Дворниченко

А. Ю. ДВОРНИЧЕНКО

УЛОЖЕНИЕ 1649 ГОДА И ГОСУДАРСТВЕННЫЙ СТРОЙ РОССИИ // Государственная власть и общественность в истории центрального и местного управления России. Сборник статей памяти М. М. Шумилова, СПб, 2004.

Существует несколько курьезная, но добрая, государственная по своей сути, традиция в отечественной науке — приурочивать изучение тех или иных сюжетов и проблем нашей истории к значительным историческим датам.

Хочу обратить внимание научной общественности на одну из таких дат — 355-летие нашего замечательного памятника правовой мысли Соборного Уложения царя Алексея Михайловича. Соборное Уложение - уникальный для России документ, далеко превосходящий по своему значению все памятники нашей правовой мысли (до XX в. включительно) вместе взятые. Данная статья — попытка, насколько это возможно в столь сжатой форме, попытаться определить место Соборного Уложения в нашей истории и тот государственный строй, который получил в нем отражение.1

Как уже было сказано, Уложение (первый печатный памятник русского права) — явление в нашей истории уникальное, ничего подобного не возникало ни до, ни после. Судебники XV — XVI ее. представляли собой свод постановлений преимущественно процедурного, процессуального свойства. Уложение же охватывало практически все стороны действительности того времени — экономику, формы землевладения, сословный строй, судопроизводство, материальное и процессуальное право.2 При этом от документов советского времени оно выгодно отличалось тем, что документ это был реальный, без изрядной доли утопизма и идеализма, столь свойственных правовым памятникам советского времени.

Источниками Уложения стали Судебники, указные книги приказов, царские указы, думские приговоры, решения Земских соборов, Стоглав, литовское и византийское законодательство. По своим масштабам и глубине содержания Уложение сопоставимо только с Литовскими статутами, но превосходит их. По сравнению с судебниками Уложение показывает более четкий, разработанный понятийный аппарат.3 Эта особенность во многом определяет и другое существенное отличие — структурное — ведь в Уложении дается довольно определенная систематика норм права по предметам, которые расположены таким образом, что легко могут быть объединены по разновидностям права — государственное, воинское, поместное и т.д.

Еще одно отличие состоит в неизмеримо большем объеме Уложения в сравнении с другими памятниками и особой его роли в развитии русского права.

В этом смысле надо отметить, сколь значительно было время, когда Уложение считалось действующим правом. Уложение не только «определило характер, формы и состав законодательных актов второй половины века»,4 но продолжало оказывать огромное воздействие и в дальнейшем. Не случайно один из разделов курса уголовного права, изданного в 1902 г., назывался «Уложение царя Алексея Михайловича как основа действующего права».5

5

Действительно, все последующее законодательство, как отмечает Н. С. Таганцев, «постоянный ряд попыток свести в одно целое все эти разнородные законы, согласовать их с Уложением 1649 г.».6 Все попытки на протяжении XVIII в. создать новое Уложение закончились, как известно, неудачей7. Это объясняется не «прирожденным недостатком русского юридического мышления». Как раз блистательным опровержением этого служит величавшее творение — Уложение, умевшее «сочетать труды дьяков и чинов земских, объединить разнохарактерные и разновековые источники и сделать из них, как сделал XVI век из лишенных видимой симметрии и гармонии куполов Василия Блаженного достойный удивления памятник русского зодчества».8

Причину столь долгого действия Уложения 1649 г. можно найти только в том, что в России был живым и действующим тот экономический и политический строй, который был зафиксирован Уложением. Творение правительства Алексея Михайловича, в отличие от прежних законодательств, «ограждает не только права лиц физических, но защищает строй, установленный государством, церковью, нравственным учением и кодексом бытовых приличий».9

Постараемся определить, что это за строй. Начнем с самого верха — центральной власти. Она поднята в Уложении на невиданную до тех пор высоту. Глава II называется «О государьской чести и как его государьское здоровье оберегать». Глава впервые вводила в законодательство наказуемость голого умысла, а также «скоп и заговор» против царя. Как подметил Г. Г. Тельберг, заговор направлен не против государства, а против государя и должностных лиц.10 В этих условиях понятия «государев» и «государственный» неизбежно должны были покрывать друг друга и измена государству, юридические признаки которой были разработаны в главе, были одновременно и изменой государю. По мысли И. Д. Беляева, такого рода глава нигде не встречалась в прежних законодательных памятниках и была вызвана смутами, начавшимися по смерти царя Ивана Васильевича.12 Если с первым утверждением знаменитого историка можно согласиться, то со вторым вряд ли. Дело в том, что появление такого рода главы — закономерное завершение достаточно долгого процесса становления феномена политической власти, который мы традиционно и оправданно именуем российским самодержавием.13

В полной мере это относится и к главе III, в которой впервые столь детально в русском законодательстве разработаны нормы, направленные на охрану порядка в царском дворе, чести двора и безопасности государя.14

Непосредственно с государственными преступлениями связана и глава VI Уложения «О проезжих грамотах в иные государства», которая разрешала ездить в эти самые «иные государства» при непременном условии оформления проезжих грамот. Выезд за рубеж без проезжих грамот запрещался и приравнивался к измене.

Презумпция измены присутствует и в главе VII, которая устанавливала правовой режим службы государю и государству. 15 Из только что сказанного проистекает то, что Уложение «является первым в истории русского законодательства кодексом, в котором дана, если не исчерпывающая, то все же относительно полная система государственных преступлений».16 В Уложении были оформлены в правовом отношении понятия государственного суверенитета, государственной безопасности, подданства, воинского долга.17 При этом государство отождествлялось с властью и личностью царя. 18

Уложение впервые формулировало весьма жесткие нормы поведения в связи с государственными преступлениями. Так, извет, донос о преступлениях такого рода возводился в норму закона, обязательную для всех.19

К государственному праву примыкали и законы, касающиеся прерогатив и регалий царской власти. К их числу относились чеканка монеты, государственная монополия на изготовление и продажу пива, меда и вина.20

6

Уложение 1649 г. наглядно и четко определило значение Боярской думы как органа государственной власти. Это была высшая после царя судебная и апелляционная инстанция. При этом в историографии отмечается, что в Уложении несоизмеримо больше ссылок на указы царя без приговоров Боярской думы.21

Уложение дает представление и о приказной системе как одной из основных форм центрального управления. Уложение не только сохранило, но и развило дальше приказное направление в управлении страной.22 Приказы с этого времени начинают активно бюрократизироваться и пополняться думными дьяками.

Уложение фактически зафиксировало отмирание практики земских соборов в Российском государстве — оно не содержит каких-либо закоположений, касающихся их деятельности. Для нас в данном случае не так важен вопрос о характере земских соборов: сословнопредставительные ли это органы власти или нет. В любом случае их исчезновение свидетельствовало об усилении центральной власти.

В Уложении появилась и еще одна глава, которая в таком виде в прежних русских законодательных памятниках не встречалась.23 Государство берет на себя борьбу с преступлениями против церкви, так как православная церковь — мощная поддержка идеологической основы самодержавия. Оборотной стороной данной ситуации было все большее включение церкви в государственный механизм, установление приоритета государства над церковью. Уложение в этрм процессе становится важнейшим этапом, подводя итог долгой (с Дмитрия Донского) борьбе государства и церкви. В то же время Уложение закладывало основу для дальнейшего наступления государства на церковь.

На местах Уложение фиксировало воеводское управление, которое, по согласию всех исследователей, означало дальнейшую централизацию последнего и отступление различных форм местного самоуправления (в частности, губных и земских старост) на задний план. В целом Уложение «было выражением того исторического движения русской жизни, которое началось со времени московских собирателей Русской земли, а в особенности с Иоанна III. Государство и верховная власть выдвигаются на первый план, стушевывается жизнь земщины, общества».24 Однако торопить события в этом смысле, наверное, не следует. Участие общины в судебном процессе еще фиксируется Уложением. Так, например, существовал еще обычай поручительства — «явный пережиток, идущий от послухов Русской Правды».25

В связи с этим важным представляется и вывод А. Г. Манькова, который считает, что государственный аппарат, по крайней мере в своих низовых звеньях, полностью еще не оторван от населения и в какой-то мере использует институты и обычаи, свойственные общинному строю.26

Такова была система центрального и местного управления, которая представлена в Уложении. На какой социальной основе зиждилась эта система?

Она опиралась в первую очередь на служилое землевладение поместное и вотчинное.

По подсчетам А. Г. Манькова, в 16 главах 175 статьях и в 15 главах 159 статьях Уложения говорится о поместьях и вотчинах.27

Поместная система формировалась начиная с конца XV в. и нашла законченное выражение в Уложении. Источником поместного землевладения всегда служили черные и дворцовые земли. Так было и после Смуты.

При этом основанием получения поместного владения была служба государю на всех возможных в ту пору направлениях. В развитии правового статуса поместья в Уложении большую роль играла разработка понятия о наследовании поместий, а также о прожитке, т.е. части поместья, выделяемой после смерти владельца на содержание вдовы, дочерей, престарелых родителей или несовершеннолетних детей.28

Заметен в Уложении и принцип — не по службе поместье, а по поместью служба, что свидетельствовало о дальнейшем формировании дворянского сословия. Однако до полного

7

оформления этого сословия было еще далеко, так как по-прежнему был силен принцип, «чтобы земля из службы не выходила».29 О том, что правительству важнее были не сословные дела, а служба, свидетельствует и такая архаическая черта Уложения: в обозначении глав отсутствуют основные категории служилого сословия — вотчинники и помещики, но есть тщательно разработанные главы о поместьях и вотчинах.30

Одним из важных нововведений Уложения было разрешение не только обмениваться поместьями, но и менять вотчины на поместья, что исследователи справедливо расценивают как крупный шаг на пути сближения двух форм землевладения.

Вопрос о соотношении поместья и вотчины в нашей истории является, наверное, одним из самых трудных, и здесь не время и не место подробно его рассматривать.

Когда точно появляется вотчина в Северо-Восточной Руси и какой характер она носит в начале, не скажет, наверное, никто.31 Вполне вероятно, что с самого начала вотчина носила служилый характер, если службу понимать достаточно широко.32 А именно к этому располагает наличие в русских землях так называемой «служебной системы», идентичной той, которая ранее бытовала у народов «Восточной Центральной Европы» (Польша, Чехия, Венгрия).33 Впрочем, вотчины были крайне немногочисленны, своего рода «островки в море крестьянских общин».34

Не менее важно другое — государство постаралось сразу же поставить вотчину под контроль. Согласно Уложению, «поместные и вотчинные земли подвергались строжайшей законодательной регламентации, что свидетельствовало об ограничении частной инициативы в вопросах владения и распоряжения землей»,35 рост права землевладельцев сопрягался с ростом их служебных и тяглых обязанностей перед государством.36

Что касается крестьян, то, как известно. Уложение установило постоянную наследственную и потомственную крепостную зависимость крестьян. Крестьяне выступают в Уложении 1649 г. как органическая принадлежность поместья и вотчины независимо от личности владельца. Черносошные крестьяне прикреплялись к волостным общинам. Те же нормы были распространены и на бобылей.

Касательно холопов Уложение проводило линию на смягчение и ограничение холопства, которая вполне сочеталась с установкой на консолидацию холопьего сословия. Во всяком случае, холопство занимает вполне определенное место в крепостнической системе.37

Иной раз современные исследователи, рассуждая о происхождении крепостничества, имеют в виду крестьян. Между тем необходимо помнить о широких рамках закрепостительной политики, о распространении ее и на города. Глава XIX «О посадских людех» Уложения ликвидировала белые слободы на всей территории государства и прикрепляла их население к посадам. «А впредь, опричь государевых слобод, ничьим слободам на Москве и в городех не быть», — говорится в Уложении.38 Значит, устранив зависимость посадского населения от крупных землевладельцев. Уложение обложило его тяжелым государственным тяглом и поставило в прямую зависимость от государства, прикрепив к тяглу и посаду.39 Городовое право в России во второй половине XVII в. не сложилось, основные направления законодательства относительно городов были проекцией крепостного права, получившего преломление в условиях города.

Строй, который мы постарались изобразить на основе Уложения, можно, видимо, нарисовать более красочно и подробно, но основной его костяк ясен: чрезвычайно сильная центральная власть и закрепощение населения.

«... Население страны было призвано на службу государству. Каждый разряд лиц выполнял ее соответственно своему характеру и положению. На служилых людей возложена была военная служба, на тяглых- тягло (подати)... Все три разряда населения были прикреплены к своему месту: служилый человек к своему поместью, посадский к своему поса-

8

ду и лавке, крестьяне к своей земле». Под такой характеристикой русского государства и общества подписался бы не один десяток дореволюционных историков, но мы специально взяли цитату из учебного пособия, написанного уже на излете, в эмиграции. В каком-то смысле оно завершает развитие русской историографии XIX века.41

Первые симптомы зарождения этого строя улавливаются уже в первом общероссийском судебном кодексе — Судебнике 1497 г. Вполне законченное юридическое оформление он получил в Уложении 1649 г., хотя в дальнейшем продолжал развиваться и упрочиваться.42 Надо попытаться определить этот строй.

Он традиционно именуется в нашей историографии «государственным феодализмом».

Огромную роль в прививании этого понятия сыграла ставшая уже классической работа Н. М. Дружинина.43 Применяется он и к тому периоду, о котором у нас идет речь.44

Самая серьезная попытка разобраться в том, что это такое, принадлежит Л. В. Даниловой. Она очень многое сделала для того, чтобы опровергнуть существующую в нашей историографии «узкую» концепцию государственного феодализма, который ряд историков находил уже во времена Киевской Руси. Однако для более позднего времени она не только признает существование подобного явления, но и расширяет его на весь государственный строй России.

Возникает вопрос, насколько соответствуют друг другу части этого определения: если государственный, то почему феодализм; а если феодализм, то почему государственный?

Сама Л. В. Данилова пишет: «Присущий феодализму синкретизм собственности и власти в России был до такой степени видоизменен за счет усиления государственного начала, что и в прошлом, и в настоящее время некоторые ученые, в том числе принадлежащие к марксистскому направлению, ставят под сомнение самый факт существования феодализма».45 В другом месте она отмечает, что возникновение централизованного государства повело к сильной деформации феодальных отношений, перерождению их в феодально-крепостнические, к предельному упрощению системы вассалитета и рано проявившемуся ограничению иммунитета светских и духовных вотчинников, к подчиненному положению феодальных сословий (включая высшие), самим же государством во многом и созданных.46

Каковы же те основания, которые позволяют называть этот строй «государственным феодализмом»? «Но коль скоро и в условиях сильного воздействия государства на общественное развитие сохранялось крупное землевладение с зависимым крестьянством — эта глубинная основа феодализма — и экономическая собственность феодала реализовывалась через отношения господства и подчинения, внеэкономическое принуждение, юридически оформившуюся в России в XVII в. общественную систему следует рассматривать в виде особого типа феодализма».47 Полагаем, что это обоснование не является убедительным.

Само по себе крупное землевладение с зависимым крестьянством отнюдь не является индикатором феодализма, имеющего, как известно, и многие другие признаки, которые лишь в совокупности могут свидетельствовать о феодализме.

Само широкое использование термина «феодализм» — дань моде и, более того, свидетельство из области науки, характеризующее особенности человеческой психики — в данном случае психики историка-исследователя. Сознание исследователя стремится для большей понятности все упростить, создать общую для всего «мира» концепцию.48 Тогда и возникают теории вроде «большой феодальной формации»,49 а из них уже вырастают теории об особом «догоняющем» развитии тех или иных стран.

Безграничное использование термина «феодализм» не нейтрально, даже вредно.50

Феодализм — политико-правовая система, которая имела место в средневековой Европе и характеризуется такими институтами, как автономия наследственной аристократии, иерархия, вассалитет, рыцарство, нормы аристократической этики и т. д.51 Понятие же «феодальная формация» только осложняет изучение тех или иных конкретных стран и регионов. В

9

полной мере это относится к советской историографии, многие представители которой го-ворили о «феодальной формации» в России с IX до XIX в.

Использование же таких терминов, как «восточный феодализм», «государственный феодализм» — это уступки, оговорки, попытки показать, что ведущую роль государства вполне можно воспринимать как своеобразную модификацию феодализма.52

Та борьба против этой самой формации, которую начали в свое время отечественные востоковеды,53 должна быть продолжена и на материалах отечественной истории.

Все сказанное отнюдь не значит, что мы хотим примкнуть к давнему уже подходу к российскому обществу как восточной деспотии.54 Гораздо ближе нам оживившееся в последнее время направление на самобытность российской цивилизации, ее отличия и от Запада и от Востока.

Данный строй, по нашему убеждению, нет никаких оснований считать «феодальным».

Это присущий России государственно-крепостнический строй. Конечно, сам этот термин также можно признать несовершенным, но его можно принять в качестве рабочего.

Итак, государственно-крепостнический строй, политическим отображением которого являлась на определенном этапе истории самодержавная монархия. Вопросы о причинах и механизмах становления данного строя пока можно, скорее, поставить, чем ответить на них, хотя для понимания природы государственно-крепостнического строя уже очень много сделано отечественной исторической наукой.

Экскурс в российскую историографию свидетельствует о том, что одной из ключевых проблем ее, практически с самого ее зарождения, была проблема происхождения государства, соотношения власти и народа, государства и общества. В XIX столетии в нашей историографии всегда были представлены направления, одно из которых делало упор на роль государства в нашей истории, а другое — на самодеятельность и самоорганизацию народа.

При ближайшем рассмотрении оказывается, что эти два направления изучали разные стороны российской действительности (как тут не вспомнить идею К. Н. Бестужева-Рюмина о едином русском историографическом потоке, в котором историки при всех их спорах дополняют друг друга): государственность, которая с определенного времени была весьма сильна в российской истории, а с другой стороны — самодеятельность народа.

В советской историографии был заметен явный примат государственного начала, что вполне объяснимо бурной историей XX в. При этом возникновение восточнославянского государства относили ко временам глубокой древности. Такое удревнение государства вряд ли правомерно. Исследования последних лет показали, что на формирование государственности у восточных славян ушло несколько столетий. Уже складывание общинной государственности в виде городов-государств занимает фактически весь период Киевской Руси.56

Затем, по мысли автора данных строк, происходит формирование так называемого военно-служилого государства. В дореволюционной историографии оно обычно называлось вотчинным.57

При этом надо подчеркнуть, что и в военно-служилом государстве XIV-ХУ ее. народное начало отнюдь не было задавлено: городские и сельские общины еще достаточно активно участвовали в общественной жизни. Мало что изменило и объединение отдельных военно-служилых государств в одно большое — Российское государство конца XV — начала XVI ее. Воспринимать ли этот процесс как «собирание земли» (Соловьев — Ключевский) или как «собирание власти» (Погодин — Пресняков),58 ясно, что это государство не могло кардинальным образом измениться.

Однако с момента образования этой государственности потребовались значительные изменения. Меняется сама территория, на которой разворачивается теперь наша история. Идет бурная колонизация огромных территорий. В XVII в. Россия охватывает уже ту территорию, которой обладает и теперь. На огромность территории и ее слабую заселенность обращали пристальное внимание представители государственной школы и были совершен-

10

но правы. Впрочем, достаточно взгляда на современную карту России, чтобы, не обращаясь к опыту историков, понять закономерности ее заселенности. Российская колонизация обладала огромной спецификой.

Одна из самых специфических черт — та, что шла она из метрополии, чей жизненный уровень был низок. И тут мы подходим к одному из самых сложных вопросов нашей истории: происхождению крепостного права, на решение которого, естественно, не претендуем.

В последние десятилетия отечественная историческая наука отвергла столь долго бытовавшую в ней идею о «вторичном» закрепощении крестьян.59 Вряд ли кто из историков будет сейчас говорить о закрепощении применительно ко временам Киевской Руси, да и XIV — XV ее. На закрепощение все чаще смотрят как на цепь временных мер, на «выходе» создавших крепостнический режим.60

Это, впрочем, не противоречит тому, что «причины возникновения крепостничества... следует искать не в пределах тех или иных конкретно-исторических ситуаций, а в факторах наиболее фундаментального характера...»61

В последние годы одна из наиболее серьезных попыток объяснить причины появления российского крепостничества принадлежит Л. В. Милову. По его мнению, глубинной причиной утверждения крепостничества была «борьба господствующего класса за укрепление феодальной собственности на землю, выразившаяся в стремлении разрушить общинный строй крестьянина».62

Эта концепция вызывает по меньшей мере удивление. Нам известно очень мало представителей «господствующего класса» да и то уже совсем в другое время, которые хотели «разрушить общинный строй».

Очень долго государство не помышляло о том, чтобы покуситься на общину. Наоборот, «государство использовало традиционные институты общинного самоуправления в целях компенсации слабости и неразвитости государственного аппарата, в значительной сфере социальных отношений имевшего дело не с личностью, а с общностью».63

Полагаем, что парадоксы Л. В. Милова проистекают в данном случае из гиперклассового подхода к русской истории и нежелания видеть новейших достижений в изучении истории Киевской Руси.

Анализируя период Киевской Руси, Л. В. Милов явно модернизирует древнерусскую историю в духе концепции всеобщего государственного феодализма. Здесь найдем и «феодальную эксплуатацию земледельцев-общинников государством, обладавшим атрибутом верховной собственности на землю», и «продуктовую феодальную ренту», и т. д.64

По мысли исследователя, «процессы классообразования в древнерусском раннефеодальном обществе характеризовались по преимуществу не разложением общины, а генезисом господствующего класса в недрах государственного аппарата (например, в лице дружинного компонента), поскольку государственность в Древней Руси, по всей вероятности, развивалась как внутренняя потребность жизнедеятельности «нации», т.е. совокупности восточнославянских племен в период завершения разложения первобытнообщинного строя».65

В такой сложной и сомнительной конструкции просто нет необходимости, если учесть, что господствующего класса в Древней Руси еще просто не было, а полисная государственность вырастала на основе непосредственно общинной структуры.66 Тогда и полюдье не надо насильственно записывать в разряд «феодальной эксплуатации», а вполне правомерно его считать «специальной платой князю за труд по управлению обществом, обеспечению внутреннего и внешнего мира».67

Не надо и крестьянские переходы представлять «как орудие укрепления феодальной собственности на землю в борьбе с общиной»68 и материалы о старожильцах считать свидетельством «развития феодальных производственных отношений»,69 а серебреничество мыслить как способствующее «укреплению феодальной собственности на землю».70

11

Говоря о столь раннем феодализме на Руси, Л. В. Милов, естественно, возвращается и к пресловутому первичному закрепощению.71 Он открывает «специфичность» древнерусского феодализма- отсутствие вплоть до XIV в. полевой барщины.72 Это открытие нас не удивляет ввиду отсутствия в это время не только барщины, но и самого «феодализма».

В целом, ни с одним из упомянутых соображений ученого нельзя согласиться.73 Но зато другое наблюдение Л. В. Милова представляется весьма убедительным.