conflictsxxi-2015

в которой стороны преследуют радикальные военно-политические цели»1.

Вмешательство в процесс на ранней стадии – до перерастания разногласий в вооруженные столкновения, позволяет выявить противоречия, не дать им развиться в полномасштабные боевые действия, направить стороны на поиск взаимоприемлемых решений, попытаться добиться согласия на переговоры, не допустить эскалации насилия, а тем более его бесконечного поддержания в ожидании всеобъемлющего урегулирования. Выявление умеренных лидеров и группировок, «работа» с ними помогают иногда установить контроль над конфликтом, снизить его интенсивность и привести враждующие стороны к перемирию, а затем и к разрешению конфликта.

Деятельность по предотвращению конфликтов, протекающая в разных формах («превентивной дипломатии» либо «превентивного действия»), не ограничивается на практике только ранним предупреждением. Широко применяются и меры профилактической политики: помощь развитию; продвижение принципов человеческого измерения безопасности; превентивное разоружение конфликтующих сторон; создание демилитаризованных зон; превентивное развертывание сил ООН или региональных структур безопасности; систематические обмены военными миссиями; получение информации; раннее предупреждение, например, о голоде или массовых передвижениях населения. Так, конфликту в Сирии предшествовала пятилетняя засуха, заставившая толпы обедневших в результате ее людей устремиться из сельской местности в города, где они влились потом, в 2011 г., в ряды протестующих против режима Асада. Прими по ходу засухи сирийские власти превентивные меры и проведи давно назревшие реформы, возможно, и антиправительственные выступления не приобрели бы столь массового характера. История, впрочем, не знает сослагательного наклонения, и что произошло в Сирии, то произошло. Да и возможно ли в принципе не только разглядеть возникновение той или иной потенциальной «горячей точки», но и принять адекватные меры по предотвращению конфликтных ситуаций? Насколько результативны в плане

1 Военная доктрина Российской Федерации.

21

предотвращения конфликта усилия, сводящиеся к сбору и обобщению информации?

Дело в том, что на практике, даже в том случае, когда надлежащая информация, свидетельствующая о взрывоопасной ситуации, получена и требуется принять срочные меры для предотвращения вооруженного столкновения, осуществить это бывает практически невозможно. Ведь правительство любого государства крайне болезненно относится к вмешательству извне, считая все, происходящее внутри страны, внутренним делом. Именно поэтому попытки любого международного посредничества обычно квалифицируются властями как нарушение государственного суверенитета.

В коллизию обычно вступают и два международных принципа – право народа на самоопределение и принцип территориальной целостности. Особую остроту эта коллизия приобретает в тех случаях, когда ситуация внутри страны накаляется вследствие возникновения сепаратистского движения или же когда правительству брошен вызов – политический или экономический – соперничающими силами, действующими в самой стране, а также и за ее пределами, с территории соседних государств.

Да и чтобы обеспечить политическое и дипломатическое сопровождение акциям по предотвращению конфликта, получить санкцию Совета Безопасности на проведение превентивной акции, требуется согласие правительств стран-членов на участие в ней, если это межгосударственный конфликт (война). Если же речь идет о вооруженном противостоянии (этноконфессиональном и пр.) внутри государства, то согласия всех сторон конфликта на международное посредничество добиться практически невозможно, особенно если конфликт вызван сепаратистским движением. Лидеров последнего трудно даже усадить за стол переговоров с законными властями, которые не признают своих оппонетов за равных и стараются уклониться от любых контактов с ними. Кроме того, мало находится желающих среди соседей страны, где происходит конфликт, или же крупных региональных держав впутываться во внутренние дела другого государства, даже несмотря на то, что конфликт там становится все более кровопролитным, создавая угрозу безопасности другим.

22

Показательна в этом плане позиция Турции по отношению к сирийскому конфликту. Невзирая на возникшие в связи с ним реальные угрозы безопасности Турции и на бремя, которое Турция несет, принимая многочисленных беженцев из Сирии1, президент Эрдоган всеми силами уклоняется от прямого вовлечения во внутрисирийское вооруженное противостояние, к чему турецкого лидера неустанно призывают США и союзники по НАТО. Но что бы ни говорилось в пользу прямого военного участия Турции в сирийской междуоусобице, особенно после возникновения ИГ, турецкие власти просчитывают самый важный момент – возможность конфронтации не столько с Сирией, сколько с арабским миром, где историческая память о временах османского владычества может дать в случае турецкого вторжения в Сирию обратный эффект, заставив объединиться даже былых врагов против общего противника, воспринимаемого как продолжателя дела османов.

Но возвратимся к конфликтам на Ближнем Востоке и в Северной Африке. Опыт этих конфликтов свидетельствует о том, что дипломатическими и военными средствами предотвратить конфронтацию здесь зачастую просто невозможно. Ведь в основе большей части внутригосударственных конфликтов, порожденных межэтническими, межрелигиозными, межклановыми противоречиями, лежат экономические, социальные и политические факторы, и конфликт, приобретающий форму этнического или конфессионального, чаще всего возникает как следствие отсутствия экономических и социальных преобразований или неудач в их проведении. Речь, таким образом, идет о чисто внутренних проблемах, которые невозможно решить одним махом с помощью международной «пожарной команды», которую все чаще стали зазывать в регион.

1 По состоянию на середину декабря 2014 г. общее число сирийцев в Турции составило около 1,9 млн человек. Из них свыше 224 тысяч проживали в 23 центрах временного пребывания беженцев в 10 провинциях, в то время как расходы республики на помощь беженцам достигли 4,6 млрд долл. // РИА Новости, 10.12.2014. URL: http://ria.ru/world/20141210/1037500790.html.

23

Что касается России, то она с начала 2000-х годов активизировала свою ближневосточную политику, стремясь стать посредником в урегулировании ряда конфликтов. В частности, Москва попыталась реанимировать свою роль в арабо-израильском урегулировании, отстоять свои национальные и энергетические интересы в Ираке и Иране, расширить круг партнеров в регионе Ближнего Востока, в том числе по линии военно-политических и энергетических связей. Своей осторожной дипломатией Россия может держать руку на пульсе событий на Ближнем Востоке, диагностировать положение там и активно на него влиять. Ведь важным преимуществом России являются развитые связи с режимами, с которыми у Запада таких связей нет.

Инициативы российского руководства на Ближнем Востоке в отношении урегулирования текущих конфликтов не носят пока еще системного характера и находятся в процессе проработки, тем более что Россия сама находится в поиске оптимальной стратегии выживания в глобализирующемся мире. Что же касается нового сближения России на Ближнем Востоке и в Северной Африке с бывшими союзниками СССР, оно имеет определенную перспективу, но не является свидетельством намерения Москвы воссоздать глобальный антизападный альянс. Инициативы Москвы в регионе, в том числе и в отношении Сирии, служат, скорее, задачам возвращения России де-факто статуса ведущего игрока региональной политики, а вместе с ним и международных возможностей глобального характера.

Идеи полицентричного мира в больше степени отражают меняющуюся международную реальность, чем претензии на лидерство одной из держав, но данный вывод не означает форсированного воздействия на всю систему международных отношений, к чему глобальных игроков порой подталкивают их региональные партнеры. Политика РФ на Ближнем Востоке и в Северной Африке диктуется здоровым прагматизмом. Ее основным содержанием является участие в международных усилиях по стабилизации ситуации, взаимовыгодное сотрудничество с расположенными здесь государствами с учетом тщательно выверенных российских национальных интересов.

24

Раздел I

ОБЩЕРЕГИОНАЛЬНЫЙ И ГЛОБАЛЬНЫЙ СРЕЗ

Глава 1

ИСЛАМСКИЙ РАДИКАЛИЗМ

ИВНЕШНЕЕ ВМЕШАТЕЛЬСТВО

ВГЛУБОКО РАЗДЕЛЕННЫХ ОБЩЕСТВАХ

БЛИЖНЕГО И СРЕДНЕГО ВОСТОКА

Первые полтора десятилетия XXI в. были отмечены беспрецедентно высоким уровнем конфликтности и насилия в ряде стран Арабского Востока и в Афганистане. Известный арабский журналист Хишам Мельхем пишет: «В арабском мире сегодня больше насилия, он более нестабилен, фрагментирован и движим экстремизмом – экстремизмом правителей и тех, кто находится в оппозиции, – более, чем когда бы то ни было с момента распада Османской империи столетие назад»1.

В данной главе предпринята попытка рассмотреть феномен роста конфликтности и насилия через призму теории глубоко разделенных обществ (deeply divided societies), или ТГРО2. При этом считаю необходимым оговориться: ни одна из существующих теорий в гуманитарных науках не может исчерпывающим образом объяснить вышеназванный феномен, речь идет лишь об использовании инструментов возможно большего числа концепций и под-

1Melhem H. The Barbarians within our gates // Politicomagazine, September 18, 2014. P. 1.

2См. о ней: Guelke A. Politics in Deeply Divided Societies. Cambridge: Polity Press, 2012; Power Sharing in Deeply Divided Places. Ed. By Joanne McEvoy and Brendon

O’Leary. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 2013.

25

ходов для достижения адекватного знания о сложном предмете. В качестве примера мной избраны, в первую очередь, Сирия и Ирак, а также, в меньшей мере, некоторые другие арабские страны (к ГРО в той или иной степени могут быть причислены Ливия, Йемен, Бахрейн, Ливан) и Афганистан.

Коснусь вкратце характеристик данных обществ как глубоко разделенных. В литературе по ТГРО обычно делается акцент на двоичных, или бинарных делениях, которые, как считается, и вызывают (но могут и не вызывать) наибольшую поляризацию. Однако еще в 2012 г. британский автор Андриан Гелке обратил внимание на такие два важных исключения из этого правила, как Босния и Герцеговина и Ирак1. Применительно к Ираку отмечается троичное деление – на арабов-суннитов, арабов-шиитов и курдов. Но в рамках этого деления пересекаются конфессиональные и этнические идентификационные маркеры (не говоря уж о прочих, в первую очередь – родоплеменных), поэтому, как я полагаю, здесь можно говорить и о двух линиях бинарного разделения: арабы – курды и мусульмане-шииты – мусульмане-сунниты (с учетом того, что большинство курдов являются суннитами). Однако эти противопоставления полностью не отражают всего спектра делений, в том числе с участием этно-конфессиональных меньшинств. А раскол между различными группами суннитов, к примеру, радикалхалифатистами и светскими националистами не менее глубок, чем между основными соперничающими сегментами. Афганское общество также состоит из нескольких сегментов (пуштунский, таджикский, узбекский, хазарейский и другие), среди которых доминирует пуштунский. Разделенность усугубляется, когда этническая граница совпадает с конфессиональной (к примеру, в Афганистане хазарейцы исповедуют шиизм), в этом случае можно говорить об удвоенной разделенности.

В литературе по ТГРО основным типом дифференциации, которая может приводить к появлению глубоко разделенных обществ, считается этническая. Иначе говоря, этнически фрагментированные общества часто становятся глубоко разделенными. Полагаю, что и религиозные различия ничуть не реже приводят к глубо-

1 Guelke. Op. cit. P. 13–14.

26

кой поляризации. Только религиозно разделенных обществ меньше, чем этнически разделенных, а религиозная идентичность в их значительной части не столь сильна, как этническая. Гелке называет еще и такие источники размежевания в обществах как класс, каста, язык, раса, клан1 (добавлю к этому еще, как минимум, племя, род, общину, секту, регион) и ряд социальных дихотомий – автохтонное население и поселенцы, кочевники и оседлые, крестьяне и землевладельцы, горожане и сельские жители, центр и периферия2 (добавлю сюда межрегиональные противоречия).

Для возникновения серьезного конфликта с применением насилия недостаточно просто существования глубокого разделения в обществах, непременным условием для этого служит высокий уровень антагонизма между разобщенными частями. Как пишет в этой связи Гелке, «глубоко разделенные общества отличаются от других тем, что в них конфликт проходит по присущим им глубоко укорененным и повторяющимся линиям разлома, которые создают потенциал насилия между сегментами»3. Но довольно часто эпизодические акты насилия возникают и в социумах, которые нельзя отнести к глубоко разделенным, при том что в принципе полностью социально гомогенных обществ не существует.

Авторы работ по ТГРО обычно предлагают два типа «лечения» межэтнической напряженности в глубоко разделенных обществах:

интеграционистский и консоционалистский4. Интеграционисты

1Guelke. Op. cit. P. 14.

2Ibid.

3Guelke. Op. cit. P. 30.

4См., например, работы наиболее известного сторонника интеграционистского подхода Хоровица (Horowitz D. Ethnic Groups in Conflict. Berkeley: University of California Press, 1985), классика консоциетализма Аренда Лейпхарта ( Lijphart A. Consociational Democracy // World Politics, 21, 1969. P. 207–225); а также работу Т. Сиска (Sisk T.D. Power Sharing and International Mediation in Ethnic Conflicts.

Washington, D.C.: USIP, 1996). Лейпхарт и Герхард Лембрух (Gerhard Lehmbruch) независимо друг от друга впервые выдинули концепцию консоциетализма в 1967 г. В русском переводе первой главы книги Лейпхарта (Многосоставные общества и демократические режимы // Полис/Политические исследования, 1992, № 1–2) термин consocietional democracy, на мой взгляд, не совсем удачно переведен как со-общественная демократия. Гораздо удачнее перевод термина plural societies как многосоставные общества, хотя следует иметь в виду, что в работах вышеназванных и иных авторов принято различать plural societies (плюральные об-

27

(термин отчасти говорит сам за себя) выступают за «использование институтов или создание флюидной динамики плюрализма», причем термин «плюрализм», как и «федерализм», различными авторами описывается по-разному1. Но плюрализм помогает «деинтенсифицировать» разделение. Создаваемые институты дают этническим лидерам и группам населения «стимулы в пользу умеренности против экстремизма». Лайам Андерсон удачно поясняет: «Интеграционисты выступают за конструирование федеральных систем для максимизации подгрупповой разнородности, чтобы лишить любую отдельную группу статуса большинства в подгруппе. В свою очередь, это дает политическим лидерам сильные стимулы для формирования коалиций с другими группами, чтобы создать большинство, необходимое для того, чтобы управлять»2.

Пропоненты консоционализма скептически относятся к интеграционистским подходам. Еще почти полвека назад Аренд Лейпхарт утверждал, что своего рода «полития добровольного апартеида» является «лучшим выходом для разделенного общества»3. Объясняя этот подход, Андерсон цитирует Лейпхарта: «Существенная характеристика консоциетальной демократии состоит не столько в специфическом институциональном устройстве, сколько в сознательных общих усилиях элит по стабилизации системы»4, и справедливо замечает, что «для консоциеталистов этнические различия отражают реальные и устойчивые различия в идентичностях, которые нельзя лишить существования с помощью инженерии»5.

Линии разобщенности в рассматриваемых в данной главе государствах хорошо описаны. Они охватывают широкий спектр этнических, религиозных и конфессиональных, родоплеменных, социальных, патронажно-клиентельных, межрегиональных и иных де-

щества) и diverse societies (разнородные общества); не все разнородные общества, в которых существует несколько языков, религий и т.д., являются плюральными, термин многосоставность игнорирует это различие.

1Anderson L. Power-Sharing in Kirkuk, in: Power Sharing in Deeply Divided Places. P. 364–385; p. 371.

2Anderson. Op. cit. P. 372.

3Lijphart. Op. cit. P. 219.

4Ibid. P. 213; цит. по: Anderson. Op. cit. P. 373.

5Ibid.

28

лений, выплеснувшихся в конфликты с применением массового насилия. Можно представить себе эту структуру разобщенности в виде некоего графика, в котором на вертикальной оси находится ее численная характеристика делений (двоичные, троичные и т. п.), а на горизонтальной – их сущностные параметры (этнические, конфессиональные, родоплеменные и т. д.).

Разного рода эксклюзивистские притязания выступают в качестве катализатора конфликтности между сегментами. К примеру, этнонационализм «служит мощным основанием для притязаний меньшинств на сецессию и образование новых государств»1. Однако в конфликте в Сирии, к примеру, мы наблюдаем фактически противоположное притязание меньшинства – в данном случае алавитского – на сохранение контроля над властными ресурсами при поддержании унитарного характера страны, в противоположность федералистским устремлениям курдского меньшинства. Но изначально возникшее здесь в 2011 г. протестное движение против сирийского правительства было порождено социальным недовольством после пятилетней засухи, которая выбросила массу обедневшего сельского населения в города. В Ираке одним из факторов перерастания конфликта в острую фазу послужило ущемление прав суннитского меньшинства правительством шиитского большинства, которое, в свою очередь, подвергалось дискриминации в период правления Саддама Хусейна. Похожие мотивы в Ливии двигали племенами Киренаики, поднявшими мятеж против гегемонии Триполитании.

В Йемене можно наблюдать многоуровневую разделенность, в

которой одни линии выстраиваются в иерархическом, непересекающемся порядке, другие – пересекаются с ними и между собой или накладываются друг на друга. В этой стране всегда была конфликтогенным фактором расположенная на верхнем уровне историческая бинарность «север – юг», к которой в последние полтора десятилетия добавилась существовавшая и раньше, но «дремавшая», а теперь обострившаяся из-за манипуляций со стороны внешних сил дихотомия между исповедующей шиизм хуситской группой племен на севере страны и ее остальной частью. Кон-

1 Guelke. Op. cit. P. 32.

29

фликтность продолжает подпитываться большим числом различных дихотомий по родоплеменным, квази-кастовым, региональным и иным пересекающимся линиям, хотя властями предпринята смелая попытка погасить ее с помощью федеративного проекта. Бахрейн является примером существования классической бинарной оппозиции (сунниты – шииты), здесь, как когда-то в Ираке, шиитское большинство считало себя лишенным законных прав и выступило против узурпации власти суннитами во главе с правящей династией.

В Ливане глубокая разделенность (она также носит многоуровневый характер и на ее верхнем уровне выделяются три макросегмента – христиане, мусульмане-шииты, мусульмане-сунниты) была преодолена с помощью Национального пакта 1943 г., установившего на основе консенсусной договоренности между сегментами/общинами квотную систему демократического формирования властных институтов. Но и это не избавило страну от кровопролитной гражданской войны 1975–1990 гг. (причем Таифское соглашение 1990 г. внесло коррективы в договоренность между общинами). Огромный приток сирийских беженцев (на настоящий момент – до 1.5 млн человек), резко нарушив в Ливане хрупкий межобщинный демографический баланс, сегодня грозит этой стране новой дестабилизацией. Это даже заставило ливанское правительство в конце 2014 г. ввести въездные визы для сирийцев. Еще до появления сирийских беженцев в течение нескольких десятилетий «нарушителями» баланса в Ливане уже были палестинские беженцы (около 0.5 млн человек), исповедующие ислам суннитского толка, и именно из-за этого ливанские власти отказывались предоставлять им гражданство (за незначительным исключением). В Ливии Муаммар Каддафи через режим «ручного управления» добивался стабильности благодаря нефтяным доходам и с помощью особой созданной им системы «народной джамахирийи», которая, тем не менее, дала сбой с началом прокатившейся по Северной Африке Арабской весны, чем воспользовались западные державы для свержения строптивого и непредсказуемого, вызывавшего у них постоянное раздражение режима.

30