ПЯТНАДЦАТАЯ ЛЕКЦИЯ

Особенным положительным результатом последнего изложения можно признать то, что благодаря ему мы оказались в состоянии найти и указать должное место в развитии мифологии образу Геракла, который обычно доставляет такое множество неразрешимых затруднений ученым истолкователям — тем самым, уяснив его истинное значение и происхождение. Ибо то, что Мелькарт и Геракл представляют собой одну и ту же личность, является общепризнанным.

Собственно Геракл принадлежит лишь настоящему, только что оговоренному моменту; его первое появление можно наблюдать у финикийцев (достопримечательным может показаться тот факт, что имя Мелькарт не встречается в Ветхом Завете, где есть лишь Ваал, как называли верховного бога (Кроноса) в Карфагене и во всех финикийских колониальных городах); в более поздний момент, напр., в египетской, в греческой мифологии, место Геракла уже занимает другая, более высокая личность. Однако именно тот факт, что он как таковой, как являющийся в рабском обличий, в позднейших мифологиях есть собственно уже чуждый образ, — с одной стороны, составляет трудность его объяснения в этих мифологиях, где он помещается вне всякой взаимосвязи, с другой же стороны, из того, что он останавливается в этих позднейших богоучениях в качестве образа, словно бы отделенного от остальной мифологической ткани, для нас происходит то преимущество, что иные черты, идущие от его первогобытия, тем не менее, сохраняются в этих позднейших представлениях, являясь неоспоримыми свидетельствами этого первого бытия; так что, возможно, именно греческое сказание о Геракле, в его должном применении,все еще способно представлять собой средство к тому, чтобы восстановить некоторые черты изначальногообраза Геракла, которых мы уже не можем отыскать путем сбора непосредственных свидетельств или фактов — по причине слишком большой удаленности времен. По этой причине я также считаю целесообразным высказаться по поводу греческого Геракла именно в данномместе.

Однако, прежде чем заговорить о греческом Геракле, я хочу сказать еще пару слов о египетском. Ибо культ Геракла смог распространиться до самого Египта, аименно, согласно рассказу Геродота, здесь он был причисляем к двенадцати древним богам,

здесь для нас есть положение египетского Геракла перед Дионисом, однако не в качестве противника или суппостата, но напротив, — как фигуры родственной, как его

предшественника.

Что же касается эллинского Геракла, то я не премину задержаться на нем несколько долее.

Внутри общей греческой мифологии миф о Геракле образует замкнутый самодостаточный круг, почти что самостоятельную мифологию. Может поэтому случиться так, что когда мы займемся развитием греческого богоучения как целого, для него

вэтом изложении уже не найдется места. Здесь решающей важностью обладают два пункта: 1) действительно ли Геракл есть личность, соответствующая финикийскому Мелькарту; 2) каким образом он пришел в греческую мифологию, и как следует объяснять ту перемену, которую он претерпел в этой последней. Что касается первого, то я, как сказано, совсем не боюсь объяснять эллинского Геракла как вторичное отображение (Nachbild) Мелькарта, чье, по меньшей мере, наиболее существенное свойство еще с достаточной ясностью просматривается в греческом сказании; могло, теперь, случиться так, что в какую-то, весьма, впрочем, удаленную эпоху, те роды, которые позднее образовали собою греческие племена, сами находились на той точке зрения,которой соответствует идея Геракла, и что они с наступлением эпохи своей мифологии сами преобразовали сохранившуюся в их собственном воспоминании идею Геракла, придав ей тот облик, в каком мы находим ее сейчас; и равным образом могло быть так, что они получили это представление от финикийцев.Ибо сколь бы мало в целом ни был я склонен выводить происхождение греческого искусства и мифологии откуда-либо извне, все же сказания о Геракле представляют собой случай особый. То целое, которое мы можем назвать собственно греческой мифологией,является в высшей степени органическим и развивается из самостоятельного ростка, не претерпевая сколько-нибудь существенных внешних влияний. Однако сказание о Геракле образует в позднейшем греческом богоучении хоть и поставленный с ним

вопределенную взаимосвязь, однако же для него в целом совершенно случайный круг; оно могло бы совершенно отсутствовать, причем греческая мифология не потерпела бы урона и не стала бы менее завершенной в себе, в то время как из нее никоим образом нельзя было бы изъять не только Кроноса и Зевса, но также и Диониса, Деметру и иные божества, не разрушив ее совершенно. Эта чисто внешняя взаимосвязь сказания о Геракле с греческой мифологией могла бы поэтому рассматриваться как доказательство того, что оно пришло в нее извне, что оно, возможно, было воспринято ею в качестве восхитительного финикийского повествования и было в дальнейшем преобразовано на греческий лад. Присутствие финикийцев на всем побережье Эгейского моря есть неопоримый исторический факт, в то время как, напр., любители индусских выведений также довольно прозрачно и вполне убедительно намекают — как и при каких обстоятельствах индусские представления

могли прийти в Грецию. От народа, которому Греция обязана своей письменностью и названиями букв, она вполне могла позаимствовать и что-нибудь еще: при этом ее собственное развитие не пострадало, но то, что было воспринято ею, как это бесспорно произошло со сказаниями о Геракле, было свободно переработано на собственный лад и приведено во взаимосвязь с собственными оригинальными представлениями. Ибо финикийский Мелькарт, напр., есть сын Кроноса и тесно связан с последним. В данной связи греческое сказание не могло им воспользоваться, поскольку в этом сознании на тот момент, как сказано, Кронос уже успел исчезнуть, отойти в прошлое, о котором более пристало молчать, нежели говорить. Поэтому греческое сказание делает его сыном Зевса, а тем самым — вся его история разыгрывается в царстве и в эпоху царствования Зевса. В любом случае, нет сомнения в том, что идея Геракла была известна грекам еще до того, как успело развиться учение о Дионисе; ибо, как сказано, Дионис лишь весьма поздно — собственно, лишь под конец— стал богом, незадолго до Гомера или, возможно,лишь вместе с Гомером, т. е. одновременно с тем кризисом, который ознаменован именем Гомера и который я в дальнейшем намерен представить подробнее. Эпические истории под названием «Гераклии», без сомнения, существовали еще до «Илиады» и «Одиссеи». В них греческое сознание освобождалось от идеи Геракла, на чье место теперь окончательно вступал Дионис. Ибо если в эллинском сознании и имели место приливы и поползновения аналогичного финикийскому Гераклу представления, то такое — ведущее свое начало из предшествующего момента — представление о боге, благосклонном к людям и несущем им помощь, однако всецело лишенном своей божественности, — такое представление с необходимостью должно было быть устранено из сознания

ипреобразовано в нечто иное, прежде чем глубокая Дионисская идея не достигла свободного и полного раскрытия и не вышла на первый план. Таким образом, — можно было бы тогда сказать, — греческое сознание через «Гераклии» освободилось от этого старого представления и поместило Геракла в более позднюю эпоху, эпоху Зевса. «Гераклии» были бы тогда для более ранней эпохи тем же, чем стали «Илиада»

и«Одиссея» для позднейшей. И если, в противоположность официальному богоучению, мистерии в известной мере еще были воспоминанием о прошлом, то тем самым объяснялось бы и то, что Геракл появлялся в этих последних в ином облике. Согласно Плутарху, как уже отмечалось, в мистериях шла речь о злодеяниях Кроноса; не могли ли эти злодеяния относиться к Гераклу? В некоторых мистериях Геракл причисляется к идэйским Дактилам и Кабирам, т.е. он сопричислен к чисто духовным потенциям, ибо Кабиры были формальными богами — Deorum Dir6, как их еще называли: богами, посредством которых лишь полагаются другие, субстанциальные, боги, т.е. причиняющими потенциями мифологии. В этих очень древних мистериях Геракл, таким образом, был не героем, как в позднейшей версии, но божественной потенцией, и отсюда следовало бы заключить, что Геракл все же был собственным

воспоминанием греков. Павсаний* определенно рассказывает о храме Геракла в Феспии (Thespia), о котором он говорит, что этот храм кажется ему еще более древним, чем храм Геракла Амфитрионидского (т.е. он древнее, чем на греческий лад преобразованный Геракл) и что он, скорее, посвящен тому Гераклу, который считается одним из идэйских Дактилов (где он есть божественная потенция) и культ которого он обнаружил также и у тирийцев (Tyrier). В Эритрее и в Микалессе (Mykalessus) в Беотии (Böotien) также, согласно Павсанию ,тот же Геракл мыслится в некотором отношении к Деметре — он служит при храме Деметры; народ говорил о нем, что он по утрам открывал двери ее храма, а по вечерам закрывал их. Сколь бы неясным это ни выглядело, здесь все же содержится некий след того родства, которое еще ранее ощущалось нами между Гераклом и Дионисом.

Однако, если теперь все эти факты содержат в себе свидетельства того, что первоначально под Гераклом подразумевалось нечто большее, чем может высказать о нем позднейший эпически переработанный сюжет, — то необходимо всего лишь рассмотреть повнимательнее этот последний, чтобы иметь возможность распознать в нем преображенные черты того древнейшего, происходящего из эпохи Кроноса, представления; и если Буттманн в своем сочинении, посвященном мифу о Геракле, высказывает мнение, что его (миф) следует рассматривать лишь как чистый поэтический продукт, имеющий своей целью представить идеал человеческого совершенства, нечто вроде нравственного героя в лице Геракла, то ему все же никоим образом не удалось из этого общего намерения объяснить те особые черты мифа, которые, напротив, легко становятся понятны, стоит только предположить, что в этом мифе всего лишь преобразовано в нечто иное, переведено в чисто человеческую плоскость первоначальное — ориентальное — представление о Геракле. Я предварительно отмечу, что мне, как уже впрочем и многим другим, привычная греческая этимология этого имени представляется весьма сомнительной, несмотря на то что я не могу согласиться и с чаще всего принимаемым выведением от еврейского или финикийского ЬУ\7 (а значит, с артиклем: bujf = viator, mercator9). Мюнтер относит это к бродяжничеству (Herumziehen) Геракла (ЬУ\10 — означает странствовать, как еврей-торговец) или к его покровительству финикийской торговле; Крейцер, который и здесь не может отказаться от своей солнечной теории, — к движению Геракла в солнечной орбите; ибо и Геракл для него, также как и Митра, есть Солнце. Если бы, однако, мне необходимо было признать за именем ориентальную этимологию, то наиболее сообразным я бы посчитал объяснить его к а к ^ yw11***, similitudo Dei12,т.е.

*IX, 27. Там же.

От ^|"Ш (arach сравнивать) (ивр.) — что также означает «сравнивать»; напр.: γ^κ "^pi^K (ein arokh eleykha) (ивр.) — ничто не сравнится с тобой (Иов 28,17).

что-либо иное, несущее людям вред. В различных чудовищах, которых побеждает Геракл, нетрудно распознать все символы, в которых были представлены силы тьмы, проявления темной,угрожающей человеческой свободе власти. Это отчасти признает даже Буттманн, хотя он во всем целом, — а значит, также и в этих силах тьмы — хочет видеть одно лишь нравственное (moralische) значение. Величайшим деянием Геракла является то, что он спускается в подземный мир, выволакивает наверх трехглавое чудовище, Кербера, и даже наносит рану самому Гадесу. Этот подвиг, согласно всем понятиям греческой древности, выходит за границы доступного для героя-че- ловека. Несмотря на то что такой спуск в подземное царство позднее предпринимается и другими героями, этот момент, с очевидностью, лишь переносится на них по примеру Геракла. Геракл здесь выказывает себя как имеющий власть над подземным миром, или, по выражению Нового Завета, — тот, кто имеет ключи от ада и победил ужасы преисподней,как иу Еврипида, где он освобождает Алкесту, он действительно представлен сражающимся с Θάνατος15. Сам Гадес есть изначально неблагосклонный к человеку бог; ибо дикий, жестокий бог, будучи наконец побежден, превращается в бога преисподней, т.е., прошлого; и таким образом тот бог, который побеждает его, конечно же, обретает власть и над богом преисподней. Не имея перед своими глазами предания высочайшего значения, греки никогда не рискнули бы приписать Гераклу такого, лежащего вне человеческой власти, деяния. На протяжении всего этого времени сам Зевс всякий раз вздыхает, видя своего сына в мучительной борьбе с тяготами службы Эврисфею. Небесная, самая любимая из дочерей Зевса, Паллада, позже всех родившаяся богиня, поддерживает его в его трудах и даже спасает его, ибо, как говорит она сама в «Илиаде»:

Ибо Зевс ведь не помнит того, как часто доныне Спасала я сына его, когда был он в печали средь ратных трудов Эврисфея,

Когда плача, взывал к небесам он, несчастный. Но Кронион С небесных высот послал ему в помощь меня,заступницу верную.

Если до сих пор главным образом подчеркивались терпение Геракла и его выносливость в тяжелом труде, то теперь нам следовало бы принять во внимание также и его слабости, которым он был подвержен на всем протяжении его унижения. Буттманн со своей точки зрения совершенно прав, когда говорит, что эти слабости самого Геракла были необходимы для поэтического воздействия якобы преследующего моральную цель мифа. В любом случае, герой, который никогда не был подвержен человеческим слабостям, не мог бы служить образцом для подражания; а значит, поэт должен попускать падения для своего героя, дабы обычный человек мог смотреть на него как на — хоть и далеко его самого превосходящего, однако в чем-то ему равного, — такого, которому он мог бы стремиться подражать. Однако Буттманну было бы весьма трудно доказать, что для этого морально-поэтического намерения

облачаясь в женские одежды. В некоторых повествованиях это пребывание в рабстве объясняется как наказание за некий проступок, совершенный им в прошлом. Однако, пожалуй, это надуманное и искусственное соединение, точно так же как и работы, которые вменяются ему в обязанность в этом его втором рабстве, представляют собой лишь бесцельное и неизобретательное повторение тех, что встречались нам уже ранее. Существенная часть остается той же — его оженствление. Это в греческом мифе не имеет никакого смысла, и в особенности хотелось бы сказать: для идеала человеческого совершенства или нравственного героя Геракл здесь опускается уж чересчур низко. Если, однако, все греческое повествование о Геракле рассматривать лишь как переведенное в сферу человеческую, как историю, в основе которой лежит предание с гораздо более высоким значением, — то тогда и эта характерная черта представляется вполне вразумительной. А именно, Геракл в сознании есть предшественник Диониса, его раннее явление, а точнее — его самое раннее явление, непосредственно следующее за тем моментом, где он еще слит в единое божество с Уранией. Эта последняя характерная черта, таким образом, ведет свое начало из того момента, где сознание Бога — а значит, и сам Бог — было еще слабо, еще как бы затеряно и спрятано в женском божестве, — из той эпохи, где еще мужчины в женских, а женщины в мужских одеяниях приносили жертвы Урании: с чем тогда будет вполне согласно то, что приводит Иоанн Лидиец, — однако из несколько более древнего писателя, Никомаха, — а именно, что в мистериях Геракла мужчины переоблачались в женские одежды. Тот факт, который мы можем извлечь отсюда, есть, во-первых — то, что существовали мистерии Геракла. Эти мистерии могли вести свое начало лишь из самого далекого прошлого. Ибо покуда тот или иной бог был слаб, покуда он не мог властно заявить о себе в сознании, до тех пор он чествовался лишь в тайне и исповедовать его решались лишь в мистериях. То, что писатель, который упоминает данные мистерии, принадлежит к столь позднему времени, отнюдь не свидетельствует против возможности для нас использовать это место. Тот, кому на других примерах знакомо упорство, с которым религиозные обычаи передавались из самой темной древности вплоть до самого светлого, самого освещенного времени позднейшей истории (достаточно вспомнить лишь сабазийские мистерии, происходящие из столь же древней, если не из еще более древнейшей, поры и проникшие в Рим уже в 560 году после основания города), тот, кто способен воскресить в своей памяти такие примеры, — допустит равно и возможность того, что от столь же темной эпохи в отдельных областях сохранились также и мистерии Геракла. В этих мистериях, которые относились к еще не выделившемуся окончательно из женского божества Гераклу, мужчины облачались в женские одежды; и так же обстоит дело со служением Геракла у царицы лидийцев — народа, чей решительно сладострастный характер, очевидно, сперва происходил от prava religio, от суеверных представлений.

К числу унижений Геракла принадлежит также и то, что создается впечатление, будто он сам принимает участие во всем, что возникает в результате противодействия враждебного принципа — принципа,который он, собственно, стремится преодолеть, — во всем этом буйном, развратном, соблазнительном или даже противостоящем человечеству, — часть вины за все это возлагая на себя. Ибо для того чтобы преодолеть этот принцип,он должен был сам войти в него. Так, например, — когда он невольно становится причиной сожжения (принесения в жертву враждебному богу) детей; так — когда он против своей воли становится причиной того слепого безумия, которое возбуждает в сознании угрожаемый в своем бытии и потому раздраженный, разгневанный принцип. Благодаря своему положению он сам принимает участие во всех слабостях, во всех болезненных проявлениях человечества и, будучи сам без греха, поневоле должен брать на себя его вину.

Вот что повествует нам миф о последних страданиях Геракла. Поводом к ним также послужила ревность: не божественная ревность Геры, но человеческая ревность, которая, однако, вступает здесь на место божественной или ее собой представляет. Ревность, таким образом, пребывает существенным компонентом в том и другом случае. Она становится причиной последних страданий Геракла, равно как и тех понесенных им трудов и испытаний, в коих прошла вся его жизнь. Один Кентавр, Несс (думаю, мне нет необходимости говорить, что природа кентавра есть не что иное, как сама дикая, необузданная, непокоренная,однако же доступная для обуздания природа человека; по этой причине именно конь служит ее символом; кентавр есть наполовину конь, наполовину человек, или, как описывают его римляне, которые под человеком могли понимать лишь христианина, — mezzo Christiano mezzo cavallo19: наполовину христианин, наполовину конь; возможно, что именно от представления о кентавре средневековое воображение наделяет дьявола пусть и не телом коня, однако по меньшей мере конским копытом) — кентавр Несс, сраженный издалека стрелой Геракла, умирая, передает стоящей рядом с ним супруге Геракла Деянире (кентавр хотел овладеть ею на другом берегу реки, куда он ее перевез) свою окровавленную одежду, уверяя Деяниру, что если Геракл наденет ее, это всегда поможет ей вернуть его в случае измены. По поводу предполагаемой здесь измены можно сказать следующее. В прогрессирующем движении все относительно. Каждая точка или момент этого движения существует в себе или абсолютно, а значит — еще не рассматривается по отношению к некоторому последующему, еще не предан этому продвижению, не принадлежит ему, а значит, существует позитивно; однако по отношению к последующей точке продвижения этот момент принимает иную природу и превращается в негативный, ему противопоставляющийся и ретардирующий20 принцип; враждебная движению и прогрессу сила обретает теперь в нем самом инструмент торможения и бросается в эту точку всей своей мощью. Это знакомый всем ход любого человеческого продвижения, и всякий непрестанно и последовательно

трудящийся наверняка имел случай наблюдать, как нечто, вызванное к жизни им же самим, что без него вообще не существовало бы, — восстает против него, едва лишь он начинает двигаться дальше. Движение, которое инициирует Геракл, есть прогрессирующее преобразование. Сознание,которое в одном моменте было ему предано, в последующий ощущает себя покинутым им, и в своей ревности против него превращается в инструмент враждебной ему силы. Деянира, принимая дар Несса, уже тем самым выказывает неуверенность своего собственного сознания в Геракле. Кентавр заранее говорит ей, что Геракл покинет ее, не останется с нею; поступая так, как он ей говорит, она показывает, что связана с ним лишь на определенный момент (обручена с ним), однако отнюдь не безусловно ему предана. Таким образом, здесь даже то, что с самого начала родственно ему и ему принадлежит, становится на сторону изначально враждебной, противостоящей ему силы; и не только в поэтическом отношении, дабы тем самым избежать навязчивого повтора, не в качестве только поэтической вариации, но также и в отношении самой сути — такое опосредование глубоко воспринимается и является вполне сообразным. Деянира посылает отсутствующему, от нее действительно уже отдалившемуся супругу запятнанное кровью кентавра одеяние; едва лишь он,ничего не подозревая, облачается в него, как все его тело пронзает невыносимая боль. Убитый, борющийся со смертью кентавр словно бы напитал свою кровь всем ядом своей природы. Злой умирает, однако само Зло не умрет до тех пор, покуда оно действительно не произведет всех возможных бедствий. Тело Геракла, как вполне верно замечает Буттманн, поражено не естественным, но сверхъестественным ядом; это яд самого принципа зла, зла как такового; это уже не просто противостоящий, враждебный принцип, это — возведенный не- человечески-человеческой природой в степень собственно зла, одухотворенный яд, который пронзает его огненной болью и, наконец, причиняет ему самые страшные, самые невыносимые страдания. Ибо сам Геракл за это время уже в гораздо большей степени освободился от реального бога; в какой-либо более ранний момент тот же самый яд не был бы для него столь мучителен. Однако это есть лишь последняя боль отделения от реального бога, и именно момент высшего страдания становится его последним просветлением, где, говоря словами Шиллера:

Бог,сбросив бренныепокровы Всияньи покидает человека21.

Непомерность страдания приводит его к последнему решению. Будучи убежден, что лишь в своей смерти, т.е. совершенно умерев для всего того материального, земного, что еще удерживает его в зависимости от Кроноса, он может отыскать лекарство от ужасной болезни, — этот возвышенный духом сам сооружает себе костер, дабы испепелить свою естественную жизнь в огненной смерти; однако пламя пожирает лишь естественное в нем, — лишь то, что было в нем от его смертной матери,

и покуда костер еще пылал, как свидетельствует Аполлодор из древних историков, над ним, громыхая раскатами грома, спустилась туча и вознесла освободившегося от всей смертной материи Геракла на небо, где он, примирившись с Герой, обручается с ее дочерью, богиней юности, Гебой, и сам теперь живет как бог, в то время как его образ, отличный от него самого (είδωλον22), ведет тенеподобное существование в подземном царстве среди прочих обитателей этого мира теней.

Этот исход мифа о Геракле ставит вне всякого сомнения его первоначально высшее значение. Ничего подобного обожествляющей смерти Геракла невозможно встретить у кого-либо из других многочисленных сыновей, которых Зевс порождает от смертных матерей. Нечто аналогичное (хотя никоим образом не то же самое) можно наблюдать лишь в случае с Дионисом. Различие, которое имеет здесь место, станет зримым для нас, как только мы сосредоточим наше внимание на первоначальном смысле финала повествования о Геракле и еще пристальнее вглядимся

внего. Для этой цели нам послужат следующие, содержавшиеся еще в наших прежних изложениях, определения. Геракл есть бог второй потенции — освобождающий, относительно духовный, — однако он есть таковой не абсолютно, не безусловно, но лишь для одного определенного момента сознания.Он естьбог второй потенции, однако такой, который, согласно первоначальному представлению (коего греческий миф представляет собой лишь переработку, которая из самой себя и для себя никак не была бы понятна),все еще находится в совершенной зависимости от Кроноса. Эта зависимость заключается в самом — отчасти еще не свободном, еще прилежащем реальному богу — сознании, которое как раз и есть его смертная сторона. То неочищенное (Unlautere),которое он получил от своей матери,должно умереть в нем, или напротив: бог в нем, — то, что в нем есть бог, το έν αύτω θείον23, — должно истребить это материальное, с тем чтобы он мог предстать как чистый бог и, таким образом, освободиться от сурового служения Кроноса, которому сам он был подвластен и обязан лишь из-за недостаточной чистоты, происходящей от несвободы его сознания.Невыносимость страдания приводит его к такому решению, благодаря которому он одновременно выводит себя из всякого отношения к этому жестокому богу и переходит в мир, относительно которого Кронос превращается в бессильное прошлое, — в мир Зевса, Олимпа. Лишь все еще длящаяся в сознании, все еще не преодоленная привязанность к реальному принципу — есть причина страданий Геракла, его рабского облика и его унижения. Это зависимое от реального бога в нем должно погибнуть, дабы он мог прославиться как бог. Если Дионис,едва лишь он вообще упоминается, сразу же называется богом, если он не имеет причины умирать, подобно Гераклу, огненной смертью, для того чтобы стать богом, — то это происходит лишь оттого, что сразу же после его зачатия смертная мать Семела погибает от огня

вобъятиях Зевса. Кто не различит здесь родства Геракла и Диониса или, скорее, того факта, что миф о Геракле является прообразом истории Диониса? Однако и разница

270 Вторая книга. Мифология

столь же ясна. Дионис, поскольку он заранее избавлен от смертной природы,называется богом сразу же по своем появлении на свет. Геракл, напротив, принадлежа более раннему моменту сознания и по этой причине еще привязанный к реальному богу, — должен сперва разрешить эти узы через добровольно принятую смерть, чтобы удостоиться той божественной чести, которая досталась в удел Дионису сразу же по его рождении.

Ведет ли свое начало также и этот заключительный эпизод мифа о Геракле от ориентальной идеи, или же она получила такое оформление лишь в позднейшем греческом сознании,— решить нелегко; ибо, действительно, в сознании хананеев ифиникийцев такого освобождения Геракла еще не произошло. Поэтому данная история не могла рассказываться как нечто действительно имевшее место. Однако это отнюдь не помешало бы предположить, что также и в эпоху высшего напряжения сознания такое прославление уже представлялось как будущее, что оно могло присутствовать еще и в самом раннем сознании как грядущее, предсказанное. Ибо, несмотря на то что в каждом моменте сознание принуждено служить властвующему богу и как бы является его пленником,это все же никоим образом не исключает возможности для сознания ощущать суетность и эфемерность такого служения, а значит — и данного отношения в целом. В том как раз и заключается трагический элемент, глубокая печаль, проходящая через все язычество, что посреди полной зависимости от богов, которым необоримая иллюзия (Wahn) заставляет служить людей, эти люди сохраняют в себе чувство конечности этих богов. Я не буду ссылаться здесь на всеобщую смерть богов, предсказываемую скандинавской Эддой, на которую я и вообще не особенно охотно ссылаюсь; однако даже и в греческом мифе страх Урана и Кроноса перед собственными детьми являет собой не что иное, как предчувствие будущей и неизбежной гибели; даже Зевсу окованный Прометей Эсхила предсказывает гибель в ясных словах, обращенных к хору:

Моли, взывай ильсти тому, ктовластен вечно (это лишь ирония!). Меня жеменьше чемничто заботит —Зевс.

Пусть судьбами вершит, пусть властвует недолго, Как онзахочет. Ноненавсегда Послушны боги;

И перед этим:

Как ниупрямься Кронион,онвсе ж В конце концов склонится; обрученье, Которого онищет,наконец, Его низвергнет строна безвозвратно.

Тогда исполнится идревнее проклятье,

Что Крон, его отец, над ним изрек В тот день, когда того сместил он с трона.

Лишь Прометею известна тайна того, каким образом Зевс мог бы предотвратить конец своей власти, однако он намерен поведать эту тайну не раньше, чем сам будет освобожден от своих оков.

Царство богов стоит на проклятии, передаваемом от одного рода к другому. Однако, даже если смотреть с исключительно общей и чисто научной точки зре-

ния, профетизм, предвидение будущего — есть необходимый момент в мифологическом движении. Несмотря на то что порождающее мифологию сознание проходит через определенные моменты, все же с самого начала, уже с первого предприятия сознания — полагается то напряжение, которое может быть разряжено лишь сукцессивно, а вместе с этим первым напряжением положено также и все остальное (вся последовательность). Различные моменты сознания отличаются друг от друга не своим абсолютным содержанием, но — как содержание каждого времени собственно есть всегда одно и то же, как одно время или момент времени от другого отличается лишь тем, что являющееся лишь будущим в одном, в другом принадлежит настоящему или даже уже прошлому, или наоборот: то, что в одном есть настоящее или прошлое, в другом положено еще только как будущее, — точно так же и содержание мифологического сознания всегда пребывает одним и тем же, и то, что лишь в позднейшем моменте становится настоящим,тем самым еще не может быть названо отсутствующим в предшествующем: оно также присутствует в нем, но лишь будучи положено как будущее. И таким образом — даже и раннему, еще рабски преданному Кроносу, сознанию уже вполне могло явиться грядущее прославление и обожествление Геракла; как в том ветхозаветном пророчестве, в котором, кстати, в полной параллельности моменту Кроноса, Мессия представлен не как Царь и Господь, но как слуга, — тем не менее, предсказана грядущая смерть Мессии и его преображение. Ибо и дар пророчества также дан тем самым напряжением, которое положено в мифологическом сознании. Само Откровение опосредовано им. Христос есть конец язычества — равно как и Откровения. Лишь поэтому умолкают после первого столетия христианского летоисчисления языческие пророчества — явление, которому, как известно, Плутарх посвятил особое сочинение; и даже в самой Церкви дар пророчества наряду с другими чудесными дарами и экстатическими явлениями исчезает по мере того, как напряжение сознания все более и более спадает. Таким образом, по меньшей мере не является невозможным, чтобы также и этот последний исход мифа о Геракле уже содержался в качестве будущего и ожидаемого в первоначальном ориентальном представлении; возможно, однако, также и то, что это последнее построение принадлежит исключительно греческому сознанию, что лишь оно одно приходит в своем развитии к смерти Геракла в славе и преображении.

Я ничуть не жалею о том времени, коего потребовало для себя это последнее изложение. Ибо миф о Геракле образует в греческой мифологии столь значительный круг, что, обойди мы образ Геракла стороной, это могло бы быть поставлено в серьезный укор всему нашему исследованию и заронить сомнения в его средствах и методе. Историей, в том смысле в каком это отрицает Буттманн — в каковом случае Геракл собственно был бы действительным героем, царским сыном или чем-то подобным, — этот миф,конечно же, не является; однако я полагаю, что привел достаточные доказательства того, что он в равной мере не является также и продуктом чистой поэзии, как то пытается утверждать сам Буттманн, опираясь главным образом на софистический сюжет о Геракле на распутье. Мифо Геракле действительно есть история,однако — более высокого рода, нежели история только человеческая; она есть часть действительной истории богов. Геракл, а значит, также и его более ранний прообраз, финикийский Мелькарт, — есть соответствующий второй личности, относительно духовному, позднее выступающему как Дионис, божеству, образ, относящийся к более раннему моменту: таков результат нашего исследования. Так или иначе, мифология все более будет сводиться для нас к истории страданий и подвигов этого второго бога.

То, кстати, что эта вторая личность уже присутствует также и в предшествующем моменте мифологического сознания — я хочу раз и навсегда назвать его Кроническим, — ничего не меняет в общем воззрении на этот момент. Вторая личность пребывает здесь еще в полной зависимости от Кроноса, служа ему и отбывая ему повинность. Если даже мы уже успели бросить взгляд в более свободную, лучшую эпоху, то все же нам необходимо теперь вернуться к тому состоянию сознания,что свойственно человечеству в эпоху еще исключительно, — по меньшей мере, в том, что касается божественности, — царствующего Кроноса. В эту эпоху человеческое сознание выглядит совершенно так, как его описывает Лукреций в одном месте, где каждое слово в высшей степени значимо: человечество было в эту эпоху действительно

.. .opressa gravi sub religione,

Quae caput e coeli regionibus ostendebat Horribili super adspectu mortalibus instans24.

Человечество пребывало под тяжким, давящим гнетом религии, gravi sub religione, ибо в ней все еще действовала астральная сила, в Кроносе все еще продолжает царствовать звездное небо, — она, таким образом, все еще грозила смертным с небесных высот. Туда (в эту эпоху) нам с вами вновь надлежит теперь перенестись. Ибо смерть Геракла есть прорыв в следующую эпоху.

Однако и кровавое царствование Кроноса, в конечном итоге, должно подойти к своему закату, и нам надлежит в первую очередь рассмотреть явления,связанные с этим переходом.