Лекции-История и методология языкознания

4

Изменчивость языка люди осознали совсем не­давно — лишь на исходе Средних веков. Тогда в Европе на пьедестал были вознесены древние языки — латинский и греческий, которые вос­принимались как совершенные. Перенося ис­торические события (распад великой античной цивилизации) на язык, европейцы полагали, что новые языки (прежде всего европейские) поя­вились в результате «порчи» древних.

На рубеже XVIII—XIX вв. возникло новое идейное и художественное направление — ро­мантизм. Романтики интересовались эволюци­ей языков, связывая её с развитием «духа наро­да». Ход этой эволюции они надеялись вывести, сравнивая языки. Немецкие романтики (братья Фридрих и Август Вильгельм Шлегели, Виль­гельм фон Гумбольдт) создали основы типо­логической классификации языков — классификации языков в зависимости от их внутреннего устройства. Гумбольдт пришёл к выводу о восходящем развитии языков. Он пи­сал: «Языки — это иероглифы, в которые чело­век заключает свой мир и своё воображение. При том, что мир и воображение... остаются в целом неизменными, языки сами собой разви­ваются, усложняются, расширяются».

Другой вывод сделал его последователь — Август Шлейхер. Он полагал, что языки, как и люди, меняясь со временем, проходят путь от младенчества к расцвету и старости. Обратив­шись к типологии языков, Шлейхер доказывал, что каждый тип языков можно соотнести с тем или иным периодом эволюции. Так, архаически­ми являются языки, в которых основная едини­ца грамматики — корень (например, китайский язык) или корень в сочетании со служебным словом (например, бирманский). На следующем этапе «взросления» появляется возможность соединять корень с различными суффиксами (например, тюркские языки), префиксами (на­пример, языки банту) или использовать префик­сацию и суффиксацию вместе со служебными словами (например, тибетский язык). Расцветом языка Шлейхер называл появление развитой сис­темы словоизменения, которое сопровождает­ся чередованиями (семитские или индоевропей­ские языки, в особенности древние). Наконец, языки, в которых наряду с флексиями (оконча­ниями) используются служебные слова (напри­мер, романские языки, английский язык), переживают период «упадка». В конечном итоге язы­ки деградируют: утрачивают богатство форм. Шлейхер сформулировал мнение, ставшее на какое-то время общепринятым: «История — враг языка».

XIX столетие было временем расцвета раз­нообразных схем эволюции языков. Естествен­ной реакцией стала характерная для XX в. «ал­лергия» на все попытки такого рода. Возникло даже мнение, что изменения в языке загадочны и не поддаются рациональному объяснению. Можно ли, например, понять логику моды: по­чему в одном сезоне носят жакет с тремя пуго­вицами, а в следующем — с двумя?

В XX столетии, однако, появились новые гипотезы, основанные уже не на философских воззрениях авторов, а на положениях, кото­рые можно проверить. Один из подходов сопо­ставляет данные языковой эволюции с процес­сом становления речи у детей. Некоторые формы (конструкции) ребёнок усваивает сра­зу, другие — намного позже. Язык же развивает­ся обратным образом: те черты, которыми ребё­нок овладевает во вторую очередь, постепенно заменяются на те, которые возникают у него в речи раньше. Иными словами, эволюция язы­ка состоит в его движении назад — от сложного к простому. Так, дети осваивают сложнопод­чинённые предложения раньше, чем причаст­ные (и деепричастные) конструкции; следо­вательно, язык, развиваясь, отказывается от причастных конструкций в пользу придаточ­ных предложений. Для современного англий­ского языка нормальна фраза с придаточны­ми предложениями: The Greeks attacked Troy because Paris had run off with Helen while Menelaus was away («Греки напали на Трою, потому что Парис похитил Елену, пока Минелай отсутство­вал»), тогда как использование причастных или деепричастных конструкций, типичных для древних языков, делает её хотя и возможной, но странной: Menelaus being away, Paris having run off with Helen, the Greeks attacked Troy («Менелай, будучи в отсутствии, Парис, похитивши Еле­ну, греки напали на Трою»).

Итак, беспристрастно изучив необъятное море фактов, лингвистика отказалась делить все язы­ки на совершенные и несовершенные, разви­тые и неразвитые, сложные и простые. Эти по­нятия, занимавшие учёных XIX столетия, очень субъективны. Они подразумевают, что есть некий эталон языка или по крайней мере некото­рые объективные критерии, по которым мож­но сопоставлять уровень языков. Однако «самой правильной» структуры естественного языка не существует. Каждый язык по-своему совер­шенствует свои функции — прежде всего спо­собность служить средством общения и выра­жения мысли. Точно так же нет и «ущербных» языков: нет ни одного языка, устройство кото­рого обрекало бы его на застой, вело бы к ту­пиковому состоянию.

А кроме того, как писал известный француз­ский лингвист Эмиль Бенвенист (1902—1976): «Изучение наиболее древних засвидетельство­ванных языков показывает, что они в такой же мере совершенны и не менее сложны, чем язы­ки современные». В древнейших языках не мог­ло быть таких черт, которые не представлены в современных языках; это утверждение стало ак­сиомой сравнительно-исторической лингвис­тики. Все эти языки создал один и тот же вид — Homo sapiens, все они принадлежали к тому же типу коммуникационных систем, что и совре­менные языки.

В конечном итоге лингвистика пришла к па­радоксу: с одной стороны, язык не мог воз­никнуть сразу во всём разнообразии и сложно­сти. С другой — не видно никакого глобального направления языковой эволюции, никакого движения от простого к сложному. Возможно, скачок в развитии языка произошёл 50—80 тыс. лет назад, при появлении людей современно­го типа — кроманьонцев. Чтобы проникнуть в столь незапамятные времена, нужны совершен­но новые идеи, методы. Пока же до создания общей теории развития языков очень далеко. Всё, что есть, — это множество отдельных идей и теорий, часто противоречащих друг другу. Такое положение, впрочем, не говорит о сла­бости языкознания. Наука по своей сути — мно­гоголосие, причём голоса нередко звучат враз­нобой и даже не слышат друг друга. Но именно из этого хора вырабатывается научная мысль, которая становится всеобщим достоянием.

1. КОГДА ВОЗНИКЛА РЕЧЬ? Самые ранние предпосылки развития речевого аппарата находят у рыб (300000 лет тому назад). Зачатки человеческого языка — от 200 000 до 100 000 в раннем и среднем палеолите. Взрыв в Среднем Палеолите около 100 000 лет назад — объясняется перенасыщенностью критической культурной массы. Неясен все же качественный толчок к этому (у муравьев зачатки этого есть, но перехода к осмысленной деятельности не происходит). Первоначально — жестовый, а звуковой — около 50 000 лет назад, современного типа — около 30000 лет назад: переход к произвольности, членораздельности и символике. Неандерталец — жестовый язык. Кроманьонец — звуковой (это повторяют и этапы созревания мозга у современного человека — сначала иероглифическая, символическая и моторная — правая сторона). Произвольность — результат забвения первоначальной связи звука и смысла.

2. ГДЕ? Возможно, Африка. К этому времени Сводеш насчитал 11 точек — протоязыков к периоду 25 000 летниий давности (полигенез). Наши Иванов, Мельничук — моногенез. Единичная мутация в Африке (доказывается единством генетического аппарата и детской речью).

3. КАКОЙ БЫЛА ПРОТОРЕЧЬ? 1) Метафорической. Протокоммуникация осуществлялась на метафорическом уровне (аналогия — вытекает из свойства символизации). 2) Первоэлементы — слоги (важнее звуков); ударные — основное семантическое содержание — и безударные: из них вычленяются фонемы. Ф,С,Т — первофонемы. Гласные были аллофонными, позиционно обусловленными (что-то похожее в иврите). 3) Протоязык — свободно (недистрибутивно) вариативен. Он ситуационен, контекстно привязан к полю зрения. В протоязыке'грамматика лексикализована — нечленимое слово-предложение. (Ср. речь обезьян, речь детей — «лепетные слова». Видимо, речь мужчин и женщин различалась.

4. СУЩЕСТВУЕТ ЛИ ЯЗЫКОВАЯ ЭВОЛЮЦИЯ? 1) Теория невидимой руки — Р.Келлер. Процесс эволюции языка Не зависит от интенции человека и не имеет цели. Но это общий продукт, среднее арифметическое, наших индивидуальных усилий, причем продукт, от них не зависящий. «Продукт нашей не имеющей дальней стратегии активности». 2) Теория педоморфозиса или ноотении (Б.Бичакжян). Язык развивается назад, в сторону протогенетических ранних моделей на обогащенном уровне (гегельянская триада). 3) Пока без мистики можно сказать, что языковые изменения нельзя объяснить рационально. Принцип униформитарности: «Есть все во всех языках на любом этапе их развития». Т.е. нельзя говорить, что какой-то язык хуже или лучше, какой-то этап древний несовершенный, а современный — совершенный (Гумбольдт) — нет направленной эволюции. Девелопменталисты — наоборот. 4) Николаева: Эволюция языка идет по пути увеличения объема информации на единицу знака. 5) Происхождение языка: креационистская теория (Библия, Гумбольдт, Потебня) и эволюционистская теория. Креационизм более непротиворечив как теория.

ЛЕКЦИЯ 15––16. ОСНОВНЫЕ НАПРАВЛЕНИЯ И МЕТОДЫ АНАЛИЗА ТЕКСТА

ПЛАН.

1. Лингвистика текста

2. Семиотика текста

3. Прагматика художественного текста и нарратология

4. Генеративная и структурная поэтика. Мотивный анализ. Деконструцкця

5 Герменевтика и рецептивная эстетика

6. Дискурсивный анализ

7. Контент-анализ

1

Общим в современных направлениях анализа текста является то, что в них, на особом объекте –– тексте –– как бы повторяются основные принципа и методы, применяемые в анализе системы языка и речи.

Лингвистика текста – сравнительно новое направление в языкознании, объединяюшее достижения литературоведения, семиотики, культурологии, медиевистики и традиционной лингвистики. Поэтому лингвистику текста можно именовать наукой интегративного плана. Еще в 20-е гг. нашего века в недрах формального метода в литературоведении, с одной стороны, и усилиями эстетической мысли Г.Г. Шпета и М.М. Бахтина – с другой, была осознана необходимость целостного изучения текста как самостоятельной единицы культуры, литературы, семиотики. Именно в поэтике поэтому на практике текст исследовался давно и плодотворно. Но за бортом исследования оставались тексты нехудожественного направления. Кроме того, и поэтика (в литературоведении), и стилистика (в языкознании) исследовали не сам текст как таковой, а художественные и языковые явления, составляющие текст. Наука же «текстология» реально воплощала в себе также не комплексное изучение текста, но имела строгое определение своего объекта – «наука, изучающая языковые памятники (тексты) с точки зрения их расшифровки, датировки, атрибуции и тд.». Т. о. назревает необходимость в создании такого научного направления, в центре которого будет текст как таковой – его специфичные свойства, структура, проблема порождения и понимания и т.д. В нашей стране наиболее крупным изданием по этой проблематике стала книга И.Р. Гальперина «Текст как объект лингвистического исследования», регулярно выходят сборники с симптоматическими названиями «Лингвистика текста», «Грамматика текста» и др. В 1978 г. вышел и обзор зарубежных исследований по проблеме лингвистики текста – «Новое в лингвистике. Вып.8».

Существует предельно широкое понимание текста как любой последовательности двух морфем (=здесь «знаков») (Х.Вайнрих), т.е. любое использование системных свойств языка. Существует узкое понимание текста, при котором текстом называется только художественный текст как наи­более однозначно воплощающий все очевидные для нас свойства текста. Струк­турная лингвистика где-то в 50-е гг. выработала отдельное направление, которое так и называется «лингвистика текста», где были попытки вообще отказаться от понимания текста как конкретного речевого произведения: под текстом пони­малась некая инвариантная модель, схема построения речевых произведений разных типов (что-то вроде образца написания заявления). Вторая проблема бы­ла связана с тем, считать ли текст только письменным произведением, или же возможен и устный текст. В самом деле, что делает текст текстом? Является ли текстом объявление в троллейбусе? А надпись на заборе? Чтобы преодолеть недостаточность такого подхода, был разработан семиотический подход к анализу текста.

В этом смысле ТЕКСТОМ можно назвать произведение речетворческого процесса, обладающее завершенностью, связностью, целостностью, направлен­ное на решение определенной задачи (комплекса задач). Единство текста обес­печивается не текстом, а единством стоящего за ним сознания. Именно это де­лает текст проблемой прагматической. Вторая сторона текста — ориентация на слушателя – проблема понимания, интерпретации, так же есть проблема праг­матики, т.к. одним из свойств любого текста является идиоматичность, т.е. не­выводимость целого из суммы составляющих его частей. В.Г. Костомаров гово­рит о том, что текст способен накапливать информацию (назовем это кумулятивностью текста),- но это, правда, относится не к одноразовым утилитарным, а только к текстам культуроориентированным. Текст организуется как построение устойчивое, нацеленное на длительное существование с расчетом на воспроиз­ведение (разовое или многократное) в последующее время. В этом смысле – уст­ная лекция – есть текст, сказка, рассказанная бабушкой, или народная песня-колыбельная – такие же тексты, как и заявление о приеме на работу или научный реферат.

Отсюда можно выстроить следующие типологии текстов. 1) основная: художественный (культуроориентированный, включая публицистический, рели­гиозный и пр.) и внехудожественный, утилитарный. 2) Устный и письменный. 3) композиционно выстроенный или свободный (в определенном смысле). Так же можно говорить и о жанровых разновидностях текста, но это – не предмет данной лекции.

2

Предельно широкое понимание текста дает нам культурология. При этом текст становится вообще шире языка: вспомним Лотмана, Лихачева, у которых текстом, к примеру, является бал в дворянском собрании, мода, одежда и даже парк! Видимо, беда семиотики и лингвистики текста заключалась в том, что они пытались дать чисто структурное определение текста. Истина же лежит, по-видимому, за пределами структуры и композиции, за пределом языка, при об­ращении к «человеческому фактору». Текст по сути есть то, что представляется таковым как некая связная целостность с определенной реализацией замысла (с точки зрения говорящего) и коммуникативной задачей (с точки зрения слушающего). Причем связность, целостность, законченность регулируются вовсе не какими-то объективными средствами языка, а точкой зрения говорящего. Над «объективной» связанностью издевался еще Хармс, в своих «Случаях» показав­ший, как внешне вполне логично связанные отдельные высказывания произво­дят в целом впечатление полнейшего абсурда.

Фундаментальные исследования феномена текста привели науку XX века к общефилософским выводам, выходящим далеко за рамки филологии. В частности, парадигма философского и гуманитарного знания в XX веке подвергла сомнению так называемый основной вопрос философии: «Что первично, материя или сознание?», заменив его дихотомией «текст – реальность», причем склоняясь к первичности первого.

В самом деле, не так просто обстоит дело с таким свойством реальности, по­нимаемой традиционно, с ее независимостью от сознания. Вот ле­жит на земле камень, и, может быть, он лежит там многие тысячи лет, когда не было еще ни одного сознания. Но если бы не было ни одного сознания, то тогда кто же мог бы сказать: "Вот камень ле­жит на земле"? И не было бы слова "камень". И слова реальность тоже не было бы. В этом смысле прав А.М. Пятигорский, говоря, что вещи в равной мере являются предпосылками знаков, как и знаки – предпосылками вещей. Неназванное – не существует.

Рассмотрим реальность в противопоставлении понятию "текст". Предста­вим себе такую сцену. Вы едете в поезде, по радио передают новости, за окном сменяются города и деревни, названия станций, соседи разговаривают о политике, кто-то читает газету, краешек которой вы видите, в зеркале отражается ваше лицо, за дверью переругива­ются проводницы, где-то в купе плачет ребенок, где-то играет маг­нитофон и хриплый голос что-то поет по-английски. Вот это малень­кая модель реальности. Но она вся, в сущности, состоит из текстов — но­вости по радио, надписи на станциях, разговор соседей, музыка в со­седнем купе, ваше отражение в зеркале, газета соседа, слова в кни­ге, которую, вы, может быть, пытались читать — все это текст, пе­редача информации. Но только большинство этой информации вам не нужно, поэтому вы игнорируете ее информативную сущность.

Одни и те же предметы и факты для од­них людей и в одних ситуациях выступают как тексты, а для других людей и при других обстоя­тельствах — как элементы реальности. Зимний лес для опытного охотника — со следами зверей и птичьими голосами — это текст, открытая кни­га. Но если охотник всю жизнь живет в лесу и вдруг попал на боль­шую улицу современного большого города с ее рекламой, дорожны­ми знаками, указателями, он не может воспринять ее как текст (как, несомненно, воспринимает улицу горожанин). Надо знать язык реальность, для того чтобы понимать ее смысл. Но каждый считывает свой смысл.

Опираясь на эти принципы, можно утверждать, что текст и реальность — сугубо функциональные феномены, различающиеся не столько онтологически, с точки зрения бытия, сколько прагматически, то есть в зависимости от точки зрения субъекта, который их воспринимает. Другими словами, мы не можем разделить мир на две половины и, собрав в первой книги, слова, ноты, картины, дорожные знаки, Собор Парижской Богоматери, сказать, что это — тексты, а собрав во второй яблоки, бутылки, стулья, автомобили, сказать, что это — предметы физической реальности.

Знак, текст, культура, семиотическая система, семиосфера, с одной стороны, и вещь, реальность, естествен­ная система, природа, материя, с другой, — это одни и те же объекты, рассматриваемые с противоположных точек зрения.

Текст — это воплощенный в предметах физической реальности сигнал, передающий информацию от одно­го сознания к другому и поэтому не существующий вне воспринимающего его сознания. Реальность же мыс­лится нашим сознанием как принципиально непричаст­ная ему, способная существовать независимо от нашего знания о ней.

Первичность же текста как последовательной реализации знаковой системы заключается в следующем.

Реальность есть не что иное, как знаковая система, состоящая из множества знаковых систем разного порядка, то есть настолько сложная знаковая система, что ее средние пользовате­ли воспринимают ее как незнаковую. Но реальность не может быть незнаковой, так как мы не можем восприни­мать реальность, не пользуясь системой знаков. Поэтому нельзя сказать, что система дорожной сигнализации — это знаковая система, а система водоснабжения — не­знаковая. И та и другая одновременно могут быть рас­смотрены и как системы вещей, и как системы знаков.

Специфика понятия реальнос­ти как раз состоит в том, что в ней огромное количест­во различных знаковых систем разных порядков и что они так сложно переплетены, что в со­вокупности все это (реальность) кажется незнаковым. При этом для человеческого сознания настолько важно все делить на два класса – реальное и вымышленное (это обусловлено психофизи­ологически) — на вещи и знаки, на действи­тельное и выдуманное, — что ему (сознанию) пред­ставляется, что это деление имеет абсолютный онтологический характер. Обратим, кстати, внимание, что человек мифологического сознания мыслит в том же духе, как впрочем, и носитель любого типа семиотизированного поведения (например, человек релишиозного сознания).

Но мы не хотим сказать, что понимание реальности как семиотической системы подразумевает, что реаль­ность — это нечто кажущееся, «нереальное». Прежде всего такое понимание подразуме­вает правомерность подхода к реальности как к другим знаковым системам — естественному языку и «вторич­ным моделирующим системам». Т.е. можно говорить о семиотике реальности, в противовес физике.

3

Итак, текст как речевое произведение можно рассматривать со стороны его внутренних структурных свойств (в отрыве от внеязыковых факторов), и со стороны его прагматических (или коммуникативных) свойств. Свойства текста как структуры хорошо описаны в лингвистике и не яв­ляются собственно прагматическими реалиями. Поэтому на них остановимся кратко. Это законченность текста, целостность текста, связность текста, интен­циональность текста. Просто дело в том, что и они определяются в целом не особенностями системы языка, а особенностями человека говорящего и слу­шающего (т.е. прагматикой). В частности целостность текста выводится из единства стоящего за ним сознания субъекта (точки зрения) и определяется це­ликом и полностью замыслом автора и его задачей. Поэтому «оборванный» текст «Евгения Онегина» все равно осознается как целостный. Завершенность текста также определяется субъективными факторами (По Бахтину – «сменой субъекта повествования»). Поэтому она – вещь относительная: неслучайно Бах­тин рассматривал любой законченный «изнутри» текст как реплику нескончае­мого диалога в большом времени и Пространстве культуры. Интенциональность текста – т.е. наличие замысла и коммуникативной задачи – уже по определению коммуникативно-прагматическое явление, которое «лежит» в недрах сознания говорящего, но ориентировано на «портрет» слушающего. И наконец связность текста – казалось бы, самая объективная, лингвистическая его категория – на самом деле также организуется активностью говорящего, который может соположить несвязанные семантически и грамматически фрагменты, которые все же в поле восприятия текста окажутся связанными эмоционально или как-то еще. В сущности только в прикладных текстах вроде заявления или счетов можно го­ворить о каких-то внутренних закономерностях их строения, общих для целого ряда аналогичных текстов и несводимых к степеням авторской свободы.

Коммуникативный аспект текста определяется уже другим набором его свойств, вытекающих из того, насколько адресат адекватно дешифрует замысел и задачу автора (видимо, эта проблема менее актуальна, ко­гда мы слышим объявление в автобусе, и более актуальна, когда читаем Хлеб­никова). Назовем такие свойства – в духе прагматической теории – постулатами.

Постулат о детерминизме: автор текста и его получатель должны иметь примерно одинаковое представление о реальном мире и обладать примерно одинаковым знанием значений слов. С точки зрения философии, автор и полу­чатель должны жить в одной вселенной, с одними законами.

Постулат об общей памяти и об одинаковом прогнозировании: в памяти автора и адресата должны существовать общая оперативная память (для худо­жественного текста – общая культурная память или «конгениальность» – родст­во душ).

Постулат об информативности: каждый новый фрагмент текста дол­жен нести новую информацию, а текст в целом должен быть нетривиален (Объявление в автобусе: «Наш автобус отличается от троллейбуса тем, что не использует провода, а от трамвая тем, что...».

Постулат тождества/'/постулат истинности: почти как 1, только в первом случае они должны иметь одинаковое представление о действительно­сти, а во втором случае они должны соблюдать некую конвенцию о том, что пользуются словами в тех же значениях, т.е. без оговорки произвольно не ме­нять референты.

Постулат о неполноте описания: любой текст должен редуцировать бес­конечную реальность, прибегая к определенной условности, чтобы не потонуть в подробностях. При этом должно полагаться, что автор либо сообщает получа­телю что-то новое, либо освещает нечто со своей стороны. Нарушением этого постулата был бы некий текст, который, употребляя всякий раз самые простые слов типа солнце или дверь, делал словарные отступления: «Солнце взошло»-«Солнце (звезда класса С, находящаяся от Земли на расстоянии...) взошло» // «(Земля произвела периодический оборот вокруг своей оси...)»- Кстати, поэтому словарь – это не текст, и словарная статья – это не текст.

4

СТРУКТУРНАЯ ПОЭТИКА — направление в литературоведении начала 1960-х — конца 1970-х гг., взявшее основные методологиче­ские установки, с одной стороны, у классической структурной линг­вистики де Соссюра и, с другой стороны, у русской формальной школы 1920-х гг. Она имела три основных географических центра: Париж, Тарту и Москву. Французская школа (Клод Леви-Строс, Ролан Барт, отчасти Р. О. Якобсона) была наиболее философски ориентированной. Московская и тартуская школы развивались в тесном контакте, так что можно говорить о московско-тартуской школе. Главными представителями С. п. в Москве были Вяч. Вс. Иванов, В. Н. Топо­ров, Б. А. Успенский, А. М. Пятигорский; в Тарту — Ю. М. Лотман, 3. Г. Минц, Б. М. Гаспаров, П. А. Руднев.

Основным тезисом С. п. был постулат о системности художествен­ного текста (и любого семиотического объекта), системности, суть которой была в том, что художественный текст рассматривался как целое, которое больше, чем сумма составляющих его частей. Текст обладал структурой, которая мыслилась в духе того времени как по­хожая на структуру кристалла (говорили, что в начале своего пути литературоведы-структуралисты изучали основы кристаллогра­фии, чтобы лучше понять то, чем они занимаются сами).

Важнейшим свойством системности, или структурности (это в об­щем тоже были синонимы с некоторыми обертонами), считалась ие­рархичность уровней структуры. Это положение тоже было взято из структурной лингвистики, но естественный язык в чем-то более яв­но структурированное образование, и в лингвистике тезис об иерар­хичности уровней вначале не вызывал сомнений, а потом, как раз когда его взяла на вооружение С. п., был пересмотрен генеративной лингвистикой. Уровни были такие (их число и последовательность варьировались в зависимости от того, какой исследователь прини­мался за дело): фоника (уровень звуков, которые могли приобретать специфически стихотворное, поэтическое назначение, например ал­литерировать — "Чуть слышно, бесшумно шуршат камыши"— К. Д. Бальмонт; метрика (стихотворные размеры — см. подробно сис­тема стиха), строфика, лексика (метафора, метонимия и т.д.), грамматика (например, игра на противопоставлении первого лица треть­ему —"Я и толпа"; или прошедшего времени настоящему —"Да, бы­ли люди в наше время,/ Не то, что нынешнее племя"); синтаксис; семантика (смысл текста в це­лом). Если речь шла о прозаическом произведении, то фоника, мет­рика и строфика убирались, но зато добавлялись фабула, сюжет, пространство, время (то есть особое художественное модели­рование пространства и времени в художественном тексте).