Kroche_B_Teoria_i_istoria_istoriografii_M__19

вытекают уже из основного принципа — принципа подражания. Но тот, кто способен тосковать по былому, не может не чувствовать симпа­ тии к исторической прозе гуманистов, в которой так ярко проявилась любовь к античности и желание возвыситься до нее: желание столь сильное, что, подчиняясь ему, гуманисты брали из античности не только лучшее — брали все. Спустя три столетия Джамбаттиста Вико, у кото­ рого иногда встречаются возвышенно-инфантильные высказывания, сетовал на то, что «ни одному монарху не запало в ум увековечить чьим-нибудь блестящим латинским пером знаменитую войну за ис­ панское наследство, равной которой не было на свете после второй кар­ фагенской, а также войны Цезаря против Помпея и Александра против Дария...» Да что там говорить!.. Совсем недавно, во время войны в Триполи, из южной итальянской глубинки, где редкий городок обхо­ дится без какого-нибудь потомка гуманистов, раздался призыв посвя­ тить этой войне латинский комментарий «De bello ІіЬісо»5; разумеется, он был встречен всеобщим смехом, не мог не улыбнуться и я, но вместе с тем почувствовал умиление, вспомнив, какую преданную любовь пи­ тали наши отцы и деды к идеалу прекрасной античности и величавой историографии.

И все же вера в возможность возрождения не более чем иллюзия: ничто не возрождается таким, каким было, и ничто былое нельзя уничто­ жить; даже когда повторяешь мысль, высказанную в античности, ее приходится по-иному защищать от нового противника, и тем самым она сама становится иной. Я как-то читал брошюру одного ученого француза-католика, который, защищая средневековье от нелепых обвине­ ний и опровергая ложное мнение о нем, утверждал, что средневековье — эпоха по-настоящему современная вечной современностью истины — не заслуживает этого имени; «средневековьем» должно скорее назы­ ваться время от XV века до наших дней, от Реформации до позитивиз­ ма; и я подумал, что эта теория ничем не хуже другой, которая ставила или ставит средневековье ниже античности, и обе они не имеют ничего общего с историческим мнением, которое не признает возрождений и твердо стоит на том, что средневековье не забыло античность, а Возрож­ дение — средневековье. [Что такое «гуманизм», как не новое имя для «человечества», которого античный мир не знал и которое впервые яви­ лось на свет в христианской и средневековой мысли? А метафора «воз­ рождения» или «обновления» разве не взята из языка религии? И если отставить слова в сторону, разве понятие гуманизма не есть утвержде­ ние некоей универсальной духовной ценности, и как таковое совершен­ но чуждо античному мышлению, и, напротив, прямо восходит к «цер­ ковной», «духовной» истории, которой положило начало христианство? Понятие духовной ценности, без сомнения, изменилось и обогатилось,

5 «О ливийской войне» (лат.).

вобрав в себя более чем тысячелетний исторический и культурный опыт, но при этом сохранило печать своего происхождения, представ в качестве религии, у которой были свои священники и свои мученики, свои полемисты и свои апологеты, своя нетерпимость (вспомним разру­ шение памятников средневековья и предание забвению средневековых авторов) и иногда даже свой культ (так, Навагерий каждый год сжигал экземпляр книги Марциала как жертву безупречной латыни!). И по­ скольку гуманность, философия, наука, литература, искусство, а также политика и вообще человеческая деятельность входят теперь во всем своем разнообразии в то понятие ценности, которое в средневековье было связано исключительно с христианской верой, то именно они и становятся или готовы стать предметом истории; такие истории были, без сомнения, новым словом по сравнению с литературой средневеко­ вья, но не менее новым и по сравнению с греко-римской, где все, что можно было с ними сопоставить, оставалось эмпирически поверхност­ ным. Первые шаги истории духовных ценностей были робкими, они подражали редким античным образцам, и все же в них уже проявля­ лись и ум, и страсть, и вдохновение, которые открывали перед ними будущее, — как раз будущего и не было у античных историй, которые с течением времени становились все более поверхностными и в конце концов исчезли, полностью утратив свою специфику. Достаточно ука­ зать на «Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих» Вазари, почвой для которых послужили замечания и рас­ суждения об искусстве, рассеянные в бесчисленных итальянских трак­ татах, Диалогах и письмах: у Вазари то и дело встречаются озарения, невозможные в античности. То же самое можно сказать о трактатах по поэтике и риторике, об оценках поэтических творений, о новой истории поэзии, создание которой продвигалось вперед с переменным успехом. Даже «государство» — тема размышлений Макьявелли — не равно античному государству, городу или империи, оно вот-вот достигнет ста­ туса национального и мыслится как нечто божественное, ради чего можно пожертвовать спасением души, ибо в нем душа и обретает истинное спасение; даже языческая добродетель, которую Макьявелли и другие противопоставляли добродетели христианской, не похожа на то, чем она была у греков и римлян. Подражание античности не помешало положить начало исследованиям истории права, политических форм, мифов и верований, философских систем — полного расцвета они дос­ тигли в наше время. Тому же сознанию, что породило гуманизм, откры­ лись и раздвинувшиеся границы мира, открылись народы, о которых не упоминается в Библии и ничего не знала античность: в книгах, описы­ вающих дикарей, цивилизацию аборигенов Америки (а также далекой, но лучше исследованной Азии), возникали зачатки представлений о формах первобытной жизни, и тем самым вместе с материальными расширились духовные границы человечества.

Не только мы сознаем иллюзорность «возрождения античности» — ее вскоре осознали и люди самой этой эпохи; далеко не всех устраивала литература гуманизма — многие (в их числе Макьявелли) сбросили тогу, в складках которой можно было закутаться, и предпочли более удобные современные одежды. Нередко раздавались протесты против подражания и педантизма; философы восстали против Аристотеля (спер­ ва против средневекового, потом и против античного) и стали апелли­ ровать к истине, что превыше Платона и Аристотеля; литераторы от­ стаивали право новых «жанров» на существование, художники твердили, что есть только два великих учителя — «природа» и «идея». В воздухе носилось ощущение, что недалек тот час, когда на вопрос: «Что есть античность?» (то есть образец умственной зрелости) последует ответ: «Античность — это мы», — и тогда идол античности будет разбит, а на обломках его воздвигнется вечно новая человеческая мысль. Этот от­ вет может быть не всем ясен и не для всех убедителен, но он в доста­ точной мере поясняет истинный смысл возрождения античности, помо­ гая увидеть разницу между символом и тем, что он символизирует.

Этот свойственный гуманистическому мировоззрению в целом сим­ волизм, причина многих недоговоренностей и заблуждений, был не един­ ственным недостатком историографии Возрождения. Мы не говорим о пристрастности, которая не могла не проявиться в исторических со­ чинениях, если их авторы были придворными литераторами и по обязан­ ности поддерживали интересы своего государя, или официальными ис­ ториографами аристократических, консервативных республик, таких как Венеция, или представляли оба лагеря, представляли враждующие сторо­ ны в одном государстве, наподобие оптиматов и популяров во Флорен­ ции, или, скажем, защищали разные конфессии, как авторы «Магдебургских центурий» и Бароний. Не будем также говорить ни об историках, склонявшихся к новеллистике (среди новеллистов тоже были испыты­ вающие склонность к истории, например, Банделло), ни о тех, кто по­ мышлял лишь о том, как пробудить любопытство или вызвать скандал. Такое свойственно всем временам и никак не характеризует отдель­ ную историографическую эпоху. Но, беря к рассмотрению только то, что было или старалось быть исторической мыслью, надо отметить, что историография Возрождения обладала двумя недостатками, унаследо­ ванными от двух своих предков — античности и средневековья. От античности ей достался абстрактно-гуманистический, или прагматиче­ ский, метод, согласно которому все подлежит объяснению через инди­ вида, взятого в его абсолютной обособленности, либо через абстрактные политические формы и тому подобное. Государь для Макьявелли не только идеал, но и принцип истолкования событий; он присутствует не только в его трактатах и политических меморандумах, но и в «Истории Флоренции», где в самом начале, после описания бедствий, обрушив­ шихся на Италию в V веке, возникает величественный образ Теодориха,

«храбрость» и «великодушие» которого не только Рим и Италия, но также все другие части Западной империи «избавили от притеснений, которые они терпели столько лет от варварских племен, возродили по­ рядок и счастливую жизнь»; и тот же образ под разными именами проходит через все века, охваченные историей Макьявелли. В конце рассказа о социальной борьбе во Флоренции мы читаем, что город «до­ шел до такого состояния, в котором мудрому законодателю не соста­ вило бы труда установить в нем любую форму правления». Точно так же «История Италии» Гвиччардини открывается описанием благоден­ ствия Италии на исходе XV века, «обретенного в силу многих причин», среди которых не последнее место занимают «дарования и доблести Лоренцо дей Медичи», который «всячески радел о том, чтобы все дела Италии удерживались в равновесии и не было перекоса в ту или иную сторону», имея своими соперниками Фердинанда Арагонского и Лудовико Моро, стремившихся к тому же «отчасти по тем же, отчасти по другим причинам», а всех троих держали в узде венецианцы: совер­ шенная система равновесия сил, которая нарушилась со смертью Ло­ ренцо, Фердинанда и папы. Примерно в таком стиле писали тогда все историки, и хотя, как мы видели, активно формировались представления о духовных ценностях человечества, их понимали как зависящие от воли и ума индивидов, а не наоборот; в истории живописи, например, для Вазари «государем» является Джотто, который «единственный среди никчемных ремесленников благодаря своему Божьему дару сумел воз­ родить живопись и вывести ее с дурного пути на правильную дорогу». Тем же индивидуализмом проникнуты биографии: индивид оказывает­ ся сам по себе, а дело его жизни, которое его формирует, — само по себе.

Прагматической взгляд на историю сопровождался, как и в антич­ ности, представлением о случае или Фортуне. Макьявелли приписывает власть над событиями наполовину Фортуне, наполовину человеческому разуму и, как бы высоко ни ставил разум, не может вознести его над таинственной и трансцендентной Фортуной. Гвиччардини спорит с теми, кто, целиком полагаясь на разум и доблесть, ни во что не ставят «могу­ щество фортуны», ибо всем ведомо, что дела человеческие «всегда пре­ бывают в могучей воле случая и человек не властен ни предвидеть его, ни предотвратить; хотя дальновидность может смягчить многие беды, но ее недостаточно, нужно еще благоволение фортуны». У Макьявелли, правда, появляется другое понятие — силы или логики вещей, но пока лишь самым легким намеком; таким же намеком проходит оно и у Гвиччардини, когда он заявляет, что, даже если все подчинить разуму или доблести, «надо тем не менее признать, сколь много значит родить­ ся и жить в те времена, когда твоя доблесть и прочие достоинства в цене». И лишь одно ставит Гвиччардини в тупик, словно перед его взором промелькнуло нечто, не определяемое ни волей индивида, ни капризом фортуны: «Когда я думаю, скольким опасностям недуга, слу-

142 Вокруг истории и историографии

чая и насилия подвержена жизнь человека, скольким благоприятным условиям надо сойтись, чтобы собрать добрый урожай, то двум вещам не устаю поражаться: человеку, дожившему до старости, и урожайному году!» Однако он не идет дальше неуверенности и озадаченности. С возрождением, хотя и частичным, идеи Фортуны, с реставрацией культа этого языческого божества исчезает не только христианский Бог, но и вместе с ним идея рациональности, целесообразности и развития, кото­ рая — пусть в ущербной, мифологической форме — все-таки присут­ ствовала в средневековом сознании. А вместо нее возвращается антич­ ная, пожалуй, даже восточная, идея круговорота вещей, главная идея у всех историков Возрождения, и прежде всего Макьявелли: история — это смена жизни и смерти, добра и зла, счастья и горя, величия и упад­ ка. И Вазари не иначе понимает историю живописи и других искусств, которые, «как человеческие тела, родятся, растут, стареют и умирают»; он стремится сохранить в своей книге память о благоденствии в его время, на тот случай если искусство живописи «по нерадивости людей, по злосчастию времен или же по воле небес (коим, как кажется, не угодно, чтобы все земные вещи долго оставались в одном состоянии) снова будет претерпевать тот же беспорядок упадка», что и в средние века. Боден, когда опровергает схему четырех царств, когда отказывается признавать неизбежность смены золота медью и потом глиной, когда прославляет величие литературы, торговли, географических открытий своего времени, утверждает, однако, не идею прогресса, а идею кругово­ рота и выступает против тех, кто хулит античность: «сит, aeterna quadam lege naturae, conversio rerum omnium velut in orbem redire videatur, ut aeque vitia virtutibus, ignoratio scientiae, turpe honesto consequens sit, ac tenebrae luci»6. Тона грусти, горечи, пессимизма и трагические тона, так свойственные ан­ тичным историкам, часто слышатся и у историков Возрождения, кото­ рые видят, как гибнет то, что дорого их сердцу, и тревожатся за то, чем они еще могут наслаждаться, ибо оно тоже рано или поздно уступит место своей противоположности.

И поскольку история в этой системе взглядов не прогресс, а дви­ жение по кругу и подчиняется она не историческому закону развития, но природному закону круговорота, который придает ей регулярность и единообразие, как следствие и историография Возрождения наравне с греко-римской свою цель видит вне себя самой, а историю понимает как сырой материал, которым можно воспользоваться для иллюстра­ ции полезного и благого, для получения удовольствия или для расцве­ чивания абстрактных истин. В этом историки и теоретики истории единодушно сходятся, если не считать любителей парадоксов вроде

8 «По некоему закону природы все вещи представляются движущимися по кругу, так что порок сменяет добродетель, невежество и низость — благород­ ство, подобно тому как свет сменяется мраком».

его реформу и составляли списки еретиков, свидетелей Сатаны. Но это противоборство конфессий было рецидивом прошлого и мало-помалу должно было сойти на нет, тогда как борьба со средневековьем возве­ щала будущее и окончиться могла лишь с выработкой нового, более высокого представления об истории.