Лицо тоталитаризма

что лишь в такой форме возможно сохранить русскую революцию и коммунизм. Вскоре после окончания войны он начал отрицать значение известного военного теорети­ ка фон Клаузевица, несмотря на то, что его очень ценил сам Ленин. Сталин сделал это не потому, что был открыт какой-то лучший теоретик, а потому, что фон Клаузевиц был немцем — представителем нации, чьи войска разбила Советская Армия в войне, которая была, может быть, самой значительной в истории русского народа.

Свое отношение к Марксу и Энгельсу Сталин, ра­ зумеется, никогда открыто не высказывал. Это поставило бы под угрозу веру верных, а тем самым и его дело и власть. Он сознавал, что победил прежде всего потому, что наиболее последовательно развивал формы, соединя­ ющие догматы с действием, сознание с реальностью.

Сталину было безразлично, исказил ли он при этом ту или иную основу марксизма. Разве все великие маркси­ сты, а в первую очередь Ленин, не подчеркивали, что марксизм есть «руководство для практики», а не собрание догм, и что практика — единственный критерий истины?

Однако проблема здесь и шире, и сложнее. Любой строй, а в первую очередь деспотический, стремится до­ стичь состояния устойчивости. Учение Маркса — и без того догматическое — не могло не закостенеть до состоя­ ния догмы, как только оно сделалось официальной — государственной и общественной — идеологией. Потому что государство и правящий слой распались бы, если бы ежедневно меняли свои облачения, — не говоря уже об идеалах. Они должны жить — в борьбе и в труде приспо­ сабливаться к изменчивой реальности, внешней и вну­ тренней. Это вынуждает вождей «отходить» от идеалов, но так, чтобы сохранить, а по возможности и приумножить собственное величие в глазах своих приверженцев и наро­ да. Законченность, то есть «научность» марксизма, герме­ тическая замкнутость общества и тотальность власти тол­ кали Сталина на непоколебимое истребление идеологиче­ ских еретиков жесточайшими мерами, — а жизнь выну­ ждала его самого «предавать», то есть изменять, самые «святые» основы идеологии. Сталин бдительно охранял идеологию, но лишь как средство власти, усиления России и собственного престижа. Естественно поэтому, что бюро­ краты, считающие, что они и есть русский народ и Россия, по сегодняшний день крутят шарманку о том, что Сталин, несмотря на «ошибки», «много сделал для России». По­

ками и жестокосердием Сталин разрушил и свою соб­ ственную семью. Вокруг него, в конце концов, прости-» рался лишь ужас и опустошение: перед смертью он оклеивал стены своей комнаты фотографиями чужих де­ тей из иллюстрированных журналов, а собственных вну­ ков не желал видеть... Это могло бы быть важным уро­ ком, в особенности для догматических умов «одного измерения», ставящих «историческую необходимость» выше человеческой жизни и человеческих стремлений. Потому что Сталин — один из самых крупных в истории победителей — на самом деле личность, потерпевшая одно из самых жестоких поражений. После него не оста­ лось ни одной долговременной, неоспоримой ценности. Его победа преобразилась в поражение — и личности, и идеи.

Что же тогда Сталин? И,почему все это так?

В Сталине можно обнаружить черты всех предшество­ вавших ему тиранов — от Нерона и Калигулы до Ивана Грозного, Робеспьера и Гитлера. Но, как и любой из них, Сталин — явление новое и самобытное. Он был наиболее законченный из всех, и его сопровождал наибольший успех. И, хотя его насилие самое тотальное и самое вероломное, мне кажется, что считать Сталина садистом или уголовником было бы не только упрощением, но и ошибкой. В биографии Сталина Троцкий сообщает, что Сталин наслаждался убийством животных, а Хрущев го­ ворил, что Сталин «в последние годы» страдал манией преследования. Мне неизвестны факты, которые бы подтверждали или опровергали их утверждения. Судя по всему, Сталин наслаждался казнью своих противников. Мне врезалось в память выражение, вдруг появившееся на сталинском лице во время разговора болгарской и югославской делегации со Сталиным и его сотрудниками 10 февраля 1948 года в Кремле: это было холодное и мрачное наслаждение видом жертвы, чья судьба уже предрешена. Такое же выражение мне приходилось ви­ деть и у других политиков в момент, когда они «ломали шпагу» своих «заблудших» единомышленников и сорат­ ников. Но всего этого — если оно и соответствует дейст­ вительности — недостаточно, чтобы объяснить феномен Сталина. В особенности тут не могут помочь ни сомни­ тельные данные, опубликованные несколько лет назад в «Лайфе», что Сталин был агентом царской тайной поли­ ции — охранки, ни утверждения одного американского

историка — не столь уж. невероятные, — что Сталин выдавал царской полиции, не открывая ей при этом своего имени, меньшевиков и других небольшевистских деяте­ лей, которых она арестовывала.

Явление Сталина весьма сложно и касается не только коммунистического движения и тогдашних внешних и внутренних возможностей Советского Союза. Тут подни­ маются проблемы отношений идеи и человека, вождя и движения, роли насилия в обществе, значения мифов в жизни человека, условий сближения людей и народов. Сталин принадлежит прошлому, а споры по этим и схо­ жим вопросам если и начались, то совсем недавно.

Добавлю еще, что Сталин был — насколько я заме­ тил — живой, страстной, порывистой, но и высокооргани­ зованной и контролирующей себя личностью. Разве, в противном случае, он смог бы управлять таким громад­ ным современным государством и руководить такими страшными и сложными военными действиями?

Поэтому мне кажется, что такие понятия, как преступ­ ник, маньяк и тому подобное, второстепенны и призрачны, когда идет спор вокруг политической личности. При этом

. следует опасаться ошибки: в реальной жизни нет и не может быть политики, свободной от так называемых низ­ ких страстей и побуждений. Уже тем самым, что она есть сумма человеческих устремлений, политика не может быть очищена ни от преступных, ни от маниакальных элементов. Потому трудно, если не невозможно, найти общеобязательную границу между преступлением и по­ литическим насилием. С появлением каждого нового ти­ рана мыслители вынуждены наново производить свои ис­ следования, анализы и обобщения.

Но если мы все же примем, что эта граница находится между разумным и эмоциональным, между необходимым и субъективным, то и в таком случае Сталин — один из наиболее чудовищных насильников истории, даже в том случае, если в нем не обнаружат ничего преступного и маниакального. Потому что, если даже согласиться с тем, что, например, коллективизация при данных условиях бы­ ла разумна и необходима, то очевидно, что ее можно было провести и без истребления миллионов «кулаков». И сегодня еще найдутся догматики, которые возразят против этого: Сталин был увлечен построением социалистическо­ го общества, его давило троцкистское обвинение в оппор­ тунизме, стране угрожало фашистское нашествие, кото­

рое могло найти опору в «классовом враге». Но что воз­ разят они по поводу вымышленных обвинений и кровавых чисток в рядах партийной «оппрзиции», которая нисколько не угрожала строю и идеологии. Наоборот, ее бессилие и растерянность происходили как раз от догматической преданности идеологии и строю.

Сталинский террор не ограничивается чистками, но они для него характерны. Все партийные оппозиционеры в той или иной мере одобряли преследование «кулаков» и дру­ гих «классовых врагов». Все они добровольно совали свои шеи в ярмо идеологии — их идеальные цели были те же, что у Сталина. Обвиняя Сталина, что тот не занимается никакой определенной работой, Бухарин подводил базу под собственные иллюзии в отношении того, что сам-то он занимается наукой — экономикой и философией. Ни у одного из них нет нового, по существу, видения, новых идеалов. Сталинские чистки застали их всех, без исключе­ ния, врасплох. Чистками Сталин и выделяется среди них, становится тем, чем он стал, и закладывает основы своего дела.

Жестокими, разнузданными чистками тридцатых годов Сталин поставил знак равенства между идеей и собствен­ ной властью, между государством и собственной лич­ ностью. Ничего другого и не могло быть в мире, где царили неоспоримые истины и вера в совершенное бес­ классовое общество. Сама цель освятила средство. Дело Сталина лишилось всех моральных, а следовательно, и долгосрочных основ жизни. В этом загадка его личности, здесь подлинная мера его дел.

ЛИЧНОСТЬ СТАЛИНА (дополнение к «Беседам со Сталиным»)

Тщетно пытаюсь себе представить, какая еще, кроме Сталина, историческая личность при непосредственном знакомстве могла бы оказаться столь непохожей на со­ творенный о ней миф. Уже после первых слов, произне­ сенных Сталиным, собеседник переставал видеть его в привычном ореоле героико-патетической сосредоточен­ ности или гротескного добродушия, что являлось непре­ ложной атрибутикой массовых фотографий, художествен­ ных портретов, да и большинства документальных кино­

лент. Вместо привычного «лика», выдуманного его собст­ венной пропагандой, вам являлся буднично-деятельный Сталин — нервный, умный, сознающий свою значитель­ ность, но скромный в жизни человек... Первый раз Сталин принял меня во время войны, весной 1944 года, после того как облачил себя в маршальскую форму, с которой потом так и не расставался. Его совсем не по-военному живые, безо всякой чопорности манеры тотчас превраща­ ли этот милитаристский мундир в обычную, каждодневную.одежду. Нечто подобное происходило и с проблема­ ми, которые при нем обсуждались: сложнейшие вопросы Сталин сводил на уровень простых, обыденных...

При непосредственном контакте куда-то уходили и мысли о сталинской скрытности, коварстве, хотя сам он эти качества, обязательные, по его мнению, для настоя­ щего политика, не особенно таил и даже . красовался ими, дохрдя порой до явного гротеска. Так, под конец войны, рекомендуя югославским коммунистам достичь согласия с королем Петром II, Сталин добавил: «А потом, как сил накопите, — нож ему в спину!..» Видные коммуни­ сты, в том числе представители зарубежных партий, знали эти сталинские «замашки», но скорее с восхищением одобряли, Нежели осуждали его, поскольку речь шла об усилении советского государства как центра мирового движения...

Скрытность и коварство Сталина создавали видимость характера холодного, бесчувственного. На самом же деле он был человеком сильных взрывных эмоций, хотя и это, конечно, пребывало в подчинении у намеченной цели. Реагировал С*а^ин всем своим существом, но вряд ли, я думаю, смог бы «распалиться», когда этого не т р е ­ бовалось .

Он обладал выдающейся памятью: безошибочно ориентировался в характерах литературных персонажей и реальных л и ^ начисто позабыв порой их имена, помнил массу обстоятельств, не ошибался, комментируя сильные

ислабые стороны отдельных государств и государствен­ ных деятелей. Часто цеплялся за мелочи, которые позже почти всегда отзывались важными. В окружающем мире

ив его, Сталин^' сознании как бы не существовало ничего, что не м о г л о бы стать важным... Зло, мне кажется, он помнил больше, чем добро, потому как, вероятно, вну­ тренне чувствовал, что режим, им создаваемый, способен выжить исключительно в зоне враждебности...

По существу, это был самоучка, но не подобно любо­ му одаренному человеку, а й в смысле реальных зна­ ний. Сталин свободно ориентировался в вопросах исто­ рии, классической литературы и, конечно, в текущих собы­ тиях. Того, что он скрывает свою необразованность или стыдится ее, заметно не было. Если и случалось, что он не вполне разбирался в сути какого-нибудь разговора, то слушал настороженно, нетерпеливо ожидая, пока тема сменится.

Рассчитанной на внешний эффект иллюзией является несгибаемый, безликий догматизм Сталина. Идеология, то есть марксизм как закрытая и даже предписывающая система взглядов, была для него духовной основой тота­ литарной власти, давшей этой власти священное право стать орудием бесклассового общества. Непоколебимо и непримиримо придерживаясь буквы учения, Сталин не превратился в его раба: идеология была призвана служить государству и партбюрократии, а не эти последние — ему, Сталину. Сталин позволял себе публично развенчивать Клаузевица, которого Ленин считал высшим военным ав­ торитетом, а в закрытом кругу (разумеется, лишь после победы над гитлеровской Германией) — даже Маркса и Энгельса уличать в излишней зависимости от идеалисти­ ческой немецкой классической философии... Не призна­ ваясь в них открыто, он был способен чувствовать многие свои промахи. Так, от него можно было услышать, что те и те, мол, «нас одурачили», во время торжеств по случаю Победы он упомянул даже ошибки, допущенные в войне, а в начале 1948 года обронил, что китайские коммунисты лучше него оценили собственные возможности.

При разговоре со Сталиным изначальное впечатление о нем как о мудрой и отважной личности не только не тускнело, но и, наоборот, углублялось. Эффект усиливала его вечная, пугающая настороженность. Клубок ощети­ нившихся нервов, он никому не прощал в беседе маломальски рискованного намека, даже смена выражения глаз любого из присутствующих не ускользала от его внимания.

Сейчас в серьезных научных кругах на Западе у Стали­ на обнаруживают признаки маниакальности и, более то­ го, — криминальности. На основании наших с ним встреч подтвердить этого не берусь, допускаю лишь, что любой разрушитель либо творец новой империи несет внутри себя заряд как гипертрофированных восторгов, так и вои­

стину дьявольского отчаяния. Неистовый гнев или необуз­ данное, доходящее до скоморошества веселье волнами накатывали на Сталина. Да и ненормально было бы, истребив несколько поколений соратников, не пощадив и собственную родню, оставаться нормальным — лишен­ ным подозрительности, спокойным... Мне кажется, что корни, сталинской «маниакальности» и «криминальности» следовало бы искать в самом существе идеи и режима: идея п о с т р о е н и я любого, а тем паче бесконфликтного общества является, строго говоря, далеким от рациональ­ ности мифотворчеством, а режим, покоящийся на безза­ конии, преступен сам по себе.

Сталин был слишком мал ростом, с чересчур длинны­ ми руками и коротким туловищем, чтобы не терпеть вну­ тренних мук по этому поводу. Лишь лицо его, покрестьянски простоватое, «народное», можно было на­ звать привлекательным, даже красивым. Чувствовалась живость ума, глаза с желтинкой лучисто поблескивали. Уничтожив миллионы, послав еще миллионы умирать со своим именем на устах, он первое и второе считал необхо­ димостью; ни то ни другое на нем никак не отражалось, хотя Сталин и приучил себя люто ненавидеть первых и безмерно радеть о вторых... Партбюрократия, притесняе­ мая и основательно повыбитая, все равно видела в нем вождя. Рядом с ним я ни на мгновение не ощутил, что ему знакомо чувство незамутненной человеческой радости, простого, свободного от эгоизма счастья: то были состоя­ ния вне границ его мира, он вполне обходился без них именно потому, что отождествлял себя с идеей и режимом...

Посчитав свои «Беседы со Сталиным» завершенными, я опять, как во многом уже не раз до этого, обманулся. Случилось то же, что и с недавними .надеждами: впредь, по окончании «Несовершенного общества», не заниматься «вопросами идеологии».

k Но Сталин — это призрак, который бродит и долго еще будет бродить по свету. От его наследия отреклись все, хотя немало осталось тех, кто черпает оттуда силы. Мно­ гие и помимо собственной воли подражают Сталину. Хру­ щев, порицая его, одновременно им восторгался. Сегод­ няшние ооветские вожди не восторгаются, но зато нежатся в лучах его солнца. И у Тито, спустя пятнадцать лет после разрыва со Сталиным, ожило уважительное отношение к его государственной мудрости. А сам я разве не мучаюсь,

пытаясь понять, что же это такое — мое «раздумье» о Сталине? Не вызвано ли и оно живучим его присутствием во мне?

Что такое Сталин? Великий государственный муж, «де­ монический гений», жертва догмы или маньяк и бандит, дорвавшийся до власти? Чем была для него марксистская идеология, в качестве чего использовал он идеи? Что думал он о деяниях своих, о себе, своем месте в истории?

Вот лишь некоторые вопросы, искать ответы на кото­ рые понуждает его личность. Обращаюсь к ним как к задевающим судьбы современного мира, особенно ком­ мунистического, так и ввиду их, я бы сказал, расширенно­ го, вневременного значения.

2.

Новый класс