Лекции-История и методология языкознания

ЛЕКЦИИ ДЛЯ МАГИСТРАТУРЫ: История и методология языкознания

ЛЕКЦИЯ 1: МЕТОДЫ И МЕТОДОЛОГИЯ ЛИНГВИСТИКИ

ПЛАН:

1. Лингвистика в поисках метода: к постановке проблемы

2. Четыре трудности проблемы метода и методологии в современной лингвистике

3. Классификация методов языкознания

Несколько лет тому назад один из журналистов писал в газете «Индепендент»: «Лингвистика, польза от которой и в самые лучшие времена была весьма сомнительной, теперь благодаря усилиям Хомского и его учеников свелась к возмущающему разум идиотизму и бессмыслице. Как только премьер-министру потребуется предлог для закрытия како­го-нибудь университета, ему достаточно будет заглянуть на кафедру лингвистики».

1

Некогда один дворянин сказал известному математику: "Зачем мне доказательство Вашей теоремы? Вы – дворянин, и я - дворянин, мне достаточно Вашего честного слова". Шутки - шутками, но этот апокриф остается поучительным.

Данный анекдот иллюстрирует идеал решения методологических проблем не только в лингвистике, но и во всем величественном здании гуманитарного знания. Просто можно произвести эвфемистическую замену «честного слова» на авторитет ученого, на мощную традицию, на красивый слог ученого, моду или удачный PR (как в случае с генеративной лингвистикой). При всем богатстве накопленных гуманитарными науками за их более чем 2000-летнюю историю методов и методик, мы не можем считать ни один метод работающим хотя бы вполовину так, как работают методы в точных науках. Методы лингвистики и на сегодняшний день суть некая средняя зона в пространстве между гаданием на кофейной гуще и игрой в бисер из культового романа Гессе.

Справедливости ради, отметим, что примерно так же обстоят дела и в естественных и в точных накуах. Известный философ и методолог науки Пол Фейерабенд создал знаменитую «анархистскую теорию познания», в которой дезавуировал такие, казалось бы, незыблемые основы современной цивилизации, как ценность науки, как ее объективность и рациональность, сведя ее к вторичной мифологии (которая, как это воджится, хуже аутентичной, т.е. первичной).

В чем состоит ценность науки? Действительно ли она лучше, чем космология хопи, наука и философия Аристотеля, учение о дао? Или наука - один из многих мифов, возникший при определенных исторических условиях? Этот вопрос в наши дни почти не ставится. Здесь ученые и теоретики науки выступают единым фронтом, как до них это делали представители единственно дарующей блаженство церкви: истинно только учение церкви, все остальное - языческая бессмыслица. В самом деле: определенные методы дискуссии или внушения, некогда служившие сиянию церковной мудрости, ныне нашли себе новое прибежище в науке.

Хотя эти феномены заслуживают внимания и несколько удручают, они не дали бы повода для беспокойства, если бы обусловленный ими догматизм был присущ только толпам верующих. Однако это не так. Современное общество является "коперниканским" вовсе не потому, что коперниканство было подвергнуто демократическому обсуждению, поставлено на голосование, а затем принято большинством голосов. Общество является "коперниканским" потому, что коперниканцами являются ученые, и потому, что их космологию сегодня принимают столь же некритично, как когда-то принимали космологию епископов и кардиналов. Согласно Фейерабенду, ни одна из существующих теорий не согласуется с фактами, никакая теория не выводится из фактов, а базовые положения любой теории строятся на недоказуемых и произвольных допущениях, которые нельзя рационализировать

Шаман, используя определенный набор словесных формул и сопровождающих их манипуляций, вызывает дождь. Связь между формулами и дождем в глазах племени не менее авторитетна и детерминирована, чем связь между строго научными аргументами метеоролога, предсказывающего дождь на завтра, и возможным дождем в глазах просвещенного человека. Примечательно, что и в том и в другом случае дождь может не пойти, и вероятность того, что он пойдет, примерно одинакова и в том, и в другом случае. Интерпретация начала мироздания в терминах большой матери Черепахи верифицируема и проверяется опытными данными ничуть не в меньшей степени, чем в терминах большого Взрыва и «расширяющейся вселенной». И то и другое составляет, скорее, вопрос веры и вкуса, вопрос традиции и стиля мышления, принятого в данном сообществе.

Таким образом, наука гораздо ближе к мифу, чем готова допустить философия науки. Это одна из многих форм мышления, разработанных людьми, и не обязательно самая лучшая. Она ослепляет только тех, кто уже принял решение в пользу определенной идеологии или вообще не задумывается о преимуществах и ограничениях науки.

Не только в нашей науке, но и во всех науках не принято задавать «простые» вопросы, сродни тем, которые волнуют нашего замечательного лингвиста Р. Фрумкину: «Но мало размышлять о накопленных фактах и близлежащих гипотезах, надо еще пытаться понять, почему вообще накапливали именно эти факты, почему разыскания шли или идут так, а не эдак. И вообще - почему вдруг все (или почти все) бросили заниматься проблемой А и набросились на проблему В. Тем более важно бывает задуматься над тем, с чего вдруг из В сделали проблему. Или не вдруг? А когда? И почему именно тогда?». Действительно, почему что первично: материя или сознания –– есть основной вопрос философии? Кто назначил его основным? А почему в нашей науке разбор по членам предложения считается наиболее достоверным способом познать, что есть предложение? Никто толком не знает, что такое слово, какова природа языкового значения, но это не мешает созданию массы словарей.

Снова Р. Фрумкина: «Если ребенку позволительно не задумываться о том, насколько осмысленно мерить длину удава попугаями, то ученый, всерьез занятый своим делом, должен иметь ответы на вопросы следующего типа:

1) какие методы познания считаются допустимыми, а какие - нет;

2) какие методы проверки правильности результатов и, соответственно, убеждения читателя в своей правоте ученый вправе использовать, а какие относятся к запрещенным приемам;

3) какие задачи в пределах данной науки следует считать действительно задачами, подлежащими решению».

Удивительно, но на эти вопросы современное гуманитарное знание и в том числе –– лингвистика –– способны отвечать со скрипом. Справедливости ради, нужно отметить, что на то есть причины не только субъективного свойства, но и объективного характера.

2

ТРУДНОСТЬ 1. Проблема статуса самой науки. Одна из самых болезненных проблем современной лингвистики состоит, по всей видимости, в том, что статус лингвистики как единой науки в настоящее время весьма проблематичен. В действительности существует три разных лингвистики - теоретическая, описательная и прикладная. Большинство тех, кто называет себя лингвистами, трудится в рамках одного из этих направлений и недоуменно, а иной раз и снисходительно взирает на происходящее внутри двух других. Следует отметить, что лингвистика, кажется, единственная наука, устроенная подобным образом. Трудно представить себе, скажем, чтобы проектировщики самолетов находились в неведении относительно законов аэродинамики, а теоретических физиков не интересовало бы, будет ли летать самолет, построенный на основе их теорий гравитации, аэродинамики, сопротивления материалов и т.д.

Между тем лингвист-теоретик, желающий, к примеру, узнать об устройстве конкретного языка, опираясь на данные грамматического описания, или познакомиться с действующей прикладной моделью, часто обнаруживает, что его теоретические знания мало в этом помогают. Так, такая блестящая абстрактная теория языка Ельмслева, как глоссематика, не применима ни к одному конкретному языку, а на основе гениальных интуиций и прозрений Гумбольдта невозможно построить хотя бы один урок русского языка в школеи тем более –– дать описание какого-то неизвестного языка ил исоздать словарь.

Три лингвистики устроены как три различные науки, иной раз с собственной терминологией и даже с собственной теорией. Следует отметить, что указанная “тройственность” лингвистики - безусловно, не врожденная, а благоприобретенная. Все известные лингвистические традиции “создавались для решения конкретных практических задач” (Алпатов 1998:17). Поскольку важнейшей из прикладных задач была задача обучения неродному языку (или родному языку в его архаичной форме), первыми возникают описательные грамматики. И лишь в эпоху схоластов в средневековой Европе появляются теоретические, “спекулятивные” сочинения. Разрыв между теорией и практикой, к сожалению, не был преодолен и во времена “компьютерного бума”; напротив, возникновение компьютерной лингвистики разделило лингвистов на тех, кто остался в русле теоретической лингвистики и тех, кто ушел в новую науку. Таким образом, нам хотелось бы поставить проблему воссоздания лингвистики как единой науки о языке.

ТРУДНОСТЬ 2. Проблема объекта. Я даже не буду говорить о том, что никто не знает, что такое язык –– это общее явление для фундаментальный понятий в любой науке (физики не знают, что такое Вселенная, а биологи –– что такое жизнь). Но есть и ряд трудностей, так сказать, более частного характера.

Это, например, проблема выделения объекта. Так, в потоке речи звуки и слова в натуральном виде нам не даны, подобно тому, как не даны отдельные звуки в потоке музыки. Высказывание "речь состоит из звуков" - не более, чем метафора, ибо звуки как предметы исследования ученый конструирует на основе анализа данного в непосредственном наблюдении объекта - речевого потока. И любой такой анализ базируется на явно формулируемой или (что чаще) подразумеваемой теории. Звук в обычной связной речи, равно как и единичный звук в мелодическом потоке, мы можем "как бы" выделить потому лишь, что у нас уже есть алфавит и привычная система нотной записи. Иными словами, кто-то уже проделал эту работу за нас, в силу чего мы и можем представить себе произнесенное слово как состоящее из дискретных звуков, а мелодию как состоящую из отдельных нот. Оказывается, "в жизни" вообще не даны никакие "предметы исследования" - мы видим свет, а не поток частиц, дышим воздухом, а не смесью неких газов, слушаем музыку и слово, а не последовательности звуков с теми или иными частотными и тембровыми характеристиками и т.д. Наука вообще не имеет дело с натуральными объектами, а оперирует предметами исследования как мыслительными конструктами.

Более непреодолимая трудность состоит в уникальном положении нашей науки, а именно –– в том, что мы изучаем язык как объект на нем же самом как средстве познания. По умному говоря, язык-объект и метаязык теории –– один и тот же (у физиков их элементарные частицы и их способ записи, слава Богу, не совпадают, и у астрономов галактики и формулы, описывающие их перемещения, тоже). Х.-Г. Гадамер (1988) утверждал, что язык является средой герменевтиче­ского опыта. Более того, по мнению философа, «языковой харак­тер нашего опыта мира предшествует всему, что мы познаем и высказываем в качестве сущего... а все то, что является предме­том познания и высказывания, всегда окружено мировым гори­зонтом языка». Очень часто наш язык-объект навязывает нам некоторые решения, незаметно для нас. Потому что все мы во власти языка и должны преодолевать эту власть, если хотим «достоверно» и «объективно», научными методами исследовать язык.

Ну и, наконец, даже если мы справляемся с этими сложностями (худо бедно – у нас есть метаязык терминов, который настолько ушел от обычного языка, что его нормальный человек вообще не понимает), то с другой сложностью нам, пожалуй, не справиться. Это сложность устройства самого языка, его бескрайность, бездонность и бесконечность, пред которой захватывает дух. Иллюзии неопозитвизма, крайним выражением которого был структурный метод, о том, что, познав «механизм», структуру языка, мы исчерпывающим образом познаем и сам язык, сегодня уже развеяны. Нельзя познать живую птицу, тщательно изучив ее чучело, стоящее в кабинете биологии.

Проблема в том, что язык в каком-то смысле реально не существует, т.е. он существует не как наличность, а как возможность. Гоовря сегодняшним «модным» метаязыком, это –– виртуальный объект. "Человек обладает способностью строить языки, позволяю­щие выразить любой смысл, понятия не имея о том, как и что обозначает данное слово", — писал Л.Витгенштейн. Смысл слова соотносится с вещью и определяется ее местом в системе ценностей человека, в его деятельности, а не "реальной" сущно­стью, познаваемой лишь относительно. И помимо (или наряду) физического бытия вещи (отнологии), помимо степеней освоения сознанием ее сущности (ее гносеологии-эпистемологии) сущест­вует языковое бытие вещи, отражающее и гносеологию и онто­логию, но не зеркально, а в преображенном иррациональной (мифотворческой) частью сознания виде. Как отмечает Б.М.Гаспаров, "говорящий адекватно реагирует на языковое бытие предмета, даже если его онтологическое бытие остается ему почти или совсем не известным, поскольку наше рас­смотрение направлено не на явление, а, если можно было бы так сказать, на возможность явлений". Слова языка, хранящиеся в памяти, тоже связаны не с явления­ми, а с возможностью явлений.

ТРУДНОСТЬ 3. Проблема классификации. Давно известно о существовании нечетких понятий и категорий, которые нельзя определить таким образом, чтобы для всякого произвольного объекта х это определение задавало бы истинностное значение утверждению “х принадлежит рассматриваемой категории”. Классический пример — предикат быть лысым (См. подробнее обсуждение в Dahl 1985:10-12). Для индивида, у которого 0 волос, предикат принимает значение “И”. По всей видимости, для индивида с 0+1 волосами предикат по-прежнему остается истинным. Парадокс состоит в том, что если предикат является истинным для индивида с n волосами, то он является истинным и для индивида с n+1 волосами, и не существует такого k, что начиная с k+1 истинностное значение меняется на противоположное. Вместо этого, имеются четкие случаи, когда n=0, а ¦быть лысым¦ = И и n=5000 (среднее количество волос у здорового человека) и ¦быть лысым¦ = Л, а между ними располагается область, в которой истинностное значение не определено (или, иначе, оно находится внутри отрезка [0,1]). Предложить процедуру, разрешающую множество лысых людей, невозможно. Нечеткие понятия, таким образом, имеют ядро, или фокус, куда, в данном случае, попадают индивиды с выраженной лысиной, и достаточно размытую периферию, где определить принадлежность индивида к категории оказывается проблематичным.

Когда лингвист сталкивается с нечеткими понятиями, — а количество объектов в языке, для описания которых требуются нечеткие понятия, пугающе велико, — часто предлагается решить вопрос о границе данного понятия конвенционально: “Договоримся считать лысым всякого индивида, у которого волос меньше или равно 500 (или 300, или 1800 — кому что нравится). Ср. следующее утверждение: «Граница между словообразовательными и словоизменительными, а также между семантическими и синтаксическими значениями нередко оказывается зыбкой; в изобилии встречаются промежуточные случаи. Однако предложенное деление обязывает нас к ОДНОЗНАЧНЫМ классификационным решениям даже по отношению к сомнительным случаям. Такая ситуация типична для естественных языков, где абсолютные и отчетливые противопоставления вообще встречаются достаточно редко. Тем не менее, мы не видим ничего порочного в таком несколько насильственном способе классификации, если при этом промежуточный характер соответствующих элементов отмечается явным образом» (Мельчук 1998:6)

Описательной лингвистике приходится принимать однозначные классификационные решения на каждом шагу. Результаты очень часто оказываются неудовлетворительными. В любом описании любого языка можно при желании найти примеры такого же рода. Могут возразить, что подобные казусы возникают из-за того, что классификационные схемы, лежащие в основе частно-языковых описаний, плохи, и стоит подправить немного признаковую базу, как результаты станут существенно лучше. Дело, как кажется, все же не в этом. Введение однозначности там, где ее на самом деле нет — как в случае с предикатом ‘быть лысым’ — в принципе не проясняет, а затемняет существо дело, не приближает, а отдаляет исследователя от понимания сущности явления.

Реальность состоит в том, что переход от пышной шевелюры к полной лысине — процесс недискретный, и какую бы договоренность мы ни приняли, реальность от этого не изменится. Мы же, проводя дискретную границу по линии n?500, не только закрываем глаза на эту реальность, но и обрекаем себя на изнурительный и бесплодный спор о понятиях: почему n должно быть именно 500, а не 700 и не 300. Правильный ответ: не 500, не 700 и не 300 — этого n в действительности нет. Более близкий к лингвистике пример: “Можем ли мы называть эту категорию аористом, если она употребляется в таких-то, таких-то и таких-то случаях?” Правильный ответ: можем называть, можем не называть, это дело десятое. Давайте лучше посмотрим, чем эта категория напоминает и чем отличается от похожих категорий в других языках, допускает ли такую дистрибуцию наша теория и не пора ли нам внести в теорию какие-то изменения.

Поэтому все наши классификации произвольны, внутренне противоречивы и неверифицируемы, что напоминает известную классификацию из рассказа Борхеса, с которой начинает свою знаменитую книгу «Слова и вещи» Мишель Фуко: В этом произведении цитируется «некая китайская энци­клопедия», в которой говорится, что «животные подразделяются на: а) принадлежащих императору, б) бальзамированных, в) прирученных, г) молочных поросят, д) сирен, е) сказочных, ж) бродячих собак, з) включенных в настоящую классифика­цию, и) буйствующих, как в безумии, к) неисчислимых, л) на­рисованных очень тонкой кисточкой из верблюжьей шерсти, м) и прочих, н) только что разбивших кувшин, о) издалека кажущихся мухами».

ТРУДНОСТЬ 4. Проблема метода и методологии. Когда методология не эксплицируется в явном виде, ее домысливают или примысливают, опираясь (нередко - вполне бездумно) на авторитеты и прецедентные тексты. А ведь метод как таковой должен быть вычленим и предъявлен в качестве инструмента. Иначе это не метод, а прозрение. Или пристрастие - это уже вопрос вкуса и масштаба. В нашей науке нет общепризнанной методологии и эпистемологии –– то есть науки о познании, задающей стандарты именно в конкретной области изысканий, - что в общем и делает науку наукой.

В лингвистике –– современная лингвистика не считает проблему происхождения языка научной проблемой, проблемы определения базовых понятий –– язык, слово, предложение –– на уровне «рабочих определений», проблема квалификации того или иного явления ––- вопрос традиции, ссылки на сакральный текст (Соссюр) или собственной интуиции ученого (пример Блумфильда). Наши теории и концепции не выдерживают принципа фальсифицируемости.

Этот принцип, сменивший изживший себя позитивистский принцип верификационизма («практика –– критерий истины») в 1930-е гг. предложил знаменитый философ и теоертик науки К. Поппер). Суть его в том, что доказательством истинности теории как выводного (индуктивного) знания есть не опыт, а возможность ее фальсификации. Теории – это наши собственные изобретения, наши собственные идеи. Они не навязываются нам извне, а представляют собой созданные нами инструменты нашего мышления. Если некоторая гипотеза была выдвинута, проверена и доказала свою устойчивость, ее нельзя устранять без «достаточных оснований». «Достаточным основанием», к примеру, может быть замена данной гипотезы на другую, лучше проверяемую гипотезу или фальсификация одного из следствий рассматриваемой гипотезы. Наряду с непротиворечивостью эмпирическая система должна выполнять еще одно условие: она должна быть фальсифицируемой. Эти два условия в значительной степени аналогичны. Действительно, для высказываний, не удовлетворяющих условию непротиворечивости, стирается всякое различие между любыми двумя высказываниями из множества всех возможных высказываний. Для высказываний же, не удовлетворяющих условию фальсифицируемости, стирается всякое различие между любыми двумя высказываниями из множества всех возможных эмпирических базисных высказываний. Например, материя первична –– сознание вторично, –– это нефальсифицируемое положение, поэтому и обратное тоже ему не противоречит.

Итак, большинство наших теорий и концепций нефальсифицируемы (а значит –– неверифицируемы, а значит –– ненаучны), даже самые лучшие из них –– как гипотеза Сепира и Уорфа. На языка философии Венского кружка (Р. Карнап) можно смело именовать их псевдотеориями. На самом деле, мы оперируем не столько аргументированными тезисами, сколько лозунгами (можно это именовать и заклинанием, мантрой и чем-нибудь еще и из области «магии слов»). Это было по необходимости принято в советском языкознании. Но сегодня, в открытом обществе, оказывается, это никуда не делось. Да, лозунги о (не)принадлежности языка надстройке общественной формации, об историзме в подходе к общественным явлениям и о последовательности в борьбе с невесть что порождающей буржуазной грамматикой сейчас интересуют только специалистов по истории языкознания. На смену им пришли лозунги более мягкие и убедительные – о необходимости функционального объяснения языковых явлений, о принципах экспрессивности, экономичности и иконичности языковых средств, не говоря уже о дискурсивности и когнитивности всех мыслимых факторов всего на свете.

На это фоне красота изложения или внутренняя стройность, цельность и непротиворечивость может быть не менее веским доводом в пользу признания правоты теории, чем ее мифическое подтверждение опытом и практикой (опыт и практика в нашем деле столь неопределенны и расплывчаты, что подтвердят или опровергнут любую теорию).

3

Сложные отношения методологии, принципов и методов в конкретно-исторический период, в плане их реального воплощения в культуре и социуме, находит свое выражение в понятии научной парадигмы, которая тоже бывает общей – для большинства наук эпохи, и частной (Томас Кун, «Структура научных революций», М., 1977). Но Куну, парадигмой называется совокупность методов и приемов, кото­рыми пользуется то или иное научное или философское сообщество, объединенное общей научной или философской идеологией, в отли­чие от других сообществ, объединенных другой идеологией и, соот­ветственно, имеющих свои парадигмы. По сути, это наиболее общая направленность в изучении объекта науки, его теоретическое понимание и определенный набор исследовательских методик, сходных в разных разделах науки. Так, например, если сравнить парадигмы 19 и 20 веков, можно сказать, что 19 век прошел под знаком историзма, а 20 – под знаком структурализма. структурной лингвистики и ге­неративной лингвистики, то главным отличием их будет то. При этом до­статочно существенно, что вторая вышла из первой — произошла смена парадигм в лингвистике. Такую смену парадигм Кун называет научной революцией. Когда научная парадигма устанавливается, начинается то, что Кун назы­вает нормальной наукой, когда уходят в сторону методологические споры и начинается разработка деталей, накопление материалов, разгадка «головоломок» в рамках принятой парадигмы. После того как нор­мальная наука проходит свой жизненный цикл и начинает устаре­вать, совершается научная революция, устанавливающая новую па­радигму.

Научная парадигма есть часть общекультурной парадигмы. Так, структурализм входит в парадигму позитивизма. Сейчас постструкутральная лингвистика и философия, несомненно, есть часть становящейся в наши дни парадигмы постмодернизма.

Сложную и противоречивую ситуацию борьбы лингвистики за методологию и метод в исторической перспективе как смену парадигм лингвистического знания предлагает известная классификация методов акад. Ю.С. Степанова, который носит синхронно-диахронный характер:

1. Сравнительно – историче­ский метод – первый научный метод в языкознании. Ему соответствует определенная теория языка – сравнит.-ист. языкознание. Основные его положения: 1) каждый язык отличается неповторимыми особен­ностями, раскрывающимися только при сравнении с др. языками; сравнение об­наруживает у нек-рых из них родство — происхождение из общего источника, к.-л. существующего или уже исчезнувшего языка; 2) на этом основании языки группиру­ются в языковые группы и далее в языко­вые семьи; 3) различия родственных языков могут быть объяснены только непрерыв­ным историческим развитием, которое признается важнейшим свойством языка вообще.

2. Структурные методы ознаменовали перелом в развитии языкознания, проис­шедший в 20-х гг. 20 в. и связанный с трудами Ф. де Соссюра и И. А. Бодуэна де Куртенэ. Основные положения: 1) подлинной реальностью признается не отдельный факт (морфема, звук, предложение и т. п.) к.-л. языка, а язык как система; система не суммируется из элементов, а, напротив, определяет их: каждый элемент языка существует в силу его отношений к другим элементам в составе системы; 2) костяк, структуру системы создают вневременные отноше­ния, отношения доминируют над элемен­тами, структура доминирует над историей системы; 3) благодаря примату отношений возможно вневремен­ное и «алгебраиче­ское» изучение системы; 4) подобно языку организованы некоторые др. системы — фольклор, обычаи и ритуа­лы, отношения родства и др.; их изучение и изучение языка, лингвистика, интегри­руются в более общую науку — семиоти­ку.

3. Конструктивные методы (конст­руктивизм) возникли в нач. 60-х гг. 20 в. Основные положения: 1) требование конструктивности, т. е. возможности и необходимости построения, конструиро­вания теоретических объектов: объект может быть принят как объект теории, только если он может быть построен или смоде­лирован исследователем. При этом конст­руктивным должен признаваться не ре­альный объект, а его теоретический аналог, или модель; напр., порождающая грам­матика «порождает» не реальные выска­зывания, как они производятся в мышле­нии и речи человека, а их формальные аналоги — модели; 2) исходным объектом является предложение (в виде его теоретической мо­дели); 3) динамические законы построения пред­ложения-высказывания признаются уни­версальными, в то время как националь­ные, исторически изменчивые особенно­сти того или иного языка рассматрива­ются как форма реализации этих универ­сальных закономерностей, напр, морфо­логия как «техника» семантики и синтак­сиса; 4) язык вообще понимается как динамическая система, обеспечивающая по­рождение речевых произведений.

4. Функциональные методы. Созданы в 30-е гг. под влиянием работ Пражского лингвистического кружка. Основные положения: 1) каждое явление языка надо рассмтривать не в статике, а в динамике, с точки зрения его функции в системе; 2) Именно функция формирует значение единицы, ее струкутрные особенности и формы употребления;.

5. Общефилологические методы интерпретации текста.