли в хутор убитых Христоню и Аникушку, и вот Дуняшка увидела в окно подводу с привязанным к ней сзади "служивским подседланным конем".

"– Ну, ишо какого-то убитого с фронта везут! – Дуняшка присмотрелась внимательнее, и щеки ее стали белее полотна. – А ить это… а ить это…– невнятно зашептала она и вдруг пронзительно крикнула: – Гришу везут!… Его конь – и, рыдая, выбежала в сенцы.

Ильинична, не вставая из-за стола, прикрыла глаза ладонью. Пантелей Прокофьевич тяжело поднялся со скамьи, пошел к двери, вытянув вперед руки, как слепой…

Прохор Зыков открыл ворота, мельком взглянул на сбежавшую с крыльца Дуняшку, невесело сказал: – "Принимайте гостей… Не ждали? … – и догадался сказать: – Не пужайтесь, не пужайтесь! Он живой. В тифу он лежит.

Пантелей Прокофьевич сделал несколько неуверенных шагов, опустился на одну из ступенек. Мимо него вихрем промчалась в дом Дуняшка, чтобы успокоить мать… Старик сидел молча. Из глаз его градом сыпались слезы, а лицо было неподвижно, и ни единый мускул не шевелился на нем. Два раза он поднимал руку, чтобы перекреститься, и опускал ее, будучи не в силах донести до лба. В горле его что-то булькало и клокотало…

Выбежав за калитку, Дуняшка увидела Аксинью. Ни кровинки не было в белом Аксиньином лице. Она стояла, прислонившись к плетню, безжизненно опустив руки. В затуманенных черных глазах ее не блестели слезы, но столько в них было страдания и немой мольбы, что Дуняшка, остановившись на секунду, невольно и неожиданно для себя сказала: – Живой, живой! Тиф у него. – И побежала по проулку…К мелеховскому двору отовсюду спешили любопытные бабы. Они видели, как Аксинья неторопливо пошла от мелеховской калитки, а потом вдруг ускорила шаги, согнулась и закрыла лицо руками".

Самая страшная, наполненная огромным трагизмом сцена гибели и похорон Аксиньи построена почти исключительно на описании действий героя: "… он упал.. и еще раз упал… потом, не поднимаясь с колен, вынул из ножен шашку, начал рыть могилу. Земля была влажная и податливая… чтобы легче было дышать, он разорвал на себе рубашку… Землю он выгребал руками и шашкой… но пока вырыл могилу глубиной в пояс – ушло много времени… Уже в могиле он крестом сложил на груди ее мертвенно побелевшие смуглые руки, голов-

1 Чернышевский Н.Г. Полн. собр. соч: В 15 тт. Т. 3. – М., 1947. С. 423

261

ным платком прикрыл лицо.. чтобы земля не засыпала ее полуоткрытые, неподвижно устремленные в небо и уже начавшие тускнеть глаза… Ладонями старательно примял на могильном холмике влажную желтую глину и долго стоял на коленях возле могилы, склонив голову, тихо покачиваясь".

Мало с чем в мировой литературе сравнима эта сцена по своей психологической напряженности. В ней сконденсированы все предыдущие трагические переживания, и для раскрытия внутреннего состояния героя не нужно никаких "внутренних монологов": за каждым его движением читатель ощущает огромный груз и страшную тяжесть уже пережитого. Никаких особых "выразительных средств" – эпитетов, сравнений, метафор… И только в конце вспыхивает итоговая, все заключающая ослепительная метафора: "Словно пробудившись от тяжкого сна, он поднял голову и увидел над собой черное небо и ослепительно сияющий черный диск солнца".

Поскольку трагедийность как особая черта видения мира присуща Шолохову как художнику вообще, то стилевой принцип, о котором речь шла выше, распространяется не только на «Тихий Дон», но и на другие его произведения.

Объективный по преимуществу способ психологического анализа, его глубина и многомерность, соответствие стиля материалу, теме и жанровому принципу – одно из главных условий художественного совершенства «Тихого Дона».

Шолохов предложил свой, чисто реалистический способ психологической передачи «диалектики души» смятенного, развороченного революцией народного сознания. Этот принцип соседствует в литературе первой половины ХХ века с другими, например, с платоновским «косноязычием», с бабелевской поэтикой контрастов, с выявлением «тайного тайных» в подсознании человека в прозе Всеволода Иванова, с булгаковским «фантастическим реализмом», с пытливым исследованием извивов и закоулков человеческой мысли у Леонова и др.

В этой стилевой пестроте прозы первой половины ХХ века шолоховский метод психологического анализа – один из самых результативных в передаче внутренних состояний человеческой души.

262

в природе, не осознавая её красоты, не ощущая своей с ней нерасторжимой связи, но эта связь существует, и рано или поздно, хотя бы на краю жизни, но открывается и для самого нечуткого, самого "слепого" к ней человека. Как для Дарьи Мелеховой, например. "Я вон какую жизню прожила и была вроде слепой, а вот как пошла из станицы понад Доном да как вздумала, что мне надо будет вскоре расставаться со всем этим, и кубыть, глаза открылись! Гляжу на Дон, а по нем зыбь, и от солнца он чисто серебряный, так и переливается весь, аж глазам глядеть на него больно. Повернусь кругом, гляну – господи, красотато какая! А я ее и не примечала…" Дарья со слезами вслушивается в "хватающие за сердце крики чаек", "с жадностью и изумлением, словно впервые" смотрит на "прилепившийся к стеблю кукурузы цветок повители", срывает его, разглядывает "нежнейший, розовый по краям раструб розового цветочка", а потом "бережно" кладет на "высушенную ветрами землю".

Автор не лишает дара восприятия красоты природы даже самых несимпатичных ему людей. Листницкий, к примеру, не только видит и чувствует эту красоту, но и может через ассоциацию с ней оценить силу поэзии, когда, к примеру, "перебирает все сохранившиеся в па-

мяти, пахучие и густые, как чабрецовый мед, бунинские строки".

Многие шолоховеды считают одной из самых фундаментальных черт шолоховского миропонимания то, что в его художественном мире человек всеми сторонами своей личности связан многосторонними и разнообразными связями с миром природы. Эта общая формулировка верна, но она не схватывает и не передаёт специфики именно шолоховской художественно-философской концепции человека и природы. То же самое и теми же словами можно сказать и о некоторых других писателях, например, о Пришвине. Как же точнее определить свойственные только шолоховскому видению мира специфические черты? Размышляя об этом, Н.Драгомирецкая в одной из своих работ написала, что шолоховское "восприятие природы, живущей вместе с человеком, говорит… о новом процессе – о том, что зрение человека, героя и художника, стало зорче, что художественное сознание "преступило" запретную для века ХIХ черту, вошло в природу как в "свое другое", расширилось, стало изучать какие-то неопознанные еще свойства материи, роднящие всё в природе с человеком"1. Как это понимать? Что это за "запретная черта" между природой и человеком, которую не переступали в ХIХ веке художники и герои их произведений? Исследовательница имеет в виду, в частности, знаменитое пушкинское выражение "равнодушная природа", равнодушная" к человеку и его судьбе. Так же "равнодушна" к человеческой жизни и судьбе природа у Тургенева, этого тончайшего мастера литературного пейзажа, вспомните финал его "Отцов и детей". Н.Драгомирецкая пишет, что в ХIХ в.

1 Драгомирецкая Н.В. Метафорическое и прямое изображение // Проблемы художественной формы социалистического реализма. – М., 1971. С. 313

264

один только Тютчев как будто бы полемизировал с Пушкиным в стихах "Не то что мните вы, природа…", но в то же время "он стоит на его же, пушкинской, философской позиции: поэт не воссоединяет человека с природой, дух с материей, а и в природе открывает "душу", родственную человеку (уравнивает явления еще не универсально)"1.

Действительно, для Тютчева в природе есть и "душа", и "свобода", и "любовь", и "язык", как есть все это в человеческой жизни. Но это другая, "своя" душа и "свой" язык, недоступные и непонятные человеку. Ведь поэт во всех своих попытках разгадать тайну природы отчаивается понять её "язык" и в конце концов доходит до отрицания этой "души", когда восклицает:

Ичувства нет в твоих очах,

Иправды нет в твоих речах,

Инет души в тебе.

Или даже так:

Природа – сфинкс. И тем она верней Своим искусом губит человека, Что, может статься, никакой от века Загадки нет и не было у ней.

У Шолохова природа и человек не равнодушны друг к другу и не отделены непереходимой чертой. Они понимают "язык" друг друга и часто говорят на одном языке. Точнее, у Шолохова есть свой художественный язык, свои универсальные средства для выражения и человеческой души, и "души" природы, и их неразрывной взаимосвязи. Это проявляется на уровне "элементарных частиц" художественного мира Шолохова, т.е. на уровне слова и тропа, и прорастает в структуру целостного художественного образа человека, или растения, или животного, или пейзажа, и особенно тогда, когда человек и мир природы даются в их взаимосвязях, а также при их сопоставлениях или противопоставлениях. В описаниях явлений природы то и дело проглядывают "человеческие" черты, в описаниях человека – "природные". При изображении того и другого употребляются одни и те же выразительные слова, и особенно часто удивительно действенные шолоховские глаголы. Дуняшка "ласточкой чертила баз", "козой скакнула к воротам", "прожгла по базу" (это в сцене начала грозы, и глагол "прожгла" явно соотносит стремительное движение человека с молнией, "прожигающей" небо), "неслась к дому, как былка, захваченная ветром". Дарья "вилась в походке". "Тучей буревой укрепился на пороге" разгневанный Пантелей Прокофьевич. "Черным вихрем ворвался" на площадь в Вешенской взбунтовавшийся против власти Фомин – на черном коне, в бурке, с привязанным к хвосту коня пулеметом. Казачата "козлоковали в чехарде". Старики, мобилизованные в белую армию, так "умахивали от красных", бросая мешающую бе-

1 Драгомирецкая Н.В. Метафорическое и прямое изображение // Проблемы художественной формы социалистического реализма. – М., 1971. С. 313

265

жать одежду, что вся степь желтела от брошенных полушубков. Ху-

торские ребятишки "серой воробьиной тучей сыпались за санями".

Авдеич Брех, неистощимый враль, не замечая насмешек, увлеченный своим враньем, "горит в небывальщине". Штокман, агитируя казаков,

"точил, как червь древесину", "наталкиваясь на холодную сталь не-

доверия, не отступал, а прогрызал". В шолоховских глаголах – отчетливые оценочные оттенки. К примеру, и Григорий, и Митька Коршунов молодыми поздно возвращались с игрищ. Но о возвращении Григория говорится так: "Пришел с игрищ после первых кочетов… На полу – перерезанная крестом оконного переплета золотая дрема лунного света". А о возвращении Митьки так: "По вечерам уходил на игрища и редко приходил домой рано, все больше заря выкидывала".

Сравнение, выраженное творительным падежом существительного, Л.Киселева называет "стянутым в одно слово образом", обращает внимание на распространенность этого тропа в устном народном творчестве и в "Слове о полку Игореве" и пишет, что "Шолохов очень любит такой тип образа, "Тихий Дон" полон им"1. Вот еще примеры, кроме выше приведенных: "Пантелей Прокофьевич чертом попер в калитку"; Дуняшка "бубенцами рассыпала смех по горнице", "сваты сплели бороды разномастным плетнем"; "немазаной арбой заскрипела люлька"; "туман сползал в яры безголовой гадюкой"; "оранжевым абрикосом вызревало солнце"; "полой водой течет над дорогой песня"; "волками въехали казаки в деревню".

В портретных описаниях героев – постоянные ассоциации с животными: "вислый коршунячий нос", "звероватая улыбка" Григория, "широкая, как лошадиное копыто, ладонь" Пантелея Прокофьевича, "ласковые телячьи глаза" Прохора Зыкова, "желтые, кошачьи, с поставленными торчмя зрачками" глаза Митьки Коршунова, его же "волчья" манера поворачиваться всем телом, с негнущейся шеей. "Волчье" в описаниях Коршунова имеет постоянный отрицательный оттенок. "Волчья" походка у Каледина, "волчья" хватка у Подтелкова. "По-волчьи" вспыхивают глаза Степана Астахова при встрече с Григорием. "Волчье" есть и в Григории, но постоянная, через весь роман проходящая ассоциация Григория с волком имеет разное, все время меняющееся содержание: этот "волк" – не только "зверь", он то хищник, то воин, то жертва. В сцене первого свидания Григория и Аксиньи (на покосе): "Рывком кинул её Григорий на руки – так кидает волк на хребтину себе зарезанную овцу". В столкновении с братом: "Оскалив по-волчьи зубы, Григорий метнул вилы". После разговора в ревкоме: "Зверем скрывался он в кизячном логове и по-звериному сторожил каждый звук и голос снаружи". В начале восстания: "Зачем металась душа, как зафлаженный на облаве волк?" После боя под Климовкой, убийства матросов о Григории говорят: "Сердце как волчиное

1 Киселева Л. Стиль Шолохова // Теория литературы. – М., 1965. С. 190.

266

исделалось" (Ильинична); "Серый какой-то стал, как бирюк" (Дуняшка). После соединения с деникинцами Прохор состояние Григория характеризует так: "Истый бирюк в человечьей коже". Во время службы в Красной Армии на шутливое обращение Прохора к Григорию: "Ваше благородие" – тот "ощерился, как волк, а зубов у него полон рот, не меньше сотни". В конце романа Григорий говорит бандитам из отряда Фомина: "Ежели бы я пограмотнее был, может, и не сидел бы тут

свами на острове, как бирюк, отрезанный половодьем".

Вобъектах природы у Шолохова – человеческие черты: "За чертой, не всходя, томилось солнце"; "На минуту затуманилось солн-

це, заслоненное курчавой спиной облачка"; "голубая проседь низко-

рослой полыни", "в обним жали морозы", "весна отворяла жилы рек"; "на середине реки бугрилось стремя, смыкались и трясли седы-

ми вихрами зеленые волны", "понурые горбились березы", "дорога

вылизана безлюдьем"; "навзничь под солнцем лежали золотистобурые степи", старый конь Бахарь "выделял среди других лошадей и

по-старчески безнадежно-крепко и грустно любил одну молодую кобылицу"; "старая хромая сука со слезящимся старушечьим взгля-

дом".

Через ассоциации с природными явлениями описываются эмо-

циональные реакции и психологические состояния. Чувство можно

"взнуздать", а можно "не взнуздывать". Человек может, овладев со-

бой, "накинуть узду на услужливую память"; а иногда, наоборот, "разнузданная память" может взять власть над человеком. Чувство "колосится". На чувство, как на колос, можно "наступить сыромятным чириком". Его можно "вытоптать", как кони вытаптывают цветущее поле. "Отнятой у муравья былкой" играет Аксинья. "Тучей буревой" возникает на пороге разгневанный Пантелей Прокофьевич. "Полыхает" зарево и "полыхает" лицо женщины. "Обжигает" человека неожиданный голос ("Спокойный голос его обжег Аксинью"), "обжигает" руки накаленная солнцем упряжь или ведро. Стыд и радость "выжигает щеки". "Чахнет румянец" на пожелтевших щеках Натальи, как "чахнет" он "на осенних листьях". Слезы блестят, как роса или смола и наоборот: капельки росы и смолы блестят, как слезы. Человек человеку "заглядывает в глаза", как "засматривают солнцу в глаза подсолнухи". Голова казачки "тихо поворачивается, следя глазами за Григорием", "так поворачивается шляпка подсолнечника, наблюдающего за медлительным кружным походом солнца".

Мысль может "опалить", как молния "опаляет небо". "Ноющая" мысль может не давать покоя человеку ни днем, ни ночью. В мыслях можно идти "ощупью, осторожно, как через Дон по мартовскому ноздреватому льду"; Аксинья, "о чем бы ни думала, что бы ни делала все эти годы, всегда неизменно, неотрывно в думках своих была около Григория. Так ходит по кругу в чигире слепая лошадь, вращая во-

круг оси поливальное колесо". А Григорий, "встав на грани" между

267

белыми и красными, мучительно раздумывая, где же правда, "изо дня в день, как лошадь, влачащая молотильный каток по гуменному посаду, ходил в думках вокруг все того же вопроса и наконец мыс-

ленно махнул рукой: "С Советской властью нас зараз не помирить, дюже крови много она нам, а мы ей пустили, а кадетская власть зараз гладит, а потом будет против шерсти драть. Черт с ним! Как кончится, так и ладно будет!"

Самые сложные психологические состояния, острейшие идейные и моральные коллизии, движение времени, жизнь и изменения в жизни, переломы в настроениях и судьбах отдельных людей и массы народа Шолохов может наглядно передавать через сравнения и ассоциации с природными явлениями.

Однообразная жизнь хутора дана цепью олицетворяющих глаголов: "Над хутором шли дни…, текли недели.., ползли месяцы". Время "заплетает дни, как ветер конскую гриву".

Буйный, страстный человек смиряется под ударами жизни: "Посмирнел, лег, как трава под полой водой". Вся судьба, вся "биография" Ильиничны – в одном эпитете: "горбатая в работе жизнь". Пантелею Прокофьевичу его жизнь представляется как конь, когда-то послушный человеку, а теперь норовистый, вышедший из повиновения, выбрасывающий из седла: "Теперь он уже чувствовал со всей полнотой, что какие-то иные, враждебные ему начала вступили в управление жизнью. И если раньше правил он хозяйством и вел жизнь, как хорошо наезженного коня на скачках с препятствиями, то теперь жизнь

несла его, словно взбесившийся, запененный конь, и он уже не правил ею, а безвольно мотался на её колышущейся хребтине и делал жалкие усилия не упасть". Признаки коня незаметно переходят на "жизнь", – ("правил ею", на её «колышущейся хребтине»). Это перед началом восстания. А после его разгрома прошедшая не раз через хутор война "все перепутала и лишила старика возможности жить и править своим домом так, как ему хотелось. Война разорила его, лишила прежнего рвения к работе, отняла у него старшего сына, внесла разлад и сумятицу в семью. Прошла она над его жизнью, как

буря над деляной пшеницы, но пшеница и после бури встает и красуется под солнцем, а старик подняться уже не мог. Мысленно он махнул на все рукой – будь что будет!"

Жизнь – река (постоянная, на всем протяжении романа развивающаяся параллель, о которой уже шла речь ранее). Жизнь может "лететь, как резвый конь", может "мелькануть, как летний всполох". "Тенью от тучи проклубились" дни метаний Григория, который по жизни "блукает, как метель в степи". А его брат Петр не "блукает", "на свою борозду попал". Разделила их жизнь, "поросли непролазью пережитого тропы, прежде сплетавшие их, к сердцу не пройти". Здесь обычная метафора "дорога жизни" развертывается в метафорическую картину: "Так над буераком по кособокому склону скользит, вьется

268

гладкая, выстриженная козьими копытами тропка и вдруг где-нибудь на повороте, нырнув на днище, кончится, как обрезанная, – нет дальше пути, стеной лопушится бурьян, топырясь неприветливым тупиком". Образ, соединяющий в себе "природное" и "человеческое", то "стягивается в одно слово" [Л.Киселева], то развертывается в "сложную метафорическую тему" [выражение В.М.Жирмунского о метафорах Блока, которое шолоховеды считают вполне применимым к шолоховскому стилю1].

У Шолохова не просто "олицетворение" природы в её описаниях. И не просто сравнение с природными явлениями и процессами при изображении человека. Здесь постоянная, неразрывная, «интерактивная» обратная связь. Рассматривая найденные в "Поднятой целине" такие "обоюдоострые" метафорические образы, в которых природа дается через уподобление человеку, а человек через уподобление природе, А.Бритиков назвал их термином "двойное уподобление" (природа – человек, человек – природа)2. Он не счел такой тип, такую форму образности существенной для характеристики своеобразия шолоховской поэтики и тем самым, по мнению Н.Драгомирецкой, "прошел мимо новизны художественной идеи, в ней заключенной, нового качества образа, родившегося именно как результат двойного уподобления". Между тем, – пишет она, – "вся шолоховская образность построена на двойном уподоблении, сложном тождестве, проявляющемся в тех или иных формах", – и так определяет его структуру: Шолохов "сливает противоположные явления в сложное живое единство, в одном раскрывает свойства другого, обнаруживает их одноприродность"3. Этот общий структурный принцип "двойного уподобления" надеюсь, понятен из приведенных выше многочисленных примеров. В шолоховском мировосприятии и художественном мире человек не просто близок к природе, он чрезвычайно тесно сродняется с ней, природа и человек в шолоховском образе, построенном на "двойном уподоблении", дополняют друг друга, действительно обнаруживают для читателя свою "одноприродность".

Такое мировосприятие в "Тихом Доне" свойственно и для автора, и для героев. В этом отношении они сходны, и сходство это тем более подчеркивается тем, что и герои, и автор видят мир изнутри мировосприятия человека земли, глазами пахаря и – поскольку шолоховский пахарь одновременно и воин, казак – глазами воина. Герои видят в людях природное не хуже автора. Порой природное им даже ближе.

1См.: Жирмунский В. Поэзия Александра Блока. – Пг., 1922. С. 52 ["Существенная особенность метафорического стиля Блока – последовательное развитие метафоры… Метафора из простого метафорического признака становится сложной метафорической темой – как бы поэтической реальностью"]; Драгомирецкая Н.В. Метафорическое и прямое изображение // Проблемы художественной формы социалистического реализма. – М., 1971. С. 315; Великая Н.И. Единство эпической позиции // Многообразие стилей советской литературы. Вопросы типологии. – М., 1978. С.380

2Бритиков А. Мастерство Михаила Шолохова.– М.-Л., 1964. С. 157 - 158

3Драгомирецкая Н.В. Метафорическое и прямое изображение // Проблемы художественной формы социалистического реализма. – М., 1971. С. 317 – 318

269

Чрезвычайно характерно, что шолоховские герои при встрече порой узнают сначала коня, а потом его хозяина. Иногда по коню догадываются о присутствии хозяина. Выше уже был приведен пример, когда Дуняшка досмерти напугала домашних, издали узнав привязанного к телеге коня Григория и решив, что это его, убитого, везут на подводе. В кубанской слободе Белая Глина, где принял свою смерть Пантелей Прокофьевич, Григорий смог проститься с отцом лишь потому, что зоркий Прохор, "проезжая по одной из улиц, всмотрелся в привязанного к забору высокого гнедого коня, сказал: "А ить это кума Андрюшки конь! Стал быть, наши хуторные тут". Для крестьянина, тем более казака, конь – самое родное существо. Вспомните, как на двенадцатый день после получения "похоронки" на Григория Мелеховы узнают из письма Петра, что Григорий не убит, а только ранен, да еще и стал первым георгиевским кавалером в хуторе – за геройское спасение жизни командира полка на поле боя. Петро и рад за брата, и обижен – на то, что, по слухам, "плохо Гришка присматривает за конем, – а ему, Петру, обидно, так как конь Гнедой – его, Петра, собственный и кровный". "Я ему доводил до ума через казаков, что если он не будет ухаживать за конем, как за своим добром, то встренемся, и я ему морду в кровь побью, хотя он и крестовый кавалер теперь". Много описано в романе человеческих смертей, есть среди них сцены пронзительнотрагические, и в таком же трагическом ключе описывает Шолохов гибель коня: "Казачьи кони от потрясшего землю взрыва будто по команде присели и ринулись вперед; под Григорием конь тяжко поднялся на дыбы, попятился, начал медленно валиться на бок. Григорий поспешно соскочил с седла, взял коня под уздцы… Конь всхрапывал и подгибал трясущиеся задние ноги. Желтый навес его зубов был мучительно оскален, шея вытянута. На бархатистом сером храпе пузырилась розовая пена. Крупная дрожь била его тело, под гнедым подшерстком волнами катились судороги… Григорий смотрел в тускнеющие конские глаза… он только чуть посторонился, когда конь как-то неуверенно заторопился, выпрямился и вдруг упал на колени, низко склонив голову, словно прося у хозяина в чем-то прощения. На бок лег он с глухим стоном, попытался поднять голову, но, видно, покидали его последние силы: дрожь становилась все реже, мертвели глаза, на теле выступала испарина. Только в щетках, где-то около самых стаканов копыт, еще бились последние живчики. Чуть вибрировало потертое крыло седла. Григорий искоса глянул на левый пах, увидел развороченную глубокую рану, теплую черную кровь, бившую из нее родниками, сказал спешившемуся казаку, заикаясь и не вытирая слез: "Стреляй с одной пули!" – и передал ему свой маузер".

Когда Григорий возвращается из Красной Армии и думает о работе на земле, он обращает внимание, что у одного из быков, запряженных в арбу, на которой его везут из Миллерова, "правый рог был надломлен и рос, косо ниспадая на лоб… Опираясь на локти, полуза-

270