5 курс / Инфекционные болезни / Доп. материалы / История_эпидемий_в_России_От_чумы_до_коронавируса
.pdfО наличии малярии в XVII веке среди русских войск имеются некоторые указания в делах Аптекарского приказа. Так, в 1663 г. царю Алексею Михайловичу была направлена из Казани челобитная воевод, которые писали, что посланные «в Кизилбаши» ратные люди заболели «низовыми и иными всякими болезнями»[369].
«Низовыми» болезнями вплоть до XIX века назывались лихорадки по той причине, что их якобы заносят «снизу», т. е. с низовьев Волги.
В этом же деле упоминается, что там «многие травы и коренья и зелья есть, чего в здешних странах (т. е. в Московской земле) нет». Среди этих трав, между прочим, говорится и о корне хины. В ответ на это послание было приказано: «Купить корени хины двадцать пудов, доброво и свежево, а купя тот корень привесть к Москве…». Однако, очевидно, речь идет не о хинной коре (Cortex cinchonae), а о корне многолетнего растения (Smilax china L.), растущего в Китае и употреблявшегося тогда для лечения сифилиса[370].
На Руси этот корень назывался «чепучинным кореньем – хиной» (чепучинная болезнь – сифилис). Настоящая же хинная кора тогда только появилась в Европе, была очень дорога и считалась величайшей редкостью, а поэтому купить 20 пудов этой коры было невозможно.
Наличие малярии среди русских войск подтверждается также указом от 25 октября 1678 г. о лечении больных стрельцов, заболевших в Чигирине «лихорадками и опухолью, и поносом кровавым».
Сведений о малярии в России XVIII века немногим больше, чем на Руси XVII века.
В рукописном лечебнике Даниила Турчина (1708) к числу болезней, наиболее распространенных «в обозах и на службах», отнесены: «а) огневица и головные боли… е) лихорадка внутренняя 3- и 4-дневная». В другом рукописном лечебнике (1719) приведены «лекарства домовые» от различных заболеваний, в том числе и «на лихорадки – трехдневную и четырехдневную».
Рукописный лечебник, именуемый «Ковчежец медицинский» (1730), содержит главу о лихорадках, причем различаются «лихорадки повседневные, лихорадки непостоянные, 3-х и 4-х дневные, прилипчивые». Следовательно, некоторые лихорадки считались заразными.
В другом рукописном травнике XVIII века (год неизвестен) говорится о лечении «трясовиц и лопуш» окуриванием. В этом же травнике отдельная глава посвящена тому, как «комаров побить»[371].
Академик Гильденштедт, посланный для обследования Новороссии, в 1773–1774 гг. писал, что там малярия была эпидемичной и уносила много жертв. В Черкасске и его окрестностях «трехдневная лихорадка составляет эпидемическую болезнь»[372].
Причиной этого Гильденштедт считал разливы Дона: «Остров, на котором построен Черкасск, образуется рекою Аксаем, которая берет свое начало из Дона, составляя как бы его рукав… Весною же до конца июня он представляет необозримое море, от коего целый год остается множество маленьких озер и луж, которые сильно заражают страну гнилыми испарениями. По этой причине и оставлена была построенная на этом острове
Рекомендовано к покупке и изучению сайтом МедУнивер - https://meduniver.com/
крепость св. Анны, так как в ней много погибло народа от болезней». В конце XVIII века в России лихорадки считались «обыкновенными болезнями, постигающими человека».
Фавр указывал, что малярия в России давала жесточайшие эпидемии с громадной смертностью и «являлась тогда для некоторых районов юга тяжелым народным бедствием»[373].
Однако достоверных статистических и эпидемиологических сведений о распространении малярии в России в XVIII веке нет, хотя известно, что некоторые районы страны к XIX веку уже освободились от малярии. Так, по словам Виллие, Петербург в XVIII веке освободился от «назойливых лихорадок», как только были окружающие сию столицу болота иссушены[374].
Для объяснения происхождения малярии широкое распространение в XVIII веке имели две теории. Первой и наиболее популярной из них была «миазматическая», согласно этой теории лихорадки вызывались вредными ядовитыми частицами «миазмами». Они находились во вредном газе, выделяемом в болотах разлагающимися веществами, преимущественно растительного происхождения. Поэтому перемежающиеся лихорадки назывались также «болотными», термин же «малярия» – итальянского происхождения (Malaria – по-итальянски «дурной воздух»). Отцом миазматической теории считается итальянский врач Ланчизи, опубликовавший в 1717 г. сочинение «О вредных испарениях болот». На самом же деле приоритет «болотной теории» перемежающихся лихорадок принадлежит Гиппократу, который в книге «О воздухе, воде и местностях» описал эндемическую болотную лихорадку, происходящую от испарений и питья болотной воды. Гален также считал одной из причин, вызывающих лихорадки, «воздух, который может причинять лихорадку вследствие примеси к нему пагубных для жизни веществ…»[375].
Вторая теория объясняла происхождение малярии нарушением функций пищеварительного аппарата, в частности кишечника и печени: «острые, гнилые, желчные, мокротные, слизистые нечистоты, накопившиеся в пищеприемных путях, испорченная желчь, безмерные испражнения… суть главнейшие и обыкновеннейшие причины перемежающихся лихорадок»[376].
Но ошибочно было бы думать, что эти теории происхождения малярии противопоставлялись друг другу. Обычно они взаимно одна другую дополняли. Считалось, что болотные испарения, поступая в организм, производят нарушения правильного состояния брюшных органов, которые влекут за собой «необыкновенное увеличение желчи и слизи».
Это же последнее вызывает нарастание «разнообразных острот, в крови скрывающихся», которые, собственно, и являются первопричиной лихорадочных симптомов.
Исстари считалось, что некоторые виды пищи вызывают малярию. Петр I во время похода русских войск в Персию собственноручно написал наставление о предохранении от свирепствовавших там болезней, в частности малярии: «В сих жарких странах должно отвращать солдат от употребления плодов, особенно дынь, шелковичных ягод и винограда, которые здесь весьма вредны»[377].
Дыням и арбузам приписывалась важная роль в происхождении малярии не только в
XVIII, но и в XIX веке.
Указанные причины не всегда казались достаточными для объяснения возникновения малярии, и потому в XVIII веке некоторые врачи придерживались мнения, будто «перемежающиеся лихорадки и без приметной какой причины постигают человека, и потом сами собой исчезают и прекращаются»[378].
Клиническая характеристика перемежающихся лихорадок коротко и четко изложена в «Словаре Академии Российской»: «Лихорадка и лихоманка (febris). Болезнь, коея приступы начинаются ознобом, преемлемые жаром и кончающиеся потом или другими какими извержениями»[379].
Перемежающиеся лихорадки делились на «ежедневные, трехдневные и четырехдневные». Кроме того, различались и «полутрехдневные» и «получетырехдневные». Полутрехдневная лихорадка относилась к наиболее злокачественным формам.
Осложнениями перемежающихся лихорадок считались: «внутренний палящий жар… трепетание сердца, удушие… усталость и крайнее изнеможение сил, несносная тоска, обмороки, помешательство в уме… непроходимая сонливость, чрезмерные изнурительные испражнения, сильные, опасные кровотечения, сыпь и язвы во рту, судороги и корчи»[380].
Лихорадки ежедневные или «повседневные» относились к осенним, которые «повсюду распространяются в народе». Число приступов при них «простирается от 10 до 14». Трехдневные лихорадки причислялись к весенним. Они будто бы заканчивались после 5, 7 или 9 приступов. Приступы «редко продолжаются свыше 12 часов». Появление герпетической сыпи «около третьего или четвертого приступа» подавало надежду, что лихорадка закончится после седьмого приступа. Если же herpes («сухие болячки на губах и иных частях тела») появится в самом начале лихорадки, то это «возвещает продолжительную и опасную болезнь».
Существовало мнение, что трехдневные лихорадки могут переходить в «повседневные и сугубые» (постоянные).
Наиболее длительными из всех лихорадок считались четырехдневные, которые «редко покидают больного прежде двух или трех месяцев». Эти лихорадки также причислялись к осенним. Описывались еще и пятидневные, и даже восьмидневные лихорадки.
Регулярное появление лихорадочных приступов объяснялось «природою предуставлеиным и уму человеческому непостижимым порядком» (Пекен).
Лихорадки заканчивались теми или иными «переломными испражнениями» – рвотою, поносом, иногда же носовыми, геморроидальными («почечуйными») или же маточными кровотечениями.
Лечение перемежающихся лихорадок в XVIII веке велось в определенной последовательности. Прежде всего стремились к «извержению накопившихся в пищеварительных путях нечистот», затем к «разрешению внутренних запоров» и лишь
Рекомендовано к покупке и изучению сайтом МедУнивер - https://meduniver.com/
после этого прибегали к хине. Кроме того, применялись разнообразные симптоматические средства для «укрощения жесткости сопутствующих припадков».
Извержение накопившихся в пищеприемных путях нечистот достигалось применением средств рвотных и слабительных. Эти средства были те же, что и при «горячках», – ипекакуана (Pulvis emeticus), сейгнетовая соль, отвар из александрийского листа, ревень и т. п.
Если после рвотных и слабительных лихорадка не прекращалась, прибегали к «разрешению внутренних запоров» путем растворения клейких и слизистых мокрот, «обременяющих желудок и кишки». Для этой цели были наиболее употребительными и считались «действительными» средствами винноуксусная и виннощелочная соль, нашатырь – «наипаче когда желудок испорчен и расслаблен». Названные лекарства давались по полузолотнику (2 г) несколько раз в день. Кроме того, для этой же цели применялся целый ряд средств растительного происхождения: всевозможные овощи и плоды, отвары из пырея, цикория, репейника и т. д.
К «разрешающим лихорадки» средствам относили также и чеснок: «чеснок, внутрь употребляемый, во время приключающихся осенних лихорадок производит преудивительное действие. Многие четверодневными трясучками страждущие… через употребление чесноку от оных излечились»[381].
Хинная кора («лихорадочная корка, порвианская кора») назначалась лишь после описанного подготовительного лечения, к которому относились также и «кровопускания по мере возраста и сил».
«Лихорадочная корка или хина есть такое вернейшее и неизменное в сих лихорадках средство, которое, будучи употреблено в настоящее время, в надлежащем количестве и с нужною благоразумною осторожностью… излечивает перемежающиеся лихорадки всегда, во всякое время, и во всех людях почти без изъятия»[382].
Но хинная кора назначалась лишь тогда, когда, несмотря на описанное выше лечение, направленное к растворению и извержению «клейких мокротных слизей», лихорадка упорно продолжалась.
Хинная кора известна в России с 70-х годов XVIII века. В «Росписи лекарств привозу галанца Вахрамея Меллена» (1674) наряду с другими лекарствами значится: «Хины дехины 14 зол. – 8 марк»[383]. Здесь речь идет уже не о «коренье хина», а о хинине.
Название «дехина» – искаженная фамилия графини «де Хиньон» (Цинхон), которой приписывался приоритет привоза хины в Европу.
В Европе хина быстро получила широкое распространение, и нет ничего удивительного
втом, что вскоре после появления ее в Европе она была завезена в Россию. В Аптекарском приказе внимательно следили за всеми появлявшимися в Европе новыми лекарственными препаратами и поручали русским послам или специально командированным за лекарствами лицам покупать их. Но до XVIII века хина в России была редкостью и хранилась в дворцовой аптеке лишь «про осударя» или для царской семьи. Лишь после открытия «вольных аптек» в начале XVIII века хина получила доступ
вболее широкие, но преимущественно состоятельные (из-за ее дороговизны) слои населения.
Однако в течение первой четверти XVIII века о хине знали лишь немногие. Об этом можно судить по тому, что ни в одном из известных нам рукописных лечебников начала XVIII века о хине не упоминается. Но уже в 60-х годах XVIII века кора хинного дерева входит в число лекарств походной полевой аптеки русской армии, и в инструкции, предназначенной для полковых лекарей, о лечении лихорадок говорится. «их не так трудно лечить, как горячки… В самом начале, в то время когда больной свободен от лихорадки, давать проносное, потом, пока еще знаков не видно, сибирскую соль смешать с селитрою, маленькими продолжать приемами. Когда же продолжается болезнь, то лечить должно корою перувианскою»[384].
К концу XVIII века, в 80–90-х годах, хина уже широко применялась русскими врачами для лечения всех остролихорадочных заболеваний, в первую же очередь – перемежающихся лихорадок.
В «Словаре Академии Российской» говорится: «Лихорадочная кора… первое составляет средство в лечении лихорадок и других тяжких болезней»[385].
К этому времени хина включается в число лекарств, рекомендуемых домашними лечебниками (Пекена и др.), но она была очень дорогая. В конце XVII века 1 унция хинной коры стоила 24 копейки, а на курс лечения требовалось 10–12 унций хины, т. е. 2 рубля 40 копеек – 3 рубля – деньги, довольно большие по тому времени. Поэтому были в ходу другие, не привозные лекарственные средства, главным образом горькие травы (например, полынь, золототысячник и др.).
Хинная кора прописывалась либо в виде порошка по 20–30 гран (т. е. 1,25–2 г) на прием, либо в виде отваров («уваров»), а также и в клизмах. Для больных, привыкших к «крепким питиям», рекомендовался винный настой лихорадочной корки («хинная водка»). Нередко хинная кора применялась в смеси с другими лекарствами.
В XVIII веке были известны также и круглосуточные, дробные приемы хины.
При ежедневной или двойной трехдневной (tertiana duplex) малярии хинная кора давалась по 3/4 унции на день «по шести приемов между двумя приступами; и как времени для сего бывает только 10 или 12 или уже много 14 или 15 часов, то между двумя приемами не более полутора часов пропускать должны».
При трехдневной малярии порошок из хинной коры давался через каждые 3 часа 1 унция в день.
При четырехдневных лихорадках хинная кора давалась в количестве от 1 до 2 унций. При этом названное количество хины делилось на порошки, содержащие от полудрахмы до 2 унций каждый, «и давать болящему каждый час или каждые 2 часа по таковому порошку». Последний порошок надлежало дать за 2 часа до появления нового лихорадочного приступа»[386].
По прошествиилихорадочных приступов хину рекомендовали принимать еще несколько дней «для совершенного преодоления болезни и для укрепления всего тела».
Для предотвращения рецидивов применялась хинная профилактика малярии. С этой целью хинную кору прописывали в таком же количестве, как и во время лихорадки,
Рекомендовано к покупке и изучению сайтом МедУнивер - https://meduniver.com/
«после осьми дней в тридневках или по прошествии четырнадцати дней в повседневных или четверодневных лихорадках»[387].
Хинная профилактика должна была длиться не менее 8 дней, «а паче всего в те самые дни, когда лихорадочные приступы инежде сего приходили и возобновлялись».
Эффективность хинной терапии и профилактики перемежающихся лихорадок зависела от правильного и «благожелательного» ее применения. Для этого считалось необходимым прежде всего очистить желудок и кишки от «нечистот». «Ежели же желудок и кишки обременены многими нечистотами, то лихорадочная корка не токмо бесполезна, но и вредительна». Но когда «лихорадочная корка правильным употребляется образом», то она «никогда ни малейшего не причиняет вреда, как ложно о том мечтали в прежних временах… И для беременных женщин, такожде и во время месячного течения кровей или после родов лихорадочная корка с хорошим успехом даваема быть может для преодоления лихорадки»[388].
В особо упорных случаях, при неэффективности хинной терапии, рекомендовалось «переселение болящего» в немалярийную местность.
Глава 13. Тифозные заболевания
Наиболее подробными, хотя в статистическом отношении далеко не точными, данными мы располагаем о распространении в течение XVIII века в России чумы, менее подробными – о распространении оспы. О распространении же других инфекционных эпидемических заболеваний (тифов, дизентерии, гриппа, малярии и т. п.) до нас дошли лишь скудные и разрозненные сообщения.
Объясняется это тем, что чума служила предметом постоянных тревог и опасений. Ее считали болезнью контагиозной, «поветренной». Угроза чумы непрестанно висела над пограничными с Турцией, Персией и Польшей губерниями. Эпидемии чумы,
свирепствовавшие в России в 1710–1712, 1728–1729, 1738–1739, 1770–1773 гг.,
естественно, застав ляли правительство и общество чутко и настороженно относиться не только к действительному ее появлению, но даже и к отдаленным слухам о возможности ее появления в России.
Оспа, хотя и была повсеместно распространена в России и уносила по всей стране больше жертв в течение одного года, чем чума в какой-нибудь отдельной местности, возбуждала гораздо меньше тревог и опасений. Она была в России «обыкновенной» болезнью. Заболевания ею, если даже они носили эпидемический характер, были обычным явлением. До введения оспопрививания считалось даже, что каждый человек рано или поздно должен переболеть оспой, так же как и корью. Кроме того, было установлено, что никакие карантины, заставы, засеки, караулы и тому подобные предупредительные меры против оспы не эффективны. Поэтому никаких особых, кроме оспопрививания, мер и не принимали, предоставляя эпидемию ее естественному течению. По этой же причине официальные сведения о распространении оспы скудны и случайны.
Еще более скудны и менее достоверны сведения о распространении тифозных заболеваний. Дело в том, что тифы относились к «горячкам» – термин, под которым
понимались самые различные остролихорадочные заболевания. Тифозные заболевания, или «горячки», не причислялись к разряду опасных, и даже их заразительность оспаривалась. Термином «опасная болезнь» в то время обозначалась только чума, тифозные же заболевания считались опасными для отдельных лиц, но не для общества.
Шафонский писал: «Не всякая опасная болезнь бывает прилипчива, а не всякая прилипчивая – опасною. Например, обыкновенные горячки бывают так жестоки, что болящий весьма скоро и очевидно умирает, но другого, который около него обращается, не заражает: чесотка, венерическая болезнь и другие некоторые пристают к другому, но без таковых приключений, как от моровой язвы»[389].
В связи с этим тифозные заболевания привлекали к себе внимание правительства и врачей лишь в том случае, если они носили массовый характер, сопровождались высокой смертностью или возбуждали подозрение на чуму. Во всех других случаях они относились к «обыкновенным» болезням, «перевалками», нигде и никем не регистрировались, и никаких сообщений о них в правительственные учреждения не поступало. Поэтому почти все дошедшие до нас документальные сведения о появлении или распространении тифозных заболеваний связаны с боязнью появления или распространения чумы.
Следует сказать и о том, что в XVIII веке, как уже упоминалось (глава IX), была широко распространена так называемая «динамическая» теория происхождения инфекционных заболеваний – теория, допускавшая, переход под влиянием известных причин (особой эпидемической конституции, метеорологических условий и т. п.) одной инфекционной болезни в другую. Таким образом, считалось, что «обыкновенные горячки» могли переходить в «гнилые» или в чумоподобные лихорадки. «Гнилая горячка с пятнами» признавалась некоторыми врачами переходной ступенью к чумоподобным лихорадкам. Последние же характеризовались тяжелым течением и высокой смертностью. По отношению к ним принимались те же профилактические меры, что и по отношению к «моровой язве».
Далее нужно указать, что в XVIII веке к эпидемическим болезням относились отнюдь не все те болезни, которые считаются эпидемическими в наше время. Виен, например, относил к эпидемическим болезням лишь чуму, оспу, корь, сифилис, бешенство и чесотку. Эти болезни характеризовались «прилипчивостью» и имели различные пути заражения: «Скорбь, именуемая Гидрофобия, не распространяется как токмо, когда соки скорбящего зверя с кровью другого смешаются посредством укушения; часота пристает прикосновением. Венерическая болезнь ближайшим плотским сопряжением; оспа же, корь, а особливо моровая язва сообщается нам трояким образом…, а имянно: 1) непосредственно прикосновением одного человека с другим (per contactum); 2) посредством некой зараженной моровым ядом вещи (per formitem) или 3) посредством воздуха (ad distans)»[390].
Как мы видим, среди прилипчивых болезней не упоминаются ни тифы, ни другие остролихорадочные заболевания. Тем не менее это не мешало в отдельных случаях признавать их заразительность и принимать соответствующие профилактические меры.
Рекомендовано к покупке и изучению сайтом МедУнивер - https://meduniver.com/
Это не должно удивлять. Мы выше указали, что в XVIII веке была широко распространена теория о возможности перехода «обыкновенных горячек» в «злокачественные» или «чумоподобные». Кроме того, несовершенство диагностики нередко вело к смешению сыпного тифа («горячки с пятнами») с чумой. Наконец, в XVIII веке «гнилые горячки» считались заболеваниями полиэтиологичными: «многоразличные причины произрождают гнилые горячки». К числу этих причин относился и «гнилой неблагорастворенный воздух». Следовательно, иногда предполагалась возможность передачи «горячек» воздушным путем.
Но, несмотря на полное отсутствие официального статистического материала о появлении, распространении и угасании тифозных эпидемий в России, можно с уверенностью сказать, что такие эпидемии имели немалое распространение. Можно утверждать даже, что тифы (особенно сыпной) были в России эндемичными, давая время от времени более или менее значительные эпидемические вспышки. Это явствует из имевшихся в нашем распоряжении материалов: официальных документов, законодательных актов, сообщений врачей, путешествовавших или живших в России иностранцев и т. п.
Нет сомнения и в том, что многие из упоминаемых в летописях допетровской Руси «моров» были вспышками тифозного заболевания.
Влетописях XVI века имеется уже прямое указание на распространение «горячек». Так в 1558 г. «огневою» болезнью хворал царь Иван Грозный: «В то время посети немощию царя нашего, прежде огнь великий сиречь огневая болезнь».
В1602 г. в Москве умер от тифа принц датский Иоанн, жених дочери царя Бориса Годунова. Голландский купец Масса, бывший в то время в Москве, следующим образом описывает это событие: «16 октября 1602 года герцог Иоанн внезапно заболел… и эта болезнь оказалась горячкой и все более и более усиливалась… и он опочил 28 октября».
Внезапное начало и смерть на 12-и день заболевания говорят о том, что принц погиб от сыпного тифа.
Иностранцы (купцы, послы), посещавшие Русь, также свидетельствуют об эндемичности в ней «горячек». Гваньини, посетивший Москву в конце XVI века, писал (на латинском языке): «Воздух в этой местности настолько чист, что там никогда не было чумы. Но иногда там встречается болезнь, поражающая кишечник, голову и все члены тела, однако, непохожая на чуму, которую мы называем горячкой или острой лихорадкой. Они же на своем языке называют ее “ogniova”, что значит “огневая”. Она сжигает людей подобно огню… от тех, кто заболел, заражаются, как от чумы, другие, если они не берегутся. Немногие из заболевших выздоравливают»[391].
О частоте тифозных заболеваний в Московском государстве свидетельствует также и Герберштейн в своих относящихся к XVI веку «Записках о Московии». Он утверждает, что в Москве свирепствует болезнь, которую «Московитяне называют огниво». Сам Герберштейн называет эту болезнь «cator» (жар). Можно полагать, что это был сыпной тиф, дававший высокую смертность.
Наличие сыпного тифа в Москве в 80-х годах XVII века подтверждается также делом Аптекарского приказа[392]. Там говорится о «скорой смерти» боярина и из приложения явствует, что «огневая болезнь» считалась прилипчивой. Докторам, лечившим больных
ею, был запрещен доступ не только «на верх» (ко двору царя), но даже в Аптекарский приказ. Самый же факт, что были доктора, занимавшиеся лечением названной болезни, свидетельствует о ее эндемичности в Москве.
В течение XVIII века тифозные заболевания в виде отдельных, очаговых эпидемий почти непрерывно вспыхивали в различных местностях. К сожалению, сведения о них случайны и разрозненны и почти никаких цифровых данных о количестве больных, о смертности, о числе пораженных селений нет.
С особой силой тифозные эпидемии свирепствовали в армии, где они носили название «лагерных горячек», «лагерных лихорадок».
Генерал Гордон, принимавший участие в азовских походах Петра I, привел следующие данные о смертности в войсках от ранений и болезней[393]. Из 11 408 солдат различных полков было убито 572 человека, ранено 1748, умерло от ран 397, а от болезней – 906.
Вотдельных полках, например в полку Гордона, было убито 44, ранено 116, умерло от ран 6, а от болезней – 59 человек. Следовательно, число умерших от болезней превышало число убитых и в несколько раз превышало число умерших от ран. От каких болезней умирали солдаты, Гордон не говорит, но вероятнее всего большинство умирало от острых инфекционных заболеваний – тифов.
В1715–1717 гг. такого рода «горячки» имели место среди русских войск, стоявших в Финляндии. По свидетельству Лерхе, в 1738 г., во время русско-турецкой кампании, среди расквартированных на Украине русских войск свирепствовали «лагерные болезни», предшествовавшие чуме, но они особого внимания к себе не привлекали.
За время семилетней войны «злокачественные пятнистые лихорадки» свирепствовали среди русских войск, расположенных в Пруссии. По свидетельству Болотова, служившего в это время в русской оккупационной армии и заболевшего там упомянутой «лихорадкой», она считалась порогом, «который переступают почти все молодые люди тогдашнего моего возраста, и нередко, спотыкаясь, погибают»[394].
Следовательно, если верить автору, тифозные горячки считались в то время неизбежными для каждого молодого человека.
В 1758 г. в Тобольском и Московском полках умерло от «горячек», происходящих «от тесноты», более 1500 человек[395]. В 1759 г. «три полка полевые были двойными комплектами укомплектованы, которые от перемены климата заразились горячками, от чего в каждый день умирало человек по шестьдесят в полку. Генеральная гофшпиталь вся была наполнена больными, словом сказать, когда их отправили в армию, зачиная от Петербурга до самой Риги, по всей дороге лазарет полон больных
был»[396].
Огромное распространение тифозных заболеваний в войсках вынудило правительство издать особый справочник – руководство для полковых лекарей. Он был издан по распоряжению Медицинской коллегии в 1765 г. и содержал основные правила лечения «горячек» и «лихорадок». Отдельные главы в нем отведены оказанию первой помощи больным и раненым. Кроме того, в нем перечислены медикаменты, которые каждый полковой лекарь обязан был иметь в своем походном ящике.
Рекомендовано к покупке и изучению сайтом МедУнивер - https://meduniver.com/
В 1769 г., во время русско-турецкой войны, среди русских войск участились, по словам Орреуса, «петехиальные горячки». «Лагерные лихорадки» и дизентерия свирепствовали среди русских, но еще в большей степени среди турецких войск[397].
Поэтому и появившуюся в конце 1769 г. в русской армии чуму в течение долгого времени не хотели признавать, считая ее проявлением бурно протекающей злокачественной «петехиальной горячки».
Следует подчеркнуть, что великий полководец А. В. Суворов добился почти полной ликвидации инфекционных заболеваний в армии, находившейся под его командованием. В 1792 г. он писал статс-секретарю Турчанинову: «У меня в полку было правило от 8 до 20 больных… умирало редко в год до полудюжины. На маневрах под Красным Селом вошел и вышел скорым маршем без больных и мертвых; то же из Ладоги в Смоленск, не оставя на квартирах ни одного больного; в распутицу пропал – 1, больных – 6… в Тверском у меня драгунском полку не было больного. От корпуса за Дунаем до Козлуджи 3 недели больных отправлять назад было некого, и все живы; по Уральской степи вперед и зад ни мертвых, ни больных. От Копыла с корпусом быстрым маршем за Кубань и Лабу; умер один – хоть сим вам мое человеколюбие! Госпиталя оздоровивши в Тавриде… вышли мы оттуда на Днепр, не оставя там ни одного больного ниже взявши к тому у обывателей повозку»[398].
Суворов объяснял такое благополучное, в отношении больных, состояние своей армии тем, что он не изнурял солдат длительными и ненужными учениями. «Обучение нужно, лишь бы с толком и кратко, солдаты его любят». Суворов указывал, что там, где правило не соблюдают, в полках было большое количество больных: «В Финляндии размножение больных остановило уже легкие работы… В 10 моих месяцев из 20 000 умерло свыше 400 человек, зашаталось больше 200, оставил больных больше 300. С матросами выключка была велика по прежним начальствам и ныне пропадает больше 200 человек»[399].
Среди гражданского населения России XVIII века тифозные заболевания свирепствовали с такой же силой и постоянством, как и среди войск.
Однако сведения, дошедшие до нас, настолько разбросаны и скудны, что не дают возможности очертить более или менее полную эпидемиологическую картину появления, распространения и угасания отдельных вспышек этих заболеваний. Можно лишь сказать, что вспышки тифозных заболеваний носили очаговый характер, не давали широкого, эпидемического распространения.
Вто же время следует подчеркнуть, что такого рода вспышки ежегодно появлялись в различных местах обширной империи. Во втором десятилетии XVIII века «гнилые горячки» свирепствовали в Петербурге. Об этом свидетельствует указ Петра I от 13 декабря 1718 г., которым жителям столицы было приказано: «Объявить в канцелярии полицеймейстерских дел без всякого замедления», у кого в домах окажутся больные горячкой. За невыполнение этого указа грозило «жестокое наказание»[400].
Вфеврале 1732 г. в сенат поступило сообщение о наличии «опасной болезни»
в Вяземском уезде: «Крестьяне по всем деревням все лежат и много мрут, на день человек по пяти, а худой тот день человека по два». Для обследования и заключения о характере заболевания направлен из Петербурга доктор, который и сообщил, что