ГЕОРИЯ И ПРАКТИКА ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ ПОМОЩИ

'

ГЕШТАЛЬТТЕРАПИЯ ПОСТМОДЕРНА:

за пределами индивидуализма

под редакцией и с предисловием А.Н. Моховикова

Гордон Уилер

МОСКВА

2005

ЧеРо

ерждать) былые убеждения и страхи, возникали (при-м без сознательного «выбора» со стороны участников)полне определенные паттерны взаимодействия в диадели «системы», приводившие к новым версиям старогоценария и порочному кругу. В главе 4 мы слышали, как

ругие люди (а может, и мы сами) говорили о трудное-

ях преодоления рамок старых решений и фиксирован-ых стилей, которые без критики применяются к новымитуациям, не давая возможности увидеть потенциал дляового контакта и роста. Чем более сложными, лишен-

ными поддержки и, возможно, травмирующими были

условия далекого и зависимого детства, в которых созда-вались не соответствующие реальности стили и решения,тем сильнее мы будем цепляться и полагаться на них внастоящем, поднитываясь проективными интерпретаци-ями и избегая всего, чго им противоречит, — иными сло-вами, устаревшие в настоящем подкрепляются, а непросто повторяются. Таким образом, казалось бы, мы со-вершенно не способны измениться — во всяком случае,в областях, которые в прошлом были для нас сложнымиили травмирующими, закрепленные стереотипы, пусть неоптимальные, стали приспособлением для выживания, при-способлением, на которое мы опирались для обеспечениясебе благополучия и, возможно, выживания. Однако хо-рошо известно, что, несмотря ни на что, мы растем иизменяемся. Иногда даже совершаем «прорыв» — уста-навливаем новый контакт и проводим такой поведенчес-кий эксперимент, который выводит нас за рамки старойинтерпретации поля и формирует новую целостную са-юорганизующуюся модель, иными словами — новое self.

1 если на то пошло, то и устаревшая, нынче ставшая■егибкой его модель когда-то сама была таким «проры-ом», новым контактом и творческим решением старойизненной проблемы.

Каким образом это происходит? И как сегодня мы мо-ем «переделать» ее в пользу нового решения и новой орга-изации self? Что входит в новые, важные, творческие,изненные конструкции; каковы их компоненты, как мынаруживаем и по-новому складываем их? И с друюй

УДК 159.925 ББК 88 У 36

Редакторы-составители серии Д.А.Леонтьев и А.Н.Моховиков

Gordon Wheeler. Beyond Individualism: Toward a New Under­standing of Self, Relationship, & Experience. Cambridge: GlCPress, 2000.

Перевод с английского О.Ю. Донец Научный редактор А.Н. Моховиков

У 36 Уи„1ер Г. Гештальттерапия постмодерна: за пределами индивидуализма. М.: Смысл; ЧеРо, 2005. — 489 с.

Книга известного психотерапевта, директора Кливлендского института гештальттерапии Гордона Уилера посвящена философс-ко-мировоззренческим основаниям психотерапии, бросая вызов западной традиции индивидуализма. Автор обосновывает интер­субъектную, межличностную природу человека и его опыта, опи­раясь как на современную философию, связывая гештальттерапию с социальным конструкционнзмом и деконструктивизмом, так и на свой терапевтический опыт, который он обильно использует для иллюстраций. С этих позиций в книге подробно рассмотрены мно­гие практические вопросы, касающиеся психологических проблем, а также здоровья, этики, политики и духовности.

Психологам, психотерапевтам.

ISBN 5-89357-203-3 («Смысл») ISBN 5-88711-249-2 («ЧеРо»)

© GlCPress, 2000

© Московский Гештальт Институт, 2005,перевод на

русский язык, предисловие © Издательство «Смысл», 2005, оформление

В оформлении обложки использован рисунок Макса Эрнста

От редактора: Гештальт под сенью постструктурализма и деконструкции

...Психологические теории меняются, как мода, и неизбежно вынуждены меняться, чтобы стать доступными и выразить существующий тип человека в его динамической борьбе за выживание и бессмертие.

Отто Ранк «За пределами психологии»

Вам предстоит знакомство с книгой современного аме­риканского гештальттерапевта и исследователя Гордона Уилера «За пределами индивидуализма. К новому пониманию self, взаимоотношений и опыта», предлагающей новый, рево­люционизирующий взгляд на теоретические основы и ос­новные практические подходы в гештальттерапии и являющейся ответом на глобальные изменения, происходя­щие в современном мире и душах людей.

По воле случая я пишу эти строки наутро после небыва­лой катастрофы в США — атаки террористов на здания Все­мирного Торгового Центра в Нью-Йорке и на Пентагон в Вашингтоне, катастрофы, повлекшей грандиозные челове­ческие жертвы, и слышу повторяющуюся рефреном фразу комментаторов и ведущих программ телевизионных новостей: «Мир уже никогда не будет таким, как раньше». Она воспри­нимается как озарение, ставшее возможным из-за чудовищ­ною злодеяния и силы переживаемых чувств, хотя была озвучена еще Гераклитом. Естественно, возникает вопрос о

смысле и значении новаторского трула Гордона Уилера, да и собственных усилий будущего читателя в определенно новых условиях глобального бытия. Приходится призадуматься. И тогда всплывает фраза: «Человек в мире уже никогда не бу­дет таким, как раньше». Что она означает — некоторую ре­альность или чаемую возможность? Вместо определенного ответа появляются новые вопросы: мир меняется, а что про­исходит с человеком? Как ему удается противостоять изме­нениям? Что происходит с ним в ситуациях непредсказуемых перемен? Как он выживает? Каково место и значение такого глубоко частного и ориентированного на отдельного челове­ка действия, как психотерапия? Что она может противопо­ставить событиям глобального масштаба вроде случившегося? В состоянии ли человек улучшить свою жизнь и себя? И, вновь просматривая лежащий перед тобой перевод, испыты­ваешь надежду, — шансы есть, и книга Гордона Уилера об­ращается лишь к некоторым из них для того, чтобы «Человек в мире уже никогда не был таким, как раньше».

Долгое время, практически со времен ее создания, геш-тальттерапия в основном усилиями ее критиков, оппонен­тов, да и из-за установок самого ее основателя Фрица Перлза почиталась направлением если не атеоретическим, то совер­шенно в этом смысле поверхностным. Исходная метафорич­ность и образность подходов гештальттерапии привела к тому, что ее отдельные понятия и приемы стали служить не дальнейшему ее изучению и овладению ее философией и методологией, а скорее дискредитации из-за поверхностно­го понимания их мало профессиональными приверженцами. Чего, например, стоит услышанное мной однажды от тре­нера одной из «терапевтических» групп: «А теперь давайте сбацаем гештальт». Вот как. Или давно набивший оскомину «горячий стул», которому даже памятник в Одессе воздвиг­ли на площади Остапа Бендера. Да и ставшее притчей во языцех выражение Перлза «слоновье дерьмо», которым и крыли гештальттерапевтов за поверхностность взглядов и неакадемичность подходов. Правда состоит лишь в том, что основатель направления и в самом деле не любил академи­ческого теоретизирования, а занимаясь им сам, делал это порой излишне витиевато и чаще поручал прояснять свои

озарения кому-то из «отцов и матерей-основателей» нью-йоркской «семерки», в частности, Полу Гудмену, Ральфу Хефферлину или своей жене Лоре.

Вместе с тем, за полвека своего существования гештальт-терапия всегда находила и вбирала для своих нужд все необ­

ходимое из актуального мирового философского поля. С самого начала, сделав своим основанием феноменологическую пер­

спективу, она проявила восприимчивость к взглядам Эд­мунда Гуссерля, Мартина Хайдеггера и других философов. Например, в фундаментальных работах Перлза играет боль­шую роль феноменологический принцип интенциональнос-ти. Ум или сознание человека понимается как интенция и не отделяется от содержания, которое мыслится или интенци-руется. Внешний объект становится таковым только в акте осознавания, которое всегда является осознаванием чего-то и всегда направлено на определенный объект. Соответственно психические акты постигаются, осознаются из самих себя, с точки зрения их собственной интенции.

Гештальттерапия обозначила себя как экзистенциальную терапию и занялась вопросами человеческого существования, отношения одного индивида к другим, радостями и страда­ниями в качестве непосредственно переживаемых феноменов бытия. Это сделало ее чувствительной к различным направле­ниям экзистенциализма от Жана-Поля Сартра до Пауля Тил-лиха. В творчестве Перлза темы пустоты, отчаяния, ужаса, смерти занимают очень заметное место. Стоит вспомнить его пятиуровневую структуру психологического развития с эта­пами тупика, внутреннего и внешнего взрывов.

Как ни одно другое направление современной психоте­рапии гештальттерапия использовала основные понятия философии диалога, пережившей в XX веке (после Сокра­та, Платона и мыслителей Возрождения) свой новый рас­цвет прежде всего в творчестве Михаила Бахтина и Мартина Бубера. Перлз утверждал, что разговор терапевта с пациен­том является экзистенциальной встречей двух Я, а не раз­новидностью классического отношения врача и больного. Обратив свой взгляд на Восток, гештальттерапия усилиями Перлза и его некоторых учеников освоила категории и прак­тические рекомендации дзен-буддизма.

О пользе постструктурализма для гештальттерапии

Жизнь Шехерезады была поставлена под угрозу султаном, и этой угрозе она противопоставила тысячу и одну сказку. Должны ли мы считать, что она обладала «скизкорассказывателъным» инстинктом?

Ф Перлз «Гештальт-подход и Свидетель терапии»

Слово «структура» переводится с латинского языка как «строение, порядок, упорядоченное расположение, относи­тельно устойчивый способ организации системы, ее внут­ренних отношений». Нельзя сразу не усмотреть его близости основному понятию гештальттерапии — гештальту, кото­рый на немецком языке означает форму, структуру, кон­фигурацию, модель, специфическую организацию частей, составляющих определенное целое. Философский подход, ос­нованный на идее структуры, называется структурализмом. Он возник в XX веке во Франции в качестве альтернативы философствованию, исходившему из придания особой роли субъекту, как, например, в системе Рене Декарта.

Наиболее стимулирующей фигурой для структуралистов оказался швейцарский лингвист Фердинанд де Соссюр и его взгляды относительно языка. В соответствии с его теори­ей язык представляет собой социальное явление, знаковую систему, в которой языковые символы не похожи на то, что они должны обозначать, они имеют смысл лишь во взаимоотношении друг с другом и только в силу своих от­личий, и ценность знака определяется его местом в предло­жении и тексте. Соответственно де Соссюром основное внимание уделялось исследованию соотношения элементов языка внутри последнего: «Единственным и истинным объек­том лингвистики является язык, рассмотренный в самом себе и для себя» (Соссюр, 1977. С. 269). В последующем этим подходом в философии широко воспользовались постструк­туралисты, и Гордон Уилер признает его очень важным для психологического и терапевтического анализа seff-процесса.

Вторым источником структурализма несомненно стал

классический психоанализ Зигмунда Фрейда. Он оказался

ривлекательным прежде всего как способ анализа психо-

огических феноменов в сфере бессознательного, предпола­

гающий языковое общение между пациентом и аналитиком. Первый, в основном, занят проговариванием свободных ас­социаций с помощью слов, которые открывают дорогу в его бессознательное и, по сути, им и являются, а второй стимулирует беседу вопросами, молчанием и, самое глав­ное, Интерпретациями.

Основываясь на этих предпосылках, структурализм за­нялся поиском и обнаружением структур, устойчивых от­ношений между элементами целого, сохраняющих свою устойчивость при различных изменениях и проговариваю­щихся в речи или пишущихся в письме. Клод Леви-Сгросс обнаружил их в системах первобытного родства, Курт Ле­вин — в социальном поле, Жак Лакан — в бессознатель­ном, Ролан Ьарт — в литературе.

Во второй половине XX века парадигма структурализма уступила место постструктурализму и постмодернизму, ко­торый для читателя этой книги явно выступит в виде фигу­ры Мишеля Фуко и скрыто в виде философствования Жака Деррида и Жан-Франсуа Лиотара (см.: Канке, 2000).

По мнению Мишеля Фуко, которого интересовали мало­изученные феномены типа безумия, медицины и сексуаль­ности, философ, как любой обычный человек, в историческом поле встречается с особым феноменом -дискурсом, «речью, погруженной в жизнь», текстом, рассматриваемым в единстве с психологическими, праг­матическими, социальными и культурными факторами его создания и функционирования. Как для де Соссюра эле­менты языка, так и для Фуко вещи и слова сами по себе являются нежизнеспособными и обретают смысл в дис курсе. Чем богаче дискурс, то есть полнота жизненного опыта, тем больше сближаются язык и реальность, и че­ловек по-настоящему встречается со сказанными вещами и сформулированными в рамках высказываний словами. В ходе состоявшейся встречи создаются новые обобщения и фи­лософские понятия, термины и представления, правила и

нормы. Этому процессу не свойственна строгая логическая дисциплина и последовательность, наоборот, он характе­ризуется одновременно рассеянностью (дисперсностью), прерывностью, перекрещиванием, соседством, взаимоис­ключением и регулярностью.

Одним из основных терминов, которые использует Фуко, является жизненный опыт, в котором человек не является источником дискурса, он только группирует уже существу­ющие изменчивые дискурсивные сети реальности и стано­вится источником их смысла и значений. Структура жизненного опыта в отношении любого актуального фено­мена жизни, например безумия, является полярной: она состоит из сказанного (дискурсивного) и не-сказанного (не­дискурсивного). В свою очередь, сказанное о некотором яв­лении существует на различных уровнях — грамматическом (фразы), логическом (пропозиции), психологическом (фор­мулировки) и историческом (высказывания).

У Фуко впервые высказывания помешаются в область истории. Высказывания не существуют сами по себе: они зависят от совокупности определенных анонимных и изме­няющихся исторических правил, располагающихся в про­странстве и времени, правил, которые устанавливаются для конкретной эпохи и актуального социального, экономи­ческого или лингвистического поля. Высказывания возни­кают из опыта частной дискурсивной практики человека, описывающей некоторые события, свершения или вещи, поддающиеся истолкованию и операциям. Соответственно частная практика определяет соотношения между областями сказанного, и значит, так или иначе запечатленного, и не­сказанного, например того, на что историческими правила­ми наложено табу. Многое ли известно о конкретных фактах самоубийств в Средние века в Европе? Увы, влияние хрис­тианского мировоззрения поместило эту тему в область по­чти не-сказанного. Эта область недискурсивной практики порождается не только запретами (говорить можно не все и не при любых обстоятельствах), но и разделением и отбра­сыванием (игнорированием реального существующего фе­номена, скажем, того же самоубийства или безумия) или введением противопоставления истинного и ложного.

Пребывая в области сказанного, человек занят практи­кой дискурсивных игр — еще одно принципиальное для Фуко понятие, в котором события и вещи пересекаются, разъединяются друг с другом, прерываются, соприкасают­ся, рассеиваются и сходятся вновь. В ходе этой практики формируется воля к желанию, знанию, власти, эстетичес­ким и моральным ценностям- Человек рождается в ней, но не самопроизвольно, а в меру своей активности, переоцен­ки правил и установлений.

Стоит также отметить и дискурсивную схему Фуко, по­зволяющую дать оценку любому знанию, в том числе и научному, состоящую из четырех частей и вполне просле­живаемую на страницах книги Гордона Уилера. Она состоит из (а) позитивности — создания высказывания вместе с присущими ему признаками и закономерностями и запуска процесса его изменения и трансформации; (б) эпистсмоло-гизации — конструирования модели, критики и проверки знания; (в) научности — выработки критериев аргумента­ции и (г) формализации — определения аксиом и формаль­ных правил конструирования дискурса.

Важное место в творчестве Фуко занимает тема власти-знания. В формировании различных типов знания играют несомненную роль отношения власти (например, между вра­чом и пациентом, учителем и учеником, родителями и деть­ми, администрацией тюрьмы и заключенными и т.д.). «Власть-знание» — это такое знание, которое непосредствен­но определяется целями и задачами власти и присушим ей аспектом видения своих объектов. Любая власть формирует знания, не подозревая об этом: она изучает вверенных ей людей. «Власть-знание» развивается и обогащается путем сбора информации и наблюдений за людьми как объектами влас­ти. «Власть-знание» — это власть, существующая и реализу­ющая себя в форме знания — особого знания о людях, включенного в существование и воспроизводство властных структур. Власть, неразрывно связанная со знанием, в своем стремлении к эффективности в ходе общественного разви­тия приводит к появлению особой системы — «власти над живым». На протяжении всей своей творческой эволюции Фуко обращался к осмыслению этих отношений.

Гештальттерапевта не может оставить равнодушным и точка зрения Фуко на искусство жизни, — оно состоит, прежде всего, в реализации опыта заботы о самом себе, который позволяет творческому человеку «заново вопрошать очевид­ности и постулаты, сотрясать привычки и способы действия и мысли, рассеивать то, что принято в качестве известных вешей, заново переоценивать правила и установления и, ис­ходя из этой ре-проблематизации (где он отпраачяет свое специфическое ремесло интеллектуала), участвовать в фор­мировании некоторой политической воли (где он выполняет свою роль гражданина)» (Фуко, 1996. С. 323).

Жак Деррида по характеру научного творчества является одним из наиболее своеобразных представителей постструк­турализма, своего рода Фридрихом Ницше современности, стремящимся подвергнуть радикальному пересмотру все об­щепризнанные ценности с помощью одного основного ин­струмента — деконструкции. С этим понятием читатель неоднократно встретится на страницах предлагаемой книги и услышит очень многое из уст Гордона Уилера о его при­кладном значении. Поэтому хочется остановиться на фило­софском контексте этого термина, сразу отметив, что сам Жак Деррида совершил все возможное, сделав его гермети­ческим для непосвященных. И тем не менее, памятуя о за­дачах гештальттерапии, попробуем прояснить некоторые философские основы этого понятия, важного для последу­ющего изложения.

С помощью деконструкции Деррида осваивает проблем­ное поле, название которому неопределенность. На уровне языка деконструкция представляет собой замещение слов и предложений последовательностью субститутов (заместите­лей), различение и различание в ней нескончаемых пись­менных следов. Слово как знак (например «человек»), соотносится с обозначаемой вещью, но слово-знак не есть вещь.

В процессе философствования исходное слово, переходя в другие слова «особь», «тварь», «индивид», «субъект», «объект», «белокурая бестия», «раб Божий», «венеп Творе­ния» и т.д., — превращается в свой собственный след в силу бесчисленной многозначности перспектив и углов зре-

Следовательно, исходное слово не есть раз и навсегда ""ходное, равно как и обозначаемая вешь не остается раз и ^И° сегда обозначаемой вещью, существуя в той же самой бесконечной многозначности контекстов и развития. Более того и есть не есть раз и навсегда есть, его творческим образом может продолжить не-есть. Таким образом, с не­определенностью Деррида справляется понятием не-опреде-ленности, которое не является отрицанием определенности, а предстаапяет собой сохранение следов определенности вме­сто былой, жесткой полярности определенность/неопреде­ленность. Путь или процесс перехода от этой однозначной полярности к умножающейся не-определенности и является деконструкцией. Любая, самая скрупулезная деконструкция никогда не бывает окончательной, стимулами дальнейших действий являются, полагает Деррида, тайна и страсть.

Деконструирование прежде всего предполагает работу с частями текста, словами и предложениями, составление воз­можных замещающих последовательностей, их бесконечное дополнение, игру различения и различания (различения в его процессуальной подвижности), превращение слов и ве­щей в следы, отмеченные печатью тайны и страсти. Для пользы гештальттерапии представляют интерес и конкрет­ные приемы деконструирования, предлагаемые Дерридой.

1. Формулирование бинарных оппозиций и обнаруже­ние их практически в любом месте текста, которое стано­вится ключевым. Этой философско-литературной технике соответствует хорошо известная в гештальте работа с поляр­ностями.

2. Придание бинарной оппозиции характера противоре­чия и испытание каждой из сторон на прочность путем рас­шатывания. В этом приеме не трудно увидеть хорошо известную технику амплификации

3. Любому правилу или понятию придается возвратный характер. Контрправило есть тоже правило. Естественно, вспо­минается парадоксальная теория изменений Арнольда Бейс-^сеРа, давно освоенная гештальттерапией и эффективно используемая в ее практике.

4. Требование всеобщей заменяемости: «любой другой есть любой другой». Этот прием используется и в работе с раз-

личными модальностями, которые для гештальттерапевта. отражая реальность, являются вполне взаимозаменяемыми, и в техниках работы со сновидениями как проекциями или интроекциями.

Все бы в этих сравнениях было хорошо, если бы они действительно были порождены деконструктивизмом Дер-риды. Однако в соответствии с приемом номер 4 упомяну тые техники или подходы в гештальттерапии возникли раньше, возможно, одновременно с творчеством Дерриды, но уж точно в отсутствие указаний на его непосредственное влияние. Остается заподозрить воздействие славноизвестно-го «zeitgeist» или юнгианской синхронистичности.

Теперь о постмодернисте в философии — Жане Лиотаре. В форме дайджеста для психотерапевтов и психологов его кон­цепция может выглядеть следующим образом. Со второй половины XX века человечество стало обживать информа­ционное общество и влияние его технологий изменило при­роду и статус знания, прежде всего в смысле появления недоверия к прежнему знанию, функционировавшему в форме больших (мета)рассказов. Людвиг Витгенштейн в свое время открыл феномен языковой игры, обозначающий це­лостные системы коммуникации, подчиняющиеся строго определенным внутренним правилам и соглашениям, нару­шение которых является выходом за пределы игры. Струк­тура этой игры, по Лиотару, определяется соотношением разного рода высказываний: что-либо констатирующих денотативных («^//конструируется в отношениях»), кото­рые каждый может проверить; исполняющих некоторые дей­ствия — перформативных («Гордон Уилер ниспровергает парадигму индивидуализма») и прескриптивных, находя­щихся несомненно во власти автора книги и предписываю­щих определенные действия получателю информации в соответствии с властью, которой облечен ее отправитель (предложения автора выполнять упражнения не только уча­стникам группы, но и читателю). Во всех высказываниях присутствует языковая игра, которая оправдана явной или скрытой конкуренцией игроков, отправителя и получате лей информации. Общение прежде всего предполагает игру. включаюшую ставки (стать более известным — получить

новые знания и техники для работы), конкуренцию (издать книгу побыстрее — прочесть ее скорее и (не)дать се прочи­тать коллеге), согласие или противоположное мнение (па­радигма индивидуализма еще существует — ее положения давно устарели).

Знание существует в двух видах: как нарративное (на­родное, традиционное, ненаучное) и как научное. Первое признается повествователем и слушателем легитимным, су­ществующим на законных основаниях, не нуждающимся в доказательствах, поскольку оба они принадлежат одной и той же культуре, передающей это знание из поколения в поколение. Нарративный рассказ состоит из всех трех типов высказываний, существующих в нем в единстве. Второй вид знания, научные истории, использует только констатирую­щие высказывания, легитимность которых должна быть до­казана аргументами и данными опыта. В контексте языковой игры поиск доказательств постоянно осложняется неустой­чивостью и изменчивостью согласия между носителями на­учного знания и необходимостью связать ее с реальной жизнью, чего можно достичь с помощью перформативных и прескриптивных высказываний.

Информационное, или постиндустриальное общество предъявило совершенно новые требования к знанию, в ко­тором место больших историй (в философии, науке и по­литике, типа метапсихологии Зигмунда Фрейда) занимают «маленькие рассказы» (например истории о стыде или бли­зости в книге Уилера). позволяющие максимально расши­рить поле языковых игр. С ними не обязательно соглашаться, но именно они стимулируют творческое и научное вообра­жение, позволяют на глазах конструировать некоторую систему, открытую изменениям, и не претендуют на гло­бальность и эпохальную значимость. «Маленькие расска­зы» в высшей степени способствуют развитию личной ответственности повествователя, принимающего активное и добровольное участие в языковых играх. Они делают рас­сказчика свободным и доверяющим собственным интуи­тивным прозрениям. Благодаря этим особенностям в «маленькие рассказы» возвращаются все типы высказыва-^ний, но их единство поддерживается не опорой на тради-

цию или авторитет, а обеспечивается личной ответствен­ностью индивида.

Поскольку в своих экстремальных воззрениях деконст-руктивизм, прежде всего у Дерриды, Лиотара, Жака Делеза, Умберто Эко, Жака Лакана и многих других, провозгласив все текстом, деконструирует последний и превращает его в следы и в идеале в пустоту, то есть, в конечном счете, ведет в никуда и превращает все в ничто, то в постмодер­низме возникает плодотворная тенденция конструктивизма. «Человек есть история, а не тень ее».

Об истории человека и человеке в истории

Книга является книгой, пока у нее есть читатель. Истории нет. пока она не рассказана. History is stoiy. Человек есть история, а не тень ее.

Юрий Буйда «Желтый дом»

Дискурс, «речь, погруженная в жизнь» существует в виде истории. Каждый человек рождается в историях. С момента появления на свет вокруг него происходит неисчислимое множество событий. Однако окружающий его исторический, социальный или семейный контекст располагает к тому, чтобы помнить и рассказывать истории одних событий, то есть вносить их в область сказанного, а другие оставлять без ответа, то есть не-сказанными или не-дискурсивными. Со­вокупности историй формируют мировоззрение человека, а дискурс определяет его выбор — какие события жизни пре­вращать в истории и как это делать?

Встреча двух людей всегда является встречей историй, в частном случае — в контакте терапевта и клиента происхо­дит встреча истории клиента. В обеих ситуациях очень важ­ным, как говорит Гордон Уилер, является восприимчивое поле, то есть наличие Другого, способного к поддержке — выслушиванию рассказываемой истории, что имеет для са-

мого проиесса выслушивания-проговаривания революцион­ное значение, поскольку придает излагаемой истории смысл _и создает отношения близости.

Очень важной для встречи историй является исходная позиция терапевта-слушателя. У Жака Дерриды можно най­ти в высшей степени эвристическое понятие — не-доска-занного. He-досказанное — это не противоположность сказанному и не синоним недосказанного, с которым связана печаль по поводу прошлого и утраченных возможностей и его присутствие в настоящем, это момент, возникающий после сказанного, обязательно и жестко в силу прерывнос­ти дискурсов с предшествующим не связанный. Это некото­рая начальная точка открытости и простора после сказанного, момент начала совершенно новой истории. В области систем­ной семейной терапии описана терапевтическая установка «не­знания», в понимающей психотерапии Ф.Е. Василюка — отказ терапевта от активности с полной обращенностью к клиенту, очень близкие к не-досказанности Дерриды. Они предполагают позицию интереса, любознательности и со­мнения в любом предварительном знании, то есть воспри­имчивости к тому, что происходит в актуальном поле опыта. Восприимчивость обеспечивает возникновение новой исто­рии и соответственное расширение дискурсивного поля. Мир не был создан однажды, он творится каждый раз, когда рождается новая история.

Процесс деконструкции истории клиента начинается с выслушивания, которое Джилл Фридман и Джин Комбс называют деконструктивным, то есть выслушиванием с той степенью восприимчивости, которая предполагает улавли­вание множества возможных смыслов в истории, и продол­жается деконструктивной постановкой вопросов, которая позволяет увидеть историю вообще и оглядеть ее с разных точек зрения, отметить как, когда, кем и в каких условиях они были сконструированы и обнаружить их ограничен­ность и возможность новой альтернативной истории (Фрид­ман, Комбс, 2001).

Деррида прав, считая, что в любой истории содержится немало следов, пробелов, двусмысленностей, неясностей и, поскольку терапевт сталкивается с историями, наполнен-

ными болью, тревогой, страхом, беспомощностью и безна­дежностью, деконструкция, естественно, является необхо­димой. Бесконечность деконструкции философов приводит к пустоте, в идеале ведет в Ничто, и это вряд ли может способствовать психотерапии. Прагматичность психотерапев­тической деконструкции, в частности в гештальт-подходе, состоит в том, чтобы не только уловить ситуацию «не­знания», но и момент «достаточности-знания-на-сегодня». Кроме того, уникальность человеческой природы заклю­чается в возможности прерывания и возобновления про­цесса деконструкции- И более того, деконструкции не может не соответствовать в поле полярностей нечто противопо­ложное — конструирование. В гештальттерапии новое конст­руирование, рассмотрение истории под иным углом зрения, очевидно, происходит параллельно и неотделимо от проиес­са деконструкции. Появление новых эмоций, значений, смыслов, новых деталей и фактов есть не только результат деконструкции, но и нового одновременного спонтанного конструирования, производимого в контексте осознавания self и его потребностей.

Каковы его особенности? Новые истории совместно кон­струируются в поле социального взаимодействия и исходят из него. Оно же поддерживает их своей восприимчивостью.

Истории конституируются через язык (не только через слова, но и все знаки, используемые для общения), кото­рый хранит и накапливает опыт и смыслы, сохраняет их и передает следующим поколениям, будучи целиком и пол­ностью интерактивным процессом. В актуальном поле язык разрешает отдельные его части, фрагменты реальности, со­здавая новое интегрированное целое. Историями мы видим наш мир, они образуют наши убеждения в процессе взаи­модействия. Поэтому изменение языка и истории означает перемену в бытовавших убеждениях, прежних формах пове­дения, устоявшихся взаимоотношениях, испытывавшихся чувствах и созданных смыслах и значениях, которыми наде­лялась реальность. Это положение относительно историй яв­ляется крайне важным для гештальттерапии и наделяет диалогический подход новыми возможностями в эффек­тивной помощи клиенту.

Истории создают и поддерживают реальность, мы жи­вем в историях, которые рассказываем. Одна из них перехо­дит в дрУ^гУ^ю- ^{тем самЬ|М} конструируется временная последовательность, время жизни и возникает непрерыв­ность процесса ее смыслообразования. История (или несколь­ко неудобоваримый в русском варианте термин «нарратив») организует, поддерживает и распространяет знания о нас и наших мирах. Они наслаиваются одна на другую, и, есте­ственно, кроме личной существуют истории семьи, этни­ческой группы, нации или культуры. В контексте терапии автором истории является не клиент или терапевт, а сама беседа. И, что существенно для гештальттерапии, каждая история, «маленький рассказ» имеет свое начало, середину и завершение и вполне подчиняется закономерностям и энер­гетике цикла контакта.

История не несет в себе абсолютной истины. Парадигма постмодернистского социального конструктивизма, которой придерживается Гордон Уилер, предполагает, что человек не познает объективную реальность, а интерпретирует опыт. Для интерпретации любого опыта существует множество возможностей, и конкретная история является одной из них. Подобный подход существенно повышает потребность и не­обходимость исследования опыта и его следствий, осуще­ствления выбора, принятия решения и ответственности за него. Каждая история в качестве интерпретации обладает равным правом быть истинной, но никогда в этом смысле ни становится абсолютной и универсальной. Хотя, разуме­ется, в культуре или в определенном направлении психоте­рапии сохраняется феномен «предпочтительности», благодаря которому существует понятийный аппарат. Например, геш­тальттерапии — в виде некоторой истории или научной ги­потезы, предлагаемой для структурирования и обрамления получаемого человеком опыта.

История как жизнь человека или группы обладает соот­ветствующей властью. Доминирующие или господствующие истории обладают тотальной властью над умами и телами людей, как это случилось с положениями парадигмы инди­видуализма, которой оппонирует Гордон Уилер. Если доми­нирующая культура несете собой деспотические истории,

то люди могут противостоять их диктату, находя поддерж­ку в историях других социальных слоев или культур, как это было с диссидентством во времена тоталитарного режи­ма. Сохраняющийся в постмодернизме концепт «предпочти­тельной истории» также свидетельствует о власти истории. Мишель Фуко считал, что язык является инструментом власти и люди обладают властью в обществе в соответствии со своим участием в разнообразных дискурсах актуального со циального поля. Более того, он утверждал, что между знанием и властью существует неразрывная связь: те, кто контроли­руют дискурс, контролируют знание и соответственно об­ладают властью. Таким образом, любая история есть власть, поскольку реально влияет и формирует актуальное поле нашей жизни. Власть существует и в терапевтических отно­шениях, не взирая на все разговоры о партнерстве, ибо история о терапевте такова, что ему принадлежит инициа­тива в конструировании терапевтического пространства, он может расширять, сужать или видоизменять его, привле­кать внимание к определенным участкам поля, контроли­ровать происходящие в нем процессы посредством ряда техник и т.д. Естественно, в зависимости от направления психотерапии сила власти разнится, но никогда не исчезает совсем.

Хочется надеяться, что это, по большей части философ­ское вступление не отпугнет читателя от дальнейшей рабо­ты над книгой Гордона Уилера, а сделает его более свободным в овладении понятиями автора и их приложении в непосредственной практической деятельности в области гештальттерапии, консультирования и помощи нуждающим­ся людям.

А. Моховиков

Директор Одесского филиала Московского Гештальт-института

Доцент кафедры клинической психологии Одесского национального университета им ИИ. Мечникова

Литература

Канке В.Л. Основные философские направления и концеп­ции науки. Итоги XX столетия. М.: Логос, 2000.

Соссюр Ф де. Труды по языкознанию. М.: Прогресс, 1977. С. 269.

Фридман Дж., Комбс Дж. Конструирование иных реальное тей: Истории и рассказы как терапия: Пер. с англ. М.. Независимая фирма «Класс», 2001.

Фуко М. Воля к истине. М.: Касталь, 1996. С. 323.

Благодарности

Было бы весьма странно задумать и представить на суд читателя книгу под названием «За пределами индивидуа­лизма» как итоговые размышления лишь одного человека. В ней в меру сил обобщены мои многолетние беспокойные раздумья и возникавшие в связи с проблемой индивидуа­лизма вопросы, а также десять лет осознанных бесед на эту тему с друзьями, учителями, студентами, родными, пациентами, клиентами и многочисленными участниками психотерапевтических семинаров. Свое место в книге на­шли и размышления по поводу публикаций других авто­ров, в частности, плодотворной и яркой работы Пола Гудмена, радикальные мысли которого относительно Я и общества существенно опередили его время и, возможно, только теперь готовы принести обильные плоды. За живое и плодотворное участие в многолетних диалогах, стимули­ровавших появление новых идей, творчество, бурные спо­ры и дискуссии и даже порождавших совершенно новые направления мысли, мою особую благодарность заслужили Энн Алонсо, Крис Бентли, Мэри Бентли, Майкл Борак, Николь де Шревел, Эрик Эриксон, Джей Ферраро, Ай­рис Фодор, Джудит Хемминг, Лин Джэйкобс, Дэн Джонс, Джим Кепнер, Мэри Энн Краус, Боб Ли, Марк Мак-Конвилл, Джо Мельник, Эдвин Невис, Соня Невис, Мал-колм Парлетт, Гэйб Филлипс, Жан-Мари Робин, Пол Шейн, Аллан Зингер и Тэйлор Стоер; отдельно хочется выразить благодарность Арчу Робертсу и Деборе Уллман, моим коллегам и партнерам по издательству GlCPress, чи­тавшим и обсуждавшим рукопись в ходе работы над ней и оказавшим огромную интеллектуальную и моральную под-

ержку в осуществлении моего замысла при возникнове­нии трудностей.

За помошь и безграничное поощрение, критику, поддерж-

и терпение, проявленные на протяжении всей работы над книгой, мне хочется поблагодарить моих детей Мари-_ам Бенджамина, Ребеку, Сару, Александра и Рольфа и, особенно, мою жену и друга Нэнси Ланни Уилер.

Благодарности, несомненно, заслуживает и коллектив Эсаленского института, создававший благоприятную обста­новку для моей работы по обобщению самых разных тем, возникавших в ходе преподавательской деятельности и са­мообразования в течение десятилетия, прошедшего с мо­мента окончания предыдущей монографии. Как известно всем, имеющим отношение к этому Институту, еще со вре­мен основополагающих работ Фрица Перлза по гештальт-психологии (цитируемых и критикуемых в этой книге) новые поколения сотрудников сохраняют в его стенах на редкость вдохновляющую и поддерживающую атмосферу для транс­формации мышления и приобретения опыта, для жизни и работы связанных с ним людей.

Я особенно обязан факультету, сотрудникам и студентам Гештачьт-института в Кливленде, уже долгое время являю­щегося для меня основным обучающим сообществом и вто­рым домом, а также Группе изучения гештальта в Новой Англии и ежегодным конференциям Общества исследовате­лей в области гештальттерапии, на протяжении десяти лет поддерживавших мою работу, наряду со множеством других клиницистов и авторов исследований, испытывающих труд­ности в связи с писательским трудом.

Две последние организации работают под руководством и щедро спонсируются Эдвином Невисом и Соней Марш Невис, которых мне хотелось бы сердечно поблагодарить за непосредственную поддержку, оказывавшуюся в течение многих лет не только мне, но и, по крайней мере, двум поколениям студентов и терапевтов, практикующих в мо­дели гештальттерапии, — сообществу, на знаниях и дея­тельности которого основаны мое терапевтическое мышление и работа. Эту благодарность я выражаю как от себя лично, так и от имени всего сообщества, включающего не только

ряд уже названных лиц, но многих и многих других. Соня и Эдвин могут служить примером столь необходимого сегод­ня нашей культуре вдохновляющего наставничества, и каж­дый из них отдает ему удивительные качества своего ума, душевную щедрость, безграничную энергию, а также край­не редкое качество зрелых родителей — дар воспитать мно­гочисленное потомство, а затем дать ему свободу.

...и примечания для читателя

В настоящее время среди многих признаков смены пара­дигм наблюдается недостаточность соответствия языковых категорий реальности тендерного опыта. В настоящей книге используются местоимения как мужского, так и женского рода, которые взаимозаменяемо чередуются и/или сочета­ются друг с другом. Это, вероятно, самое лучшее, что мож­но сейчас сделать, однако следует признать, что подобное использование местоимений является лишь временной ме­рой компенсации, предваряющей необходимость появления нового языка, учитывающего новую парадигму пола, — это большая цель, разрешение которой мы надеемся отчас­ти приблизить с помошью этой книги.

Предисловие: Парадигма и практика

Мы живем во времена деконструкции, где-то между про­шлым, уже не поддерживающим нас, и будущим, которое еще не в состоянии разглядеть. Вокруг нас ежедневно отверга­ются или разрушаются под собственной тяжестью устоявши­еся убеждения, знакомые категории и взгляды, касающиеся самых различных областей — от воззрений на i осударствен-ные и экономические системы до отношений между полами, от точек зрения на близость и жизнь семьи до биохимичес­ких процессов, происходящих в нашей психике. Об уходе многих отживших подходов мы не сожалеем, но нередко ста­рое отмирает, оставляя после себя чувствительные бреши, которые трудно заполнить чем-нибудь ясным или надежным. На глобальном уровне немногие сомневаются, что западная культура, распространяющаяся без особых ограничений и сопротивления по значительной части земного шара, при всех достоинствах, обладает присущими ей фундаментальными изъянами и определенным способом бытия, который угро­жает серьезной опасностью или даже разрушением миру, слишком поспешно принимающему эту культуру. Однако, по-видимому, никто не в состоянии определить эти изъяны ясными словами, описать их на языке опыта, которым мож­но овладеть и использовать в жизни и работе. Этот факт порождает взрыв новых знаний и активности и одновремен­но приводит к ноющему чувству неуверенности, о чем сви­детельствуют разговоры об упадке и рост ностальгических тенденций во всех областях, от семейных отношений до со­циальной политики. На самом деле лишь немногие из нас искренне хотят возвращения старых времен и обманывают

себя, что якобы тогда жилось лучше и здоровее. В реальности прошлое зачастую отмечено неприемлемой в наши дни сте­пенью несправедливости и насилия. Вместе с тем преоблада­ющее чувство потери ориентации и отсутствие уверенности в собственных ценностях и правильности выбранного пути не­редко ведут к нерешительности, мешающей нам осуществить необходимые изменения в окружающем мире, в нашей рабо­те или жизни из-за страха причинить вред или понапрасну погратить усил ия.

Эта картина нигде не предстает столь наглядно, как на обширных просторах психологии и психотерапии — что де­лает ситуацию особенно досадной, если учесть, что в на­шем психологическом столетии на Западе привыкли надеяться и полагаться именно на эту область знаний в це­лях ориентации и понимания любых человеческих проблем, от самых интимных до глобальных политических или выс­ших духовных. Однако сегодня область психологии яатяется слишком разобщенной, чтобы сколько-нибудь ясно или убе­дительно удовлетворить подобные запросы. Более того, она даже не может внятно ответить на простые вопросы о том, что представляет собой человек, какова его основная при­рода и что значит быть источником или носителем субъек­тивного опыта в мире других субъективных существ. И, далее, какие практические методы, модели или стратегии нам сле­дует применять в жизни и работе.

Что произошло? Почему психология, которая на протя­жении ушедшего века с такой уверенностью — чтобы не сказать апломбом — высказывала свое мнение по поводу самых различных обстоятельств, касавшихся и правитель­ственных офисов, и спален, теперь, когда речь идет о животрепещущих социальных и политических вопросах, вдруг лишилась этого дара? «Психотерапии уже минуло сто лет, — замечает юнг панский психолог и критик Джеймс Хилмен, — а мир становится все хуже» (Hillman. Ventura, 1991). Если с определенной долей сомнения это утвержде­ние и можно признать правдой, то стоит ли всю вину воз­лагать на психотерапию? Или же (согласно предположению автора этой книги) и мир, и психология находятся в оди­наковой растерянности по какой-то общей, более глобаль-

нчине? Тогда в чем она состоит и, что еще важнее, ^Н°" ^П меры можно предпринять для того, чтобы справиться Гэтим положением вещей?

^С Нельзя, конечно, сказать, что в этой области ничего не • ется Напротив, каждый день приносит нам волны но-^Д% исследований, касающихся таких интересных и важных ^В елов _ПСИхологии, как развитие детей, когнитивные и аффективные процессы, модели соотношения мозга и пси­хики неврология и биохимия. Однако все они не составляют какой-либо обобщенной системы, например, интегратив-ной модели человеческого поведения и опыта, которая мог­ла бы связать одну отрасль психологии с другой, соотнеся новые факты и теории с нашей реальной жизнью и дея­тельностью. Вместо такого обобщения мы получаем поток новых или предположительно новых методов, пакетов све­дений и реиептов, сливающихся во все более мощный во­доворот различных предложений, поступающих к нам со средствами массовой информации и утренней почтой, через профессиональные журналы, съезды или конференции. Часть из них оказываются вполне серьезными, а другие являются лишь обычными ухищрениями или любопытными новин­ками, но все предлагают новые или переработанные старые методы борьбы с «болезнями», число которых, похоже, постоянно растет. Каждый из авторов сулит преодоление какой-то проблемы, которая ранее не была разрешена, и обещает сделать это быстрее, лучше и, конечно же, более дешевым способом по сравнению с другими. Дискредитация по той или иной причине всеобъемлющих психологических систем прошлого — фрейдовского синтеза, бихевиоризма и теории научения, и даже гуманистического движения «че­ловеческого потенциала» поколение тому назад — в каче­стве мировоззренческих ориентиров привела к чему-то вроде вакуума на рынке, который теперь заполняется какофони-^еи новых и диссонирующих голосов. Каждый трубит в фан-Фары о каком-либо новом подходе, но большинство голосов забываются через неделю, сменяясь еше более современны­ми продуктами производства, новейшими «открытиями» и °тветами. которые зачастую не удовлетворяют ни одному ^Четко поставленному вопросу.

Я не хочу сказать, что все эти методы и пакеты не пред. ставляют никакой ценности. Напротив, многие из них мо­гут оказаться весьма полезными и плодотворными, по крайней мере, в своей области применения, для определен­ных популяций или подгрупп и при определенных услови­ях. Однако если отсутствует ясная и более объемлющая картина, некая объединяющая теоретическая структура, то откуда нам знать, в каком случае применять тот или иной метод, когда следует делать одно, а не другое, в отношении кого эти методы являются наиболее эффективными? Ведь, по сути, теория нужна именно для этих целей: она должна обеспечивать контекстом и картой, которые помогут нам организовать применение мер помощи, подобрать метод воз­действия, подходящий в данной ситуации для конкретного пациента, и, таким образом, поднять вынужденный эклек­тизм нашей работы до уровня целенаправленного и обосно­ванного выбора. Почему существующие сегодня теории представляются непригодными для этой цели и весьма не­полными? Более того, по какой причине они зачастую ка­жутся совершенно оторванными от способов применения, которые призваны обосновать и поддерживать, и от более широкой картины человеческого функционирования и опы­та, словно теория — это одно, а практическая реальность — совершенно другое (в этом случае зачем вообще нужна тео­рия)? Отчего не существует единой теории поля дм психоло­гии и человеческой природы (которую, пожалуй, совсем перестали искать) — интегративной картины, показываю­щей кем мы являемся и в чем нуждаемся, которая объедини­ла бы Я¹ с целым миром других людей, поведение с опытом,

¹ Здесь и далее английское местоимение «self» переводится как Я. если употребляется в обшепсихологическом, философ­ском или историко-культурном контексте. В главах и разделах, посвяшепных непосредственно гештальт-подходу, где подчер­кивается динамическая, процессуальная природа Я, это мес­тоимение дастся в оригинале, например. «self-npouecc*>, '«ди­намика self» «природа selfi и т.д., что соответствует традиции русскоязычной литературы по гештальттерапии. — Примеч науч. редактора.

ст _{и цель} _ с наделенными смыслом, эффектив-^{3 К}°и^Тдействиями в сфере реальной жизни? ^НЬ'и наконец, как быть с вопросами, которые стоят за

осами уже приведенными и остаются без ответа из-за ^В° организации поля и обшей деконструкции ценностей и ^Дзглялов в культуре в целом? Кто мы — не только в неко-

м _академически-философском смысле, но исходя из понимания нас как существ чувствующих и переживаю­щих живуших в мире нам подобных? Какова природа Я, которым мы обладаем или являемся и которое представля­ется творцом или, по крайней мере, субъектом нашего по­ведения и опыта? Что означает состоять в отношениях с другими Я— субъективными существами, подобными нам? Где кончаемся мы и начинаются они, и наоборот? Каким образом в контакте мы вступаем с ними в отношения, вы­ходящие за рамки «субъект—объектных» в том утилитарном понимании классической фрейдовской модели или даже всей западной научной традиции, которая кажется весьма дале­кой от чувственного и проживаемого опыта? Каким обра­зом мы можем хотя бы приблизиться к созданию единой теории поля в психологии без того, чтобы встретиться ли­цом к лицу с этими вопросами и попытаться их разрешить? С другой стороны, как возможно подвергнуть их исследова­нию и получить знания о том, каких направлений следует придерживаться в науке и практике, без интефативной кар­тины, показывающей, кто мы и куда движемся в соответ­ствии со нашей природой?

Новый взгляд на старые вопросы

Таким образом, возникает множество вопросов, и все они, так или иначе, касаются двух основных тем.

Во-первых, что произошло с психологией и психотера­пией, как случилось, что эта область знаний одновремен­но как бы взорвалась вовне и замкнулась внутри себя, оставив нас в окружении фрагментов всеобъемлющей ме­татеории, осколков головоломки, но без целостной карти-^Ны> в которую они слагаются? Отчего наши теории являются настолько неполными, незавершенными и зача

стую не связанными между собой, а также с чувственны^, опытом и практикой?

Во-вторых, что значит быть человеческим Я? Какова при. рода изучаемых нами Я, поведение и опыт которых являют^ предметом психологии и психотерапии? И по какой причине на подобные вопросы стало довольно трудно отвечать в хаоти­ческом и дезорганизованном мире современной психологии?

Эти темы, несомненно, весьма сложны и дискуссионны; тем не менее в этой книге мы приведем аргументы в пользу того, что их можно существенно прояснить одним-един-ственным ответом, полученным на ином уровне, находя­щемся за пределами исследований и даже самой теории. Он может показаться на удивление простым, но для полного раскрытия его смысла потребуется весь оставшийся объем этой книги. В ходе обсуждения мы попытаемся прояснить роль парадигмы в научном мышлении и идеологии, а затем проследить возможность применения этого понимания в раз­личных областях, начиная с истории культуры и философии науки и кончая конкретно переживаемыми и прагматичес­кими аспектами наших развивающихся во времени процессов организации Я, взаимоотношений и опыта на практичес­ком уровне собственной жизни и работы.

На теоретическом уровне наша версия ответа подробно рассматривается в части I этой книги, а в остальных разде­лах приводится разработка его практических аспектов. Наша посылка состоит в следующем: все описанные проблемы, любые процессы, отмеченные нами в области современной психологии и в человеческой культуре в целом, включая недоумение по поводу собственной природы и опыта, явля­ются признаками и симптомами фундаментальной культу-ральной парадигмы, глубокого и жизнеориентирующего мировоззрения, принадлежащего глобальной культурной тра­диции, находящейся в состоянии активной деконструкции " упадка. Таким образом, весь этот водоворот — смятение и какофония в различных областях гуманитарных наук, упа­док и развенчание теории (и, как следствие, возведение каждого метода в ранг новой теории и даже новой парадиг­мы), бурный рост и совмещение интригующе интересной новой методологии с прямым мошенничеством, острое чур"

несоответствия между теоретической мудростью и ^СТВ° енным опытом, приводящее в уныние чувство утраты ^ЗКИ чувство, которому не в состоянии помочь ни психо-"^ия ни философия человеческой природы, — эти и мно-^Л°едРУ^гие проблемы являются результатом более глубокого обстоятельства, многое проясняющего и организующего вок-нас эту сбивающую с толку картину. Оно состоит в дискредитации старой фундаментальной системы представ­лений или истории о том, кто мы и что означает быть чело­веком, в то время, когда еще не возникла новая история, которой можно было бы заменить прежнюю. Происшедший сдвиг по силе является сейсмическим, его влияние распро­страняется на все сферы жизни — от глубоко личных до политических и экономических. И в то же время его область и границы — то, откуда мы пришли и куда следует дви­гаться дальше, — остаются совершенно неясными. Основная идея автора — положить начало организации этих вопро­сов, их связи между собой и исследованию их влияния на нашу работу и опыт, чтобы можно было ощутить и исполь­зовать полученный результат.

Природа человека в западной традиции

Парадигмой индивидуализма мы будем называть в книге основополагающее мировоззрение, набор базовых предпо­ложений относительно человеческой природы и человеческого Я. Большинство этих предположений не осознается и при­нимается просто как аксиома, присущая культуре и языку. На Западе эта парадигма или набор базовых предположений имеет родословную длиною в 3000 лет; она появилась в период лосократовского и ран неиудейского мифотворчества и дотянулась почти без перерыва до настоящего времени. Именно этому обстоятельству будет уделено особое внима­ние в части I. Сегодня в мире, по-видимому, буквально погибающем от крайностей неистового капитализма и пре­обладания индивидуализма, многие специальные понятия ^этой парадигмы подвергаются основательным подозрениям и сокрушительной критике. Однако сомнения и критика нередко носят частичный или фрагментарный характер, не

позволяя понять, ксак все эти термины объединяются вед^¹ ном и связном мировоззрении, как могло оно так долг₀ лежать в основанши различных течений всей западной тр_а, диции и каким образом до сих пор оно продолжает бы^ источником информации и, в некотором смысле, дефор,\_1а, ции сегодняшней жизни и мышления. Обсуждение того, как именно это происходит, как можно размышлять по поводу этих вопросов и даже переживать их по-иному, более все. объемлющим способом, начнется в части I, а в последующих главах будет выведено на уровень подробного практическо­го разбора. Но для понимания смысла этого обсуждения сле­дует предварительно определить, что подразумевается под многозначным словом парадигма, неожиданно вошедшими молу. Это слово можно услышать на каждом шагу и его применяют в самьах разных контекстах. Кажется, им можно охватить все и вся — от изменений на политическом и мак­роэкономическом уровне до новых родительских ролей или приемов игры в теннис (происходит своего рода размыва­ние границ примсенения этого слова, что может служить еще одним признаком разрушения парадигмы в культуре). Что же представляет собой парадигма, каким образом она проявляет себя динамически, готовя сцену и условия для теории и методов в нашей деятельности и жизни?

Роль парадигмы

Термину «парадигма» мы придаем тот смысл, в котором его использовал философ Томас Кун {Kuhn, 1962), подверг­ший анализу развитие и изменения всеобъемлющих систем человеческих знаний. Под парадигмой подразумевается слож­ный и взаимосвязанный комплекс основополагающих убеж­дений, отношений, взглядов, предположений и историй (значительная часть которых почти никогда не осознается)-выходящих за пределы фактических данных и положений самой теории и во многом определяющих доступный крУ концепций, которые мы способны создать в соответствую­щей культуре и в определенное время, и, тем самым. ¹¹ данных, которые мы способны получить и осмысленны^ образом интегрировать. Таким образом, под парадигмой мь

имаем нечто более глубокое, чем мнение о мире, кото-^П°^Н_вы принимаете или конструируете в настоящий момент, еретически либо прагматически. Понятие парадигмы ско-^ТЁ° можно сравнить с углом зрения, с местом, на котором ^стоить, заняв позицию наблюдателя для того, чтобы *ачать приводить в порядок и понимать увиденное. Иными словами, ваша парадигма — это история, стоящая за исто-

ей: _{не Сам} пейзаж, наблюдаемый вами, а линза, через которую вы на него смотрите, и земля, на которой стоите, поднеся к глазам линзу, чтобы хоть что-нибудь разглядеть. Исходя из выводов проведенного Куном анализа, можно подвергать сомнению данные, метод и даже саму теорию, но нельзя реально оспаривать парадигмы — во-первых, по­тому что решения о них принимаются не в соответствии с рациональными и очевидными основаниями, а во-вторых, при отсутствии общего основополагающего понимания и подразумеваемого соглашения об использовании ключевых терминов и положений, описывающих спорные вопросы, обсуждение парадигм становится изначально невозможным. (Основные парадигмы в конце концов изменяются, отме­чает Кун, но только по мере того, как вымирают сторон­ники устоявшихся взглядов.)

В классическом примере пропасть между последователя­ми Коперника и астрономами XVI и XVII веков, придержи­вавшимися старых геоцентрических взглядов, имела парадигматический характер. На самом деле их спор касался не конкретных данных, речь шла о гораздо более глубоких вопросах — о нашем положении во Вселенной, о том, кто такие люди и каковы их взаимоотношения с космосом. По­этому подобный спор нельзя разрешить, ориентируясь на ♦чисто научные» критерии, так как в его основе лежит ми­ровоззрение, которое люди могут соотнести со своей жиз­нью. (Прошло немало десятилетий, прежде чем пророческие Данные новой системы Коперника представились им не хуже, ^чем старая птоломеевская карта небес с ее причудливыми завитушками в стиле барокко и странными извивами в пу­тях планет — поворотами, отголоски которых до сих пор Звучат в астрологических прогнозах, когда заходит речь о «Ретроградных», то есть идущих в обратную сторону плане-

тах, — что с ними и в самом деле иногда происходит, если вести наблюдение, используя нашу стабильную геоцентри­ческую точку зрения. По всей видимости, проблема заклю­чалась в том, что Коперник — по кяким-то неосознанным теологическим причинам — просто полагал, что планетар­ные орбиты должны представлять собой правильные ок­ружности. Лишь позднее, после многих десятилетий подсчетов, проводившихся методом проб и ошибок, астро­лог Кеплер, наконец, открыл более сложную формулу эл­липтических орбит, заставившую заработать коперниковские таблицы. Таким образом, непроверенные на практике убеж­дения доминируют даже в области «чистой науки» — и, естественно, свойственны и психологии.)

Все эти соображения можно было считать мелочами, если бы миллионы людей не погибли в результате войн и пре­следований, происходивших по причине или, во всяком случае, под флагом различий в мировоззрениях (только одна Германия потеряла треть своего населения в религиозных войнах XVII века). Но даже такие лютые антагонисты, как космологи тех кровавых времен, приходили к принципи­альному согласию по многим парадигматическим вопросам на достаточно глубоком уровне, что дает нам сегодня об­щую почву, стоя на которой мы можем осмысленно обсуж­дать, например, различия взглядов на стабильность и порядок во Вселенной, объективность измерений и данных, беспристрастность позиции наблюдателя — словом, все по­ложения, которые в эти дни подвергаются пересмотру и деконструкции. При встрече, скажем, с приверженцем ве­данты, полагающим, что окружающий мир, так же как и индивидуальное существование, является майей, или ил­люзией, произвольно порождаемой нашим сознанием, спо­ры о законах, управляющих движением небесных тел в солнечной системе, оказались бы совершенно бессмыслен­ными. Различия в мировоззрениях при этом были бы на­столько парадигматически глубокими, что не допустили бы какого-либо взаимно понятного обмена мнениями, по край­ней мере, на эту тему. Таким образом, даже за научными парадигмами Куна стоят еще более глубокие культуральные парадигмы и неосознаваемые убеждения, располагаются

иерархии парадигм, создающих контекст для дискуссии на других уровнях, которые, в свою очередь, определяют рам­ки подобных дискуссий и дают им основание.

Парадигма индивидуализма

Наиболее глубокий парадигматический пласт, вероят­

но, состоит из неисследованных убеждений и историй, от­носящихся к тому, кем мы являемся, когда беседуем об этих вопросах, каковы наши взаимоотношения с миром, который подвергается обсуждению, и людьми, о которых и с которыми мы говорим, — взаимоотношения, которые определенным образом подразумеваются и характеризуются конкретны­ми представлениями о самих «знаниях» (которые, как мы далее увидим, существенно отличаются во взглядах разных мыслителей). Иными словами, поднятые выше вопросы от­носятся к наиболее глубокому уровню предположений. Се­годня они постоянно фигурируют в психологии и, в целом, в мире западной культуры, и в этой книге готовится по­чва для их обсуждения. Они непосредственно касаются глубокого смысла того, каким образом мы проживаем жизнь и осуществляем свою деятельность, что, естественно, под­разумевает жизнь и работу во взаимодействии с другими людьми.

На этом самом глубоком уровне, пронизывающем на­сквозь многие исторические периоды и социальные грани­цы, глобальные кросскультуральные парадигмы, конечно, не меняются часто или легко. Если же изменения и проис­ходят, то лишь в качестве реакции на фундаментальные сдвиги в технологии, которые трансформируют все облас­ти социальной жизни, от промышленности и экономики до политики и вооружений, и далее — общество в целом и его религиозные представления. Философ Кен Уилбср (Wilber, 1996) выделяет на протяжении исторического и Доисторического периодов развития человечества всего че­тыре или пять таких тектонических сдвигов, из которых предпоследний произошел четыре или пять тысяч лет на­зад при переходе от культивирования растений на малых площадях земли и разведения небольшого количества ско-

та к более масштабному земледелию и скотоводству. Впер­вые в человеческой истории эти перемены привели к воз­можности избыточного получения пищевых продуктов, что обеспечило условия для возникновения больших поселе­ний и городов, новых расслоений населения по социаль­ному и половому признаку, появления искусств, жреческих и других сословий, а также больших сухопутных армий Следующий сдвиг, разумеется, относится к научно-техни­ческой революции, приходящейся не более чем на пять последних столетий и продолжающей доныне осуществ­лять преобразования в самых отдаленных уголках земногс шара (отдаленных, естественно, по отношению к эпицент­ру революции, расположенному в Западной Европе). Се­годня следующий сейсмический переворот, а именно — революция в области информационных технологий и свя­зи, в центре которой сейчас оказался постиндустриальный мир Запада, снова разрушает и перестраивает наши жиз­ни, категории мышления и чувств.

В ходе всех этих перемен, по крайней мере, со времен появления полевого земледелия и на протяжении такого резкого культурального переворота, как научно-техническая революция, самая фундаментальная на Западе парадигма человеческой природы оставалась удивительно стабильной и ясной. Она состояла в системе убеждений, которая уже упоминалась выше как парадигма индивидуализма. Вероят­но, в западной культуре она уходит корнями в III и IV тысячелетия до Р.Х., в эпоху милитаризованного распрост ранения земледелия (а также крупномасштабных военных действий) в западном и северном направлениях из более ранних центров классовых обществ в Египте и Месопота­мии. Сегодня, на пороге перехода в мир, преобразованный революцией в области систем связи и информационных тех­нологий (но все еше находящийся под угрозой экологичес­кой деградации и массового уничтожения), многие из отдельных понятий и компонентов этой парадигмы подвер­гаются критическому пересмотру. Как уже отмечалось, он осуществляется без ясного осознавания того, каким обра­зом эти понятия действуют вместе в качестве единого цело­го или как это целое сопротивляется и вводит ограничения

производящемуся пересмотру. Эти вопросы и составляют основной предмет настоящей книги, хотя они сами порож­дают проблемы при попытках рассмотреть в последующих главах вопросы, касающиеся Я и его опыта

Исследование нашей собственной парадигмы

Эти проблемы состоят в следующем: если мы собираемся обсуждать парадигму на соответствующем ей фундаменталь­ном уровне, то следует учесть, что сам уровень, о котором идет речь, навязывает нам термины и категории наших соб­ственных мыслей и чувств, относящихся к человеку и ок­ружающему миру. И если это так, то каким образом нам удастся объективно рассуждать, будучи изначально стрено­женными и зашоренными ими? Какие слова можно найти или сконструировать для обсуждения скрытой структуры самого языка, словаря Я и взаимоотношений, унаследован­ного от нашей собственной традиции? Ранее отмечалось, что для беседы на любую тему необходима линза и некая стабильная наблюдательная позиция: какую же линзу сле­дует использовать и какую позицию занять, чтобы в пер­спективе рассмотреть почву, на которой мы стоим в настоящий момент? Используя метафору, предложенную классиком философии диалога Михаилом Бахтиным, ка­ким образом нам удастся рассмотреть собственный затылок?

Решение проблемы, предлагаемое в этой книге, будет двояким. Для начала мы остановимся на нашем чувственном опыте, чтобы обнаружить, усилить и затем извлечь пользу из чувства дискомфорта, порожденного упомянутым выше несоответствием между унаследованными убеждениями и реальными действиями и чувствами. После этого мы попы­таемся проанализировать категории самого языка и далее перейти к выявлению и описанию неких новых фактов. Этот план разработан вовсе не потому, что мы верим в существо­вание такой вещи, как чистый опыт, первичный по отно­шению к культурным категориям и унаследованным убеждениям (эта точка зрения — одно из многих положе­ний старой парадигмы индивидуализма, уже не представля­ющейся полезной и достоверной). Скорее, мы базируемся

на том, что между культурными ожиданиями и жизненным опытом имеют место динамические отношения взаимозави­симости, ожидания и опыт формируют и информируют друг друга в процессе взаимодействия и сами по себе не имеют никакого смысла. Не существует опыта, который можно про­чувствовать и приобрести вне определенного культурного контекста, как нет культуры вне чувственного опыта чело­века. Они создаются внутри и за счет друг друга как часть эволюционного процесса, в контексте определенных обсто­ятельств, заданных окружающей реальностью (включая ха­рактеристики неврологических и биохимических процессов нашего организма). Мы не просто «обладаем» культурной традицией или стоящими за ней парадигматическими убеж­дениями; скорее мы живем внутри них, а они живут в нас. Поэтому мы никогда полностью не сможем оказаться вне унаследованных нами убеждений, занимая «чисто объектив­ную» позицию, предполагаемую старой моделью.

И все же, в эпоху глубоких парадигматических сдвигов в результате переживаемого чувства неудобства и утраты связей, о которых шла речь выше, появляется некоторое место для движения, открывается пространство между по­люсами отмеченного динамического сцепления. Пользуясь этими «зазорами» в системе, мы намереваемся исследовать и обсудить предложенные здесь темы. Для облегчения зада­чи каждая из глав, следующих за обсуждением индивидуа­лизма в части I, содержит упражнение, которое читатель может просто проглядеть или, задержавшись, выполнить. Исполнение упражнений поможет читателю актуализиро­вать чувственный полюс этого взаимодействия, динамичес­кого синтеза фигуры и фона, убеждений и опыта прежде, чем он окажется полностью поглощен языком, выросшим на старой почве и поэтому представляющим собой неподхо­дящее орудие для перепахивания старого поля новым спо­собом.

Альтернативный подход

Однако в дополнение к этой основополагающей посыл­ке требуется еще некая конструкция (frame) или хотя бы

экспериментальная точка зрения, которая помогла бы ясно высказаться относительно Я, а также, в целом, о постулатах _и смысле старой модели. Эту новую почву мы найдем в понятиях и метафорах полевой гешталып-модели self и self-процесса, в динамической, экологической перспективе, выросших из представлений когнитивной модели гештальт-психологии и, в частности, сформулированных полвека назад социальным философом и критиком теории Фрейда Полом Гудменом (Goodman, 1951). Когнитивно-перцептив­ная гештальт-модель произвела настоящую революцию в общем поле когнитивной, а затем и общей психологии, зародившись в начале ушедшего века в работах Вертхайме-ра, Коффки, Келера и их сподвижников. Происшедшая революция оказалась такой масштабной, что геш-тальтпеихологию уже нельзя назвать отдельной школой, ее идеи настолько проникли в другие области психологии, что сегодня вообще не существует когнитивной психоло­гии, не являющейся по своей природе глубоко гештальт-ной (для обсуждения этого вопроса можно обратиться, например, к работе: Wlieeler, 1991). В то же время ради­кальные положения этой модели в области теории эмо­ций, новых аффективно-когнитивных моделей, теории и организации self, нашего понимания таких важнейших ак­туальных тем self, как развитие, близость, интерсубъек­тивность и взаимоотношения, в целом — так же как и их потенциал в качестве оснований для интеграции феноме­нологии с поведенческой и биохимической перспективами — остались менее признанными и применяются реже. По­этому мы надеемся использовать и развить дальше потен­циальные возможности гештальт-подхода для выработки и «якорения» подобной интегративной точки зрения.

В настоящей книге последовательность изложения мате­риала основана на идее развития — каждая последующая глава строится на основании предыдущих — и в то же время мы старались проявлять гибкость и в достаточной мере ис­пользовали повторение, описывая сложившуюся картину в каждой из глав, дабы, прочитав их в любом порядке, мож­но было бы уловить смысл. Идея состояла в том, чтобы читатель, проявляющий особый интерес к той или иной

конкретной теме — например, теме стыда, близости или, скажем, взаимоотношений — мог раскрыть книгу в нужном месте и читать о любой из них в произвольной последова­тельности, не теряя основной нити рассуждений. В то же время, поскольку мы не просто обсуждаем парадигму, а проживаем, дышим и населяем ее, эти повторения дают возможность провести некоторое время с новой точкой зре­ния, поверяя се чувственным опытом, чтобы затем поддер­жать возникающие изменения в языке, без чего мы обязательно соскользнем обратно: вначале — к старым сло­весным конструкциям, затем — к былому мышлению, а после этого — к прежним чувствам и способам организации своего опыта. Парадигматические споры, как вы, вероятно, помните, невозможно разрешить, опираясь на чисто рацио­нальные основания; и наш заключительный аргумент будет состоять в том, что предлагаемый новый взгляд на self и взаимоотношения предлагает лучшую историю self, более со­ответствующую нашему опыту и нашей жизни (если гово­рить в терминах гештальт-подхода — лучший фон для фигур, которые знаем и хотим почувствовать). У нас могут возник­нуть затруднения с попаданием в фокус, если мы будем держать в руках старую линзу.

План этой книги

Порядок изложения материала, основанный на идее раз­вития, будет следующим: две начальные главы посвящены индивидуализму; третья — self во взаимоотношениях, каким образом мы вступаем в контакт и договариваемся в мире других Я; четвертая — организации self и творческому приспо­соблению, линамике 5е#"-проиесса; пятая — поддержке, раз­витию ie^-процесса в контексте теории поля; шестая — стыду и его подавляющему влиянию на опыт self; седьмая — близо­сти и интерсубъективности, восстановлению self и условиям роста. Затем, в главе 8 предлагается новый взгляд на пове­ствование (нарратив) и культуру, включающий соображения о ключевом значении динамики тендерного поля, а в эпило­ге подводятся итоги, делаются выводы, излагаются основан­ные на теории поля взгляды относительно здоровья, этики и

политики и разрабатываются направления для следующих _ujarOB _ все они основаны на новом подходе к пониманию self я положениях интеграции поля, взаимоотношений, смысла, эксперимента, эмоции, ценности и истории. Приняв новую точ­ку зрения на self и здоровый процесс, мы окажемся в более удобной позиции для выхода за пределы индивидуализма в жизни и работе с людьми.

Итак, главу 3 части II книги мы начнем с вопроса о self

во взаимоотношениях, каким образом мы вступаем во взаи­мосвязи и отношения в мире людей? Что именно подразу­мевает этот важнейший процесс, являющийся ключом нашего эволюционного и личного выживания; откуда мы узнаем, что следует делать? Как и в дальнейших главах, обсуждение начинается с простого упражнения. Оно отно­сится к знакомому типу и похоже на задания, применяю­щиеся в тренингах для консультантов, психотерапевтов, менеджеров и других профессионалов, работающих с людь­ми. Обычно оно используется для предоставления возмож­ности почувствовать различие между субъективностью или «проекцией» и объективностью или «чистым описанием» (которое, как мы увидим, в пределах старой индивидуали­стической парадигмы Я является отчетливым и весьма жест­ким). Мы используем его несколько иначе, задаваясь по ходу упражнения вопросом, действительно ли возможно столь четко и с пользой для дела разграничить два конст­руктивных вида психической деятельности — воображение и описание. Идея состоит в том, чтобы в процессе выполне­ния упражнения почувствовать на собственном опыте и пу­тем обмена впечатлениями с другими, каким образом на самом деле протекает in vivo наш интегративный self-про­цесс при выполнении исходной, если говорить о развитии, и наиболее распространенной в жизни задачи, а именно: осуществления ориентации, установления и поддержания связей в социальном поле.

Глава 4 подхватывает вопрос о self в более общем плане. Что мы подразумеваем под «интегративным self-процессом»? Где именно мы его ищем в поле опыта — «внутри», «снару­жи» или и там и там? Гле мы находим чувство сцепленности (cohesion) и непрерывности (continuity), на которое особое

внимание обращали Кохут (Kohut, 1977) и другие авторы, как наиболее важное для здорового .ге#~-проиесса в любой системе, но в большинстве из них нренебрегаемое? Важно отметить, что поначалу эта тема может показаться лишен­ной логической связи с предыдущей главой. Разве не пра­вильнее в первую очередь определить предмет, о котором идет речь, прежде чем рассматривать его конкретное прило­жение, как сделано в главе 3? Аристотелевская логика, яв­ляющаяся в нашей культурной традиции краеугольным камнем анализа любого процесса исследования, учит начи­нать определение с общего, а затем переходить к конкрет­ному случаю — так полагается поступать по правилам дедукции. Поэтому не стоило ли вначале четко определить, что именно мы понимаем под Я (self), перед тем как обсуж­дать в главе 3 его использование в контексте взаимоотноше­ний? На это замечание можно ответить, что при изложении материала в таком порядке было бы еще труднее поломать относящиеся к нашей природе и процессу и описываемые выше приобретенные представления и пред-существующий словарь нашей культуры. Почетное место среди них занима­ет убеждение, что Я предшествует взаимоотношениям; оно, если вдуматься, вряд ли является правильным в контексте развития. Вспомним классическое высказывание Винникот-та, касающееся развития детей: «не может быть такого су­щества, как младенец», поскольку возможно только существование младенца с матерью, а иначе никакого мла­денца не будет (см.: Khan, 1989)². Начав с того, какие чув­ства возникают, когда мы ориентируемся в социальном поле, и с чем сталкиваемся в реальной жизни, когда осу­ществляем это действие — а попытки предпринимаются с момента рождения и далее, — мы надеемся, еше не присту­пив к изложению темы, использовать скользкий термин

² Зхесь также стоит вспомнить и Мартина Хайдсггсра, ко­торый считал, что структуру человеческого бытия в се цело­стности создает забота, одним из важнейших компонентов которой является «бытис-в-мире» (In-dcr-Wclt-scin), означа­ющее, что человек не существует сам по себе, а сразу в мире, сталкиваясь с вещами и другими людьми. Примеч. науч. ре­дактора.

[lion

той ««'<'" 41

/7» в несколько ином смысле, приближенном к опыту раз­вития, и в менее жестких рамках, не обрезая и не растяги­вая его в стремлении уложить в прокрустово ложе доставшейся по наследству культуры.

Как и в главе 3, мы начнем с упражнения, на этот раз прибегнув к листу бумаги и карандашу (или клавиатуре компьютера), в котором читателю предлагается принять не­посредственное участие, чтобы лучше прочувствовать «Я» до того, как, сами не желая, мы навяжем этому понятию изначальные рамки и унаследованные категории. Опыт и результаты этого небольшого упражнения удивляют многих участников учебных программ и семинаров, поэтому здесь читателю стоило бы остановиться, некоторое время подумать, сделать его самому и затем сравнить свои реакции с теми, которые встречались у других людей. Ключом ко всем доводам этой книги служит мысль, что «Я» можно найти совсем не там, где его ищут индивидуалистические модели, а совсем в другом «месте», а именно в локусе процесса, который Гудмен назвал «творческим приспособлением» (в противо­вес фрейдовскому пониманию «адаптации» и социального конформизма, которые он считал необходимым компро­миссом, но являющимся антитезой истинной природе Я). Хорошо рассмотрев это новое место, мы надеемся отыскать необходимые основания для новой, отличающейся от пре­жней, точки зрения на все остальное.

Оттолкнувшись от этого предварительного рассмотрения Я, мы можем далее перейти к части III, в которой, на специально разработанном нами языке, речь пойдет о поле­вых условиях5е#"-процесса. иначе говоря, условиях контак-^то. В главах 5 и 6 мы рассмотрим парные вопросы поддержки ч стыда — двух динамических процессов поля и опыта. Фундаментальных для развития интеграции self, которые в старой парадигме Я было практически невозможно продук­тивно исследовать и обсуждать. В определенном смысле в части III, особенно в главе 5, на концептуальном уровне объединяются доводы, приведенные в книге, поскольку ³Десь представлена полевая динамика в действии, в чув­ственном опыте, в процессе того, как self развивается, ин-

тегрирует данное поле в конкретных условиях и растет. Твор­ческий пересмотр динамической роли и значения поддержки в se^npouecce является самым что ни на есть практическим воплощением предлагаемой модели и содержащимся в опы-те ключом ко всему остальному, что будет сказано в после­дующих главах о self, поле, взаимоотношениях и здоровом развитии. Таким образом, отношение этой главы со всеми остальными (как, впрочем, и каждой иной с оставшими­ся) задумано, как соотношение фигуры и фона; их воспри- | ятие не должно ограничиваться линейным порядком, свойственным логической последовательности, — хотя мы, конечно, надеемся, что и он сохранился.

По ходу главы 5 мы обнаружим, что слово «поддержка» I является одним из хорошо знакомых терминов, наряду с такими, как Я (self), проекция, восприятие, воображение, «приспособление», стыл и т.п., которые радикально пере­осмыслены и уточнены в новом контексте нашего исследо- I вания. В этой перспективе поддержка представляется ключевым динамическим полевым процессом контакта и опы­та self, полярным двойником стыда и, соответственно, необ- I ходимой предпосылкой контакта или $е#~-процесса в целом. Если в случаях, описывавшихся на основе старой модели, человека спрашивали, нуждается ли он в поддержке, в со­стоянии ли «сам справиться», то здесь мы постараемся по­казать следующее: само представление о том, что человек может что-нибудь делать «сам», противоречит не только ос­новным положениям модели поля, но и реальному опыту и жизненному процессу. В новой модели вопрос всегда состоит только в том. какие виды поддержки динамически требуют­ся для реализации определенной фигуры контакта — а за­тем, где именно в поле опыта следует искать или добавлять необходимые виды поддержки. Мы утверждаем, что анализ self и его опыта всегда является анализом полевых условий поддержки (и стыда), и это положение составляет точку зрения, перебрасывающую мостик между «интрапсихичес-ким» и «межличностным», «мной» и «другим» в традицион­ном понимании, нашем опыте и практической работе. Здесь, как и в главе 7, практический материал, используемый для обоснования дальнейшего обсуждения чувственным опытом.

на базовом упражнении главы 4, посвященном раз-°^сН°_ю и осуществлению 5^-процесса. Читателям, раскрыв-⁸¹¹ vunrv на этом месте, важно на несколько минут уться назад и выполнить упражнение из главы 4 или ^вер _оы прочесть его задания и последующее обсуждение, чтобы быстрее войти в материал этих двух глав.

Далее, в главе 6 части III книги, мы переходим к обсуж­дению темы прерывания и подавления self-процесса, при­водящему к новой и более ясной точке зрения на переживание и динамику стыда. Тема стыда, которой длительное время пренебрегали в психотерапии и теории личности, сегодня находится в фокусе внимания теоретиков и психологов-прак­тиков. Однако большая часть новых представлений остается некритично основанной на положениях старой парадигмы индивидуализма. В итоге, терапевтическая работа с людьми, испытывающими стыд, как психологическая, так и клини­ческая, практически сводится к увещеваниям, убеждениям и неоправданным попыткам «отговорить» человека от этих переживаний, что может даже усилить их (я и вначале пере­полнен стыдом, а затем мне становится еще хуже, ибо я испытываю чувства, от которых должен был бы избавить­ся). Мы полагаем, что хотя эта работа проводится с самыми лучшими намерениями и нередко способствует самоутверж­дению клиента, она изначально является ограниченной вслед­ствие стоящих за ней положений старой парадигмы Я. Только радикально новая парадигма self и его опыта может прояс­нить эти туманные вопросы и привести к свежему и обеща­ющему новые перспективы подходу.

В унаследованной нами модели стыл, в первую очередь, был эмоцией или признаком индивидуальной недостаточ­ности, инфантильной формой чувства, зрелым проявлени­ем которого являлась вина либо интернализованная личная ответственность. Таким образом, в старой модели сам по себе стыд всегда оставался чем-то постыдным, был свиде­тельством личностной неадекватности и задержанного раз­вития, обычно указывавшим на чрезмерную связанность, присутствующую в социальном поле. И это при том, что та модель более всего ценила автономию в качестве вершины Развития В нашем понимании стыд скорее играет роль ана-

лога тревоги в прежней модели. Согласно психодинамичес. кой концепции тревога служит для человека сигналом _k сдерживанию или подавлению энергии ачечсния (что в бсиц,. шей мере относится к мужчинам, поскольку классически психоаналитическая модель была глубинно ориентирована на определенный пол). В отличие от этого подхода, с наше^ точки зрения, стыд можно рассматривать в качестве ключе-вого сигнала, свидетельствующего о недостаточности свя­зен в поле и поддержки, необходимых для процесса интеграции self(y\ опыта интеграции поля). Таким образом согласно новому взгляду, стыд модулирует контакт и регу. лирует self. Здесь мы еще раз предлагаем читателю, проделав короткое упражнение на отражение, взглянуть на эти дис­куссионные вопросы с точки зрения своей жизни и/или свидетельств, касающихся переживаний других людей.

Обсуждение парных тем поддержки и стыда готовит нас к обсуждению в главе 7 проблемы, касающейся восстанов­ления self и условий его роста. Эта часть исследования начи­нается с обсуждения, каким образом мы избавляемся от стыда и подавления self и приходим к более глубокому по­ниманию поддержки, развития и роста self в целом в совсем новом смысле. Эти вопросы вовлекают нас в беседу на вза­имосвязанные темы близости и интерсубъективности. Эти два понятия часто «добавляются» к современным дискусси ям о Я, базирующимся на старой модели, но здесь они выступают как важнейшие динамические процессы поля, лежащие в основе развития self и расширения его опыта Путем выполнения упражнений мы еще раз вернемся к эм­пирическому материалу глав 4 и 5, добавив новый шаг к пройденному пути в опыте и обсуждении.

Наконец, в части IV в обобщенном виде обсуждается, что означают опыт и развитие self для целостной модели поля self и self- процесса, которую мы предлагаем, совмест­но исследуем и конструируем в этой книге. В главе 8 рас­сматривается центратьная организующая схемапля поддержки стыда и контакта в поле индивидуального и социального развития, представляющая собой повествование и истории self в новом понимании Повествование в соответствии ^с прежними представлениями относилось к области «содер'

» и поэтому ему не оставалось места в «процессуаль-#ания ' подобной той, которая создается на этих стра­ной» MUU^bJ'"^-

v Напротив, мы понимаем повествование как основную

^H,lU _ктурцру|Ошую динамическую характеристику self-npo-

о ы его опыта. Вновь используется упражнение, чтобы месса и

прочувствовать, как эта организующая характерис­тика работает в нашей жизни и нашем опыте.

Возвратившись немного назад, мы окажемся в состоянии цнтегриро^вать большую часть материала, содержащегося в первых восьми главах, с обсуждением того, каким бывает _и что означает здоровый se^-процесс в динамической модели поля self и опыта, развивающейся в этой книге. Не удиви­тельно, если окажется, что за пределами индивидуалисти­ческой модели Я попытки разговора о здоровье отдельного человека окажутся бессмысленными вне контекста поля других здоровых Я. Эта мысль, подобно многим другим, высказан­ным в книге, уже известна интуитивно и на основании опыта. Однако она не только не поощряется, но решительно отвергается понятиями унаследованной и доминирующей сегодня культурной парадигмы Я и человеческой природы. Поэтому хочется добавить некую концептуальную и теоре­тическую конструкцию, на которую будут опираться эмпи­рические знания вместо того, чтобы где-то витать, не соприкасаясь с основными языковыми и культурными пред­ставлениями, и которая даже сможет бросить им вызов или войти в отношения с другими концепциями и динамичес­кими подходами. Знания и процессы познания, с корнем вырванные из своего контекста, подобно разьединению те­ории и опыта в унаследованной нами конструкции индиви­дуализма, не могут придавать силы или использоваться для Целенаправленной и обоснованной интервенции в нашу ра­боту, жизнь и собственный опыт self.

Выдвинув новые, полевые определения здоровья и здо­рового техпроцесса, мы сможем подвести итоги, обсудив значение этих взаимосвязанных аспектов дзя полевого взгляда ^На Шику, который вытекает из описанного выше полевого взгляда на здоровье. Начиная с эпохи Просвещения и упадка ^На Западе традиционной религии, две классические области исследования, известные под названиями «натурфилософии^

и «моральной философии» — о том, что есть и чему следуе, быть, — все больше расходились между собой, несмотря ц. попытки ряда мыслителей (от Канта до Ницше) примири-^ явно противостоящие сферы знаний. В XX веке эта дихото. мия настолько обострилась, что Бертран Рассел, оглядыва. ясь на свою почти столетнюю жизнь и новаторскую деятельность в области философии и политики, пришел ^ выводу, что его изначальная мечта объединить аналитичес-кие и этические, научно-теоретические и прагматически-политические измерения жизни и мышления оказалась всего лишь романтической химерой, фантазией, которой проти­востояла основополагающая природа этих областей исследо­ваний (Russell, 1968). И это в самом деле было мечтой -при индивидуалистической парадигме мышления. В пределах нашей конструкции можно найти, по крайней мере, осно­вания для нового подхода к этике. При этом данный подхол не является совершенно новым и в последнее время неред­ко предлагался и обсуждался различными философскими школами, использовавшими социальные подходы к этичес­ким проблемам. Различие состоит в том, что, базируя мыш­ление на пересмотренных взглядах в отношении человеческой природы, мы получаем возможность объединить эти облас­ти нашей жизни (вне зависимости от нового подкреплена этой интеграции) в единое, интегрированное поле опыта и деятельности в мире.

Как уже было сказано, возможно, сегодня наш мир в буквальном смысле слова гибнет из-за отсутствия новой модели понимания человека и его места в мире, модели которая могла бы отдать должное и быть справедливой ко* к нашей индивидуальности, так и к нашему единству i' связанности, модели, основанной на чувственных взаимо­отношениях таким образом, чтобы, изменяя нашу деятель­ность и опыт, восстановить значимость и целостное» индивидов и эмпирического мира. Более общая цель книг* состоит в прокладывании пути к осуществлению этой на сущной мечты.

Чтобы подготовить сцену для обсуждения изложенное выше, часть I книги начнется с описания устаревшей мод? ли (которая сегодня, как мы полагаем, находится в состоя

1И кризиса и активной деконструкции), на болезненном и ^Н еватом опасностями этапе рождения нового. Эта модель, названная нами парадигмой индивидуализма, представляет собой систему глубоко устоявшихся предположений и убеж­дений, оживляющих культуру Запада в течение уже трех тысячелетий. Внешне сегодня она переживает триумф и од­новременно со всех сторон подвергается нападкам. В соответст­вии с нашим планом у читателя имеется выбор: например, начав чтение с части I, ознакомиться с обзором фундамен­тальных культурных вопросов в широкой исторической пер­спективе и затем перейти к более практическому материалу. Если же вначате захочется прочувствовать мысли, отношения и эмоции, которые являются основной темой настоящей

книги, — отношения, ориентирующие и частично опреде­

ляющие наш опыт, он может начать чтение с части II, а

затем вернуться к началу для получения представления о

том, откуда мы пришли и куда можем следовать дальше с

этим багажом. Более того, как отмечаюсь, главы частей И—IV, по нашему замыслу, можно читать в любой после­

довательности. Порядок их изложения — взаимоотношения, контакт, поддержка, стыд, близость и повествование — обес­печивается рамкой развития, в которой каждая тема бази­руется на предшествовавших, и в каждой главе обсуждаются проблемы, уже поднимавшиеся в предыдущих. Одновремен­но каждая затронутая тема является не только важной час­тью общего обсуждения self, но и отдельной темой этого развития, имеющей право на существование. Идея состояла в том, чтобы в каждой главе обеспечить читателя кратким, но достаточным изложением контекста и необходимого ис­ходного материала для возможности понимания ее в от­дельности от других (мы надеемся, что повторения будут полезными для читателя). Это сделано, чтобы тот, кого осо­бенно привлечет та или иная тема, мог начать знакомиться с книгой именно с нее, а затем читать главы, не теряя ннти рассуждений, в любом порядке.

У нас не припасено спеииатьного упражнения вначале Для исследования старой парадигмы — и, возможно, оно не требуется, ибо сама наша жизнь и культура являются таким экспериментом Однако упражнение в полном смысле не

превращается в эксперимент до тех пор, пока он не выно­сится на обсуждение и не применяется для деконструкции. Этот вариант дискурса мы намереваемся начать в следую­щем разделе и продолжать на протяжении всей книги. Име­ется в виду, что если опыт является конструктивным (фундаментальный инсайт гештатьтпсихологии, который будет рассмотрен в дальнейшем), то эксперимент заключа­ется в деконструкции, то есть сосредоточении внимания на самом конструктивном процессе и анализе контекста. В этом смысле вся книга задумана как эксперимент в отношении контакта, приглашение присоединиться к проживаемому дискурсу и исследованию, более того, эта работа уже нача­лась и по своей глубинной сути является полностью диало­гической. Некоторые партнеры по диалогу упоминались в разделе «Благодарности»; а теперь и читатель приглашается к участию — он может подключиться к текущей беседе мысленно, читая книгу или отправив письмо — со мной можно связаться через издательство по адресу: GlCPress, 66 Orchard Street, Cambridge MA 02140 USA или посредством электронного адреса в сети Интернет: gicpress@mind-spring.com.

Нет необходимости повторять, что в самом широком смысле наша общая и моя личная пель состоит во внесении с помощью этой книги малой лепты в изменение мира. Он уже изменяется вокруг и в нас самих, и наши цели и зада­чи лежат на пути присоединения к переменам, прояснения, по мере возможности, их смысла и оказания доступными способами влияния на их исход, продвигая изменения в направлении жизни и достижения наиболее полного разви­тия человеческого потенциала. Добро пожаловать к диалогу.

Часть I

ПРОБЛЕМА Я: В ПОИСКАХ НОВОЙ ПАРАДИГМЫ

Глава 1.

Наследие индивидуализма — парадигма на практике

Что означает слово Я? Что мы имеем в виду, когда используем этот знакомый и все-таки неуловимый тер­мин, одновременно близкий нам, подобно собственной коже, и исчезающий, ускользающий от нас, словно ми­раж, как только мы пытаемся приблизиться и пой мать его? Что это — вещь, процесс или просто чувство? Нечто, чем мы обладаем, или действие, которое совершаем, — а мо­жет, его следует воспринимать, как то, чем мы, в совер­шенно конкретном смысле, являемся? Возможно, это маленький человечек внутри, который всем управляет, — но тогда кто руководит им или ею (и вообще, обладает ли Я определенным полом?)? Что оно такое? Имя существи­тельное, глагол или своего рода имя прилагательное — слово, используемое, чтобы расставить акценты, как в предложении «Я сам это сделал» («1 did it myself»), — но если допустить последнюю возможность, то кого описы­вает или что подчеркивает это прилагательное? А что если представить себе Я, как некое место, наблюдательную по­зицию в буквальном или метафорическом смысле, может, как облает ь пространства¹, которое мы имеем ввиду, ког-

Далее по всему тексту цифрами обозначены сноски, содер­жащие примечания научного редактора. Примечания же самого автора приведены в сносках, обозначенных звездочками.

1 Мартин Хайдеггср в поздний период своего творчест ва писал об антитезе двух установок: бездушно-технического

да говорим о «происхождении» человека? Но тогда где это место следует искать — внутри, снаружи или как бы одно­временно здесь и там? (В последнем случае следует соблю­дать осторожность, поскольку привычные выражения, «внутри» и «снаружи», оставляют нас наедине с двумя неясными понятиями, с которыми придется работать, вместо одного, которое только что обсуждалось. Вначале было только Я («self»), а теперь еще и Я («те»), означающее «внутреннее self» и предполагающее себе полярность, — а возможно, еще и человек, наблюдающий за взаимоотноше­ниями этих понятий с некоторого расстояния, который может являться или нет тем же самым лицом, говорящим сейчас с вами о наблюдении со стороны, и так далее, и тому подобное, чему конца и края не видно!)

Здесь мы сталкиваемся с примером того, что философы называют «бесконечной регрессией», представляющей собой своего рода ответ, уходящий все дальше и дальше по спирали и порождающий у человека чувство неловкости, ощущение, что сам вопрос изначально был сформулирован неверно. Но что именно оказалось неправильным? Я ведь действительно ощущаю, что я — это Я («myself»), а ты — это «ты» («yourself»), почему же сложно разговаривать об этом? Каким образом мы попадаем в трудную ситуацию сразу, как только делаем по-

оперирования, «овладения» природой, миром или, наконец, бытием и противопоставленного этому «обживания» мира. Ре­альность, которая служит делу органического объединения и «устраивающего обитания» у Хайдсггера описывается такими понятиями, как «местность», «место», «область», которые создают атмосферу интимности и «обжитости». Ьолее того, «местность» или «область» становятся своего рода стягиваю­щими центрами пространства, которое таким образом обре­тает свое неповторимое лицо. Например, «местность», обра­зованная природными или изготовленными вещами в их «вза-ичопринадлежности» структурирует пространство, и в нем раскрываются формы природного «бытия» и человеческого обитания. Более подробно об этом см.: Хайдеггер М. Искусст­во и пространство / Самосознание европейской культуры XX века: Мыслители и писатели Запада о месте культуры в со­временном обществе. М.: Политиздат, 1991. С. 95—102.

пытку наметить пространство для диалога на этих скользких склонах и осмысленно² поговорить о том, кем именно мы яв­ляемся и что означает быть конкретно этим человеком или, вообще — быть человеком по отношению к себе и другим Я в мире. Разве мы не знаем себя? А может, и вправду не знаем? Почему так трудно выразить, кем или чем является то Я, которое, как полагаем, нам хорошо известно?

На все эти загадки когда- го одним росчерком пера, путем напоминания о существовании Творца уже был получен — или выпрошен — ответ: мы являемся теми, кем являемся — гласит креационистская точка зрения — каким бы ни было это бытие или состояние, потому что Некто создал нас имен­но такими; и на этом точка, конец всей истории. Естествен­но, данное утверждение вовсе не ответило на вопрос о том, что представляет собой Я, но утешило обещанием заверше­ния дискуссии. Сегодня, когда простой ответ явно отсутству­ет, она имеет тенденцию гоняться за собственным хвостом, будто сам по себе язык недостаточно приспособлен к обра­щению с нашим чувственным опытом о ее предмете⁴. Что,

² Уилер употребляет английское слово «meaning», которое в зависимости от контекста может переводиться как «значе­ние» или «смысл», здесь и далее оно часто обладает двумя этими смыслами, одновременно являясь «смыслом-значени­ем». Взгляды Уилера сложились под определенным влиянием Мартина Хайдеггера, который писал: «О смысле можно каж­дый раз говорить только тогда, когда мы имеем дело с обду­мыванием, соображением, конструированием, определением. Каждому суждению имманентно присущ смысл. Форма, в ко­торой смысл выступает в действительности, — это значение, то есть форма процесса суждения» {Heidegger М. Die Lchre vom Urteil im Psychologismus. Leipzig, 1914. S.96).

^J Сравним: у Хайдеггера сущее (Scicndes) — это Кто (эк­

зистенция) или Что (наличное бытие в самом широком смыс­ле слова).

⁴ На этот же факт в свое время указывал Хайдеггер, счи­тая язык «обиталищем бытия», который, чтобы быть таковым, нуждается в деструкции, то есть в очищении от традицион­ных понятий и выражающих их терминов, утративших всякую Ценность из-за отсутствия подлинного смысла, и последую-

если вдуматься, выглядит странно — откуда же еще могли взяться слова и понятия, если не от некоей закрепленной в них чувственной реальности и жизненного опыта?

Если, минуя эти вопросы, упрямо продолжить размыш­ления, можно дойти до любопытного расщепления нашего опыта Я, проявляющегося в жутковатом, сверхъестествен­ном и рефлексивном ощущении, которое поэты-романтики называли «двойником», а философы-экзистенциалисты при­мерно столетие спустя обсуждали как «отчуждение» — не­уютное, тревожащее чувство «я чужой в мире, в котором родился», возможно, чужой даже в собственном теле, кото­рое одновременно кажется мной и не-мной. Однако соглас­но большинству современных, вызывающих наибольшее доверие историй о творении, человек произошел непосред­ственно из мира природы, которому мы и должны в таком случае принадлежать в качестве неотъемлемой, глубоко ин­тегрированной части. Таким образом, в результате наших раз­мышлений о себе и своей природе (размышлений, казалось бы, подвергающих переоценке достоверность утверждений экзистенциалистов), мы внезапно обнаруживаем себя в тупи­ке, оказавшись, по сути, в положении скитальцев, потер­певших кораблекрушение прямо у берегов существования — «выброшенных», по словам Хайдеггера, на его берег⁵. Этот

шей реконструкции - корректировке и уточнении понятий, соответствующих значениям слов современного языка. После­дняя процедура у Хайдеггера проявилась в свободном и весь­ма произвольном оперировании словосочетаниями, словами и словообразовательными элементами.

В статье «Вопрос о технике» Хайдеггер пишет: «То, что изначально развертывает берег в береговую линию и нанизы­вает на себя его многообразную совокупность, есть собираю­щее начало, которое мы называем побережьем» (Heidegger М. Vortrage unci Aufsatze. Pfullingcn, 1959. S. 27). Будучи одним из примеров «местности», образ «берега» является стягивающим центром пространства, который позволяет присутствовать в нем вешам в их «взаимопринадлежности», в частности, развивать­ся человеческому бытию. Однако современный человек, само его существо, покинутое бытием, бессмысленно блуждает возле «берега», обреченное, по Хайдсггеру, на "бездомность».

образ представляет нас странниками в совершенно чужом краю, родившимися и умирающими без крова над головой, существующими в отсутствии каких-либо естественных свя­зей или смыслов. Этот тупик, возможно, является местом, лишенным слов, ибо язык, кажется, ведет нас к еще боль­шей разъединенности вместо того, чтобы естественным об­разом обращать к желанным чувствам связанности и смысла, в конце концов, оставляя нас пристально глядящими в без­молвии друг на друга через экзистенциальную пропасть. Каж­дый из нас кажется изолированным и одиноким, связанным с тленной тварью (по меткому выражению Йейтса⁶), заклю­ченной в темницу вместе с каким-то Я или существом, совер­шенно не приносящим утешения, которое мы, по-видимому, даже не в силах назвать или определить.

Но почему так происходит? Отчего размышления о соб­ственной природе и бытии, по-видимому, каждый раз заводят нас в тупик? Возможно, к этому ведет непреодолимая абсурд­ность самости (selfhood) и бытия, неотъемлемое свойство су-

⁶ Уильям Батлер Йейтс (1867—1939) — знаменитый ирлан­дский поэт, писатель, критик, драматург и философ, одна из культовых для западной культуры XX века фигур, лауреат Нобелевской премии по литературе за 1923 год. С юношеских лет физически слабый и одинокий — его лучшие стихи по­священы одиночеству, — с мятущейся душой, одаренный по­разительным талантом, он постоянно колебался между миром действий и царством грез. Йейтса всю жизнь влекла тема ста­рости. Его ответ на наступление этого возраста был амбива­лентным и сочетал реальный трепет «тленной твари», как он сам сказал о себе в хрестоматийном для студентов американ­ских колледжей и университетов стихотворении «Плавание в Византию» (1926), на образ из которого ссылается автор (дос­ловный перевод — «умирающее животное»), и волнение по­эта, призванного исполнить великолепную трагическую роль, может быть, главную на своем земном пути: Старик в своем нелепом прозябанье / Схож с пугалом вороньим у ворот, / Пока душа, прикрыта смертной рванью, / Не вострепещет и не воспоет... / Спалите сердце мне в своем огне, / Исхитьте из дрожащей твари тленной / Усталый дух: да будет он хра­ним / В той вечности, которую творим. (Пер. Г. Кружкова.)

шествования в мире вообще, как утверждали многие экзистен­циалисты («Dasein», или «здесь-бытие» — еще одно понятие из Хайдеггера⁷, по-видимому, подразумевающее предшеству­ющее или изолированное от любых определенных желаний и чувств «чистое существование», воображаемое состояние, пародией которого в стиле «черного юмора» являются одно­именные роман Ежи Кошински и фильм Питера Селлерса^х?

А возможно, как мы собираемся показать в этой книге, в большей мере тупик является следствием использования категорий языка⁹, глубинной культуральной структуры, при­дающей форму нашему пониманию и чувственному опыту

⁷ Термин «Dasein» был введен в немецкий язык не позднее XVII века в качестве эквивалента философского термина «Existenz». В поздней схоластике «Existenz» (существование) про­тивопоставлялось «Essenz» (сущности) и обозначало бытие ре­альное в противоположность сущности как бытию возможно­му- У М. Хайдеггера или у К. Ясперса «Dasein» обозначает внеш­нее, эмпирическое бытие человека и мира. В русском языке этот термин традиционно переводится как «наличное бытие», чем подчеркивается, что речь идет о внешнем слое бытия, с кото­рым мы находимся повседневно в непосредственном контакте. Термин «Existenz», напротив, обозначает подлинное бытие че­ловека, которое не дано непосредственно внешнему взгляду, а глубоко скрыто. По Хайдеггеру, «экзистенция», будучи конеч­ной и направленной к смерти, есть скорее «эк-зистенция», то есть «нахождение вовне (Hinausstehen)» представляет собой сущ­ность человеческого бытия, или «Dasein*.

⁸ Роман Е. Кошински и фильм П. Селлерса называются «Being There», что является прямым переволом термина Хай­деггера «здесь-бытие», или «Dasein» («there-being»), о челове­ке, абсолютно лишенном личности или каких-либо персо­нальных характеристик.

' По Хайдеггеру бытие может оповестить о себе, непосредст­венно явить себя только в сфере языка или искусства, в не стер­шемся еще слове или художественном произведении. «Язык — это обиталище бытия», писал Хайлеггер, и нужно только научить­ся «прислушиваться» к языку, позволить ему говорить, чтобы услышать то. что современный человек совсем разучился слышать. В современном мире из «обиталища бытия» язык превратился в предмет, средство перелачи информации, и тем самым оконча­тельно умирает как «речь», «речение» (Reden) и «сказание» (Sage).

о мире и самих себе и как следствие, тому, каким образом мы строим отношения, живем и работаем с другими людь­ми Ведь в других культурах бытовали отличные от наших мысли и чувства, касающиеся того, кем мы являемся и как стали теми, кто мы есть. Откуда же исходят наши представ­ления о Я и опыте, и далее, каким образом они работают в динамике, оказывая влияние и предопределяя его и, воз­можно, даже «внутренний опыт»? Сегодня нам известно достаточно об иных культурах и эпохах, чтобы с подозре­нием относиться к мысли о существовании некоего «чисто­го опыта», полностью свободного от влияния культуры, субкультуры, семьи или личной истории. Мы знаем, что язык пред структурирует чувства и мысли, и даже «приро­да», как утверждает постмодернистская физика, является социальной конструкцией разума, способом видения вещей, имеющим глубокие корни в скрытых культуральных пред­ставлениях, что именно относится к данности и реальнос­ти. Они обеспечивают нас линзой, сквозь которую мы глядим на мир. Откуда же берутся наши глубинные представления относительно человеческой природы и Я, каким образом они функционируют и предопределяют то, что мы считаем «естественным» и само собой разумеющимся, полагая, что «так и должны обстоять дела»? Используя понятия, кото­рые мы начали разрабатывать в предисловии, в чем состоит наша парадигма самости? Откуда она берется, и каким об­разом это наследие живет сегодня, окрашивая не только наше мышление и способность к теоретическому анализу, но и то, как мы чувствуем, получаем опыт и относимся к себе и другим людям?

Наследие западной культуры

В соответствии с западной традицией, заговорив о проис­

хождении и источниках, мы делаем ход, настолько привыч­ный в потоке нашей культуры, что он стал поистине автоматическим. Он состоит в обращении к Древней Греции, ко­торая в этой традиции представляет собой фундамент или точку отсчета для начала практически любой дискуссии, в особен­ности дискуссии, касающейся понятий или языка — не толь­ко в смысле обозначения вешей. но лаже в большем — каким

образом следует искать этот смысл самым достоверным и на­дежным способом. Ведь древние жили в более простые време­на — нам или точку отсчета для начала практически любой дискуссии, в особенности дискуссии, касающейся понятии или языка — не только в смысле обозначения вещей, но даже в большем — каким образом следует искать этот смысл са­мым достоверным и надежным способом. Ведь древние жили в более простые времена — нам, по крайней мере, так нра­вится думать. Эта фантазия поддерживает веру, что класси­ческая эпоха может дать нечто надежное и свободное от шума и неразберихи современной жизни с ее неизменной перегру­женностью «информацией» и обрушивающимися потоками данных, лишенных всякого контекста и потому затуманиваю­щих различные вопросы, которые необходимо прояснить*.

Протагор, современник и по ряду вопросов оппонент Со­крата и Платона, говорил: «Человек есть мера всех вещей» Это изречение не только подводит итоги времени, но созда­ет и обозначает фокус внимания для традиции «западного гуманизма»¹⁰. Отвлечемся пока от гендерных аспектов этого утверждения (к данной теме мы еще вернемся, особенно в

* Даже в самом слове «западный», если немного разобрать­ся, содержится и подразумевается наследие греческих мыслите­лей. Чтобы придать, вдумавшись, этому термину смысл в кон­тексте категоризации культур, нам придется представить себя находящимися где-то в районе восточного Средиземноморья, например, чуть западнее Стамбула лицом к северу, глядя влево (на «запал») и вправо (на «восток»). В этом случае мы категори­чески избегаем смотреть через плечо назад в южном направле­нии, ибо «юг» аксиоматически является «примитивным» и нераз­витым. В соответствии с парадигматическими принципами этот негибкий и сложный для исполнения маневр запечатлен и скрыт r термине «западный». Теперь вполне можно прочувствовать ев-роиентризм и в слове «восточный», которое ориентировано на тот же наблюдательный пункт на берегу Средиземного моря (хотя Америка, например, расположена на востоке от Японии, а вов­се не на западе). Деконструировать наши культуральные взгляды на Я соответственно несравненно труднее.

¹⁰ Протагор (481—411 гг. до н.э.) — древнегреческий фи­лософ, представитель старших софистов, известный в качестве абсолютного скептика и релятивиста, утверждавший относи­тельность всех человеческих понятий, норм и опенок. Его

i [fac-iedue индивидуализма — парадигма на практике 57раво '■ '

-1ве 8) и обратимся к вопросу, кем или чем является тот ^ГЛ' век», которого имели в виду древние, и какую информа-*^Ч ю сегодня несет их точка зрения — есть ли от нее польза — ^u" _Haujero поиска Я? Бертран Рассел" (Russell, 1972) отме­лет ссылаясь на Уайтхеда'², выразившего аналогичное куль-'_1ЬНое убеждение, что вся последующая философия Запада представляет собой сноску или комментарии к Плато­ну Он имел в виду не то, что около 2500 лет назад уже были получены ответы на все вопросы, а скорее, что Платон и его яичный толкователь Аристотель поведали нам все понятия и параметры для дискуссии наряду с методами, с помощью которых можно рационально и надежно исследовать и кри­тиковать любые вопросы и ответы. Они применялись еще к ответам Платона на основополагающие вопросы: кем мы яв­ляемся? Что означает быть конкретно этим человеком? — И отсюда — как следует жить с самим собой и другими людьми в общем для нас мире. То, что эти методы и условия могут ограничивать и даже ослеплять нас в отношении вполне воз­можных иных способов видения и получения чувственного опыта, не приходит в голову ни Расселу, ни его наставнику Уайтхеду — хотя эта проблема и превратилась в основную заботу следующей, самой современной волны западной фи-

вполне можно считать основоположником дискурсивного под­хода: ничто не существует и не возникает само по себе, а лишь в отношении к другому. В передаче Секста Эмпирика полнос­тью сентенция Протагора звучит следующим образом: «Чело­век есть мера всех вешей, сущих — что они существуют, и не­сущих — что они не существуют». «Тезис Протагора» является главой работы Хайдеггера «Европейский нигилизм».

" Бертран Рассел (1872—1970) — английский философ, основоположник неореализма и неопозитивизма, внес значи­тельный вкпад в развитие современной математической логи­ки, усовершенствовал язык логической символики, считал психологию существенной частью любой эмпирической науки.

¹² Альфред Норт Уайтхсд (1861 — 1947) — английский ло-^г,1к, математик и философ-неореалист. Представлял природу как единство "событий» — «элементарных факторов чувствен­ного опыта» и объектов — «непреходящих элементов в при­роде», устойчивой стороны преходящих, текущих событий. Эта Картина мира привела Уайтхсла к мысли, что природа — это •процесс», независимый от мысли и тождественный опыту.