2.3 Язык произведений в. О. Пелевина

Вл. Новиков оценивает его (Пелевина) успех как поражение русского языка. А. Архангельский, наоборот, убежден, что половина его вариаций на рекламные темы войдет в пословицу [1, с.190-193]. А. Генис настаивает на том, что современная антиутопия требует чисто функционального языка, для которого индивидуальная интонация избыточна[5,с.-210-214]. С ним солидарен Вяч. Курицын, утверждающий, что для современной культуры в целом характерен антилогоцентризм [13].

Пелевин создает свой «одноразовый» язык, который складывается в пределах индивидуального текстового пространства. Так если у Оруэлла, «новояз» основан на «уничтожении слов», на усечении смыслов, то Пелевин формирует его с целью «прирощения смыслов». Его речевые конструкции не уничтожают исконного значения слова, напротив- сообщают ему другие, дополнительные значения, как, например, это происходит в сцене состязания в «краснословии» («день бульдозериста») Почти утрачивая свой первоначальный смысл, слово Пелевина наращивает блатную экспрессию и брутальную семантику: «отмирись от меня на три мая через Людвига Фейербаха и Клару Цеткин.» [36] Оставаясь на плакатах и лозунгах и не меняя своей фонетической оболочки, пафосное слово перекочевывает в разряд бранных: «май его знает, маюги травить, одномайственно, даже на маяву не пьют, какого же ты мая и т.п. Так, пелевинская деконструкция не уничтожает прежнего значения слова но сообщает ему еще одно, дополнительное.

Спрессовывая специальную лексику и перемещая в «чужую» для нее сферу, современный прозаик, по наблюдениям Антонова, добивается «качественного скачка», после которого слово отрывается от своего прямого значения и как бы «переводится» на другой язык. В парадигме гротеска, «навязшая в зубах лексика лозунгов и плакатов (мир, труд, май, урожай) воспринимается до неприличия ненормативно», а «настоящее блатное арго» становится советским «партийным стилем». Вот, например, как передан диалог руководителей великих держав в рассказе «Оружие возмездия»: «…. Сталин добавил, что, как считает советская сторона, если вместе прихват рисовали, то потом на вздержку брать в натуре западло, и что когда он пыхтел на туруханской конторе, таких хавырдок брали под красный галстук. И что он сам бы их чикнул, да неохото перо мокрить.» [26, c309]

Стремлением автора обнажить «двойное дно» повседневности продиктованы и особенности пунктуации его произведений. Поскольку герои Пелевина заняты преимущественно припоминанием или осмысление происходящего, синтаксически работа их сознания выражается чаще всего в обилии вопросительных конструкций, свойственных внутренней речи человека. Так, экспрессивный синтаксический строй внутренней речи пелевинских героев, пересекающих границы разных миров, передает напряженно рефлексивный характер их самосознания.

Ощущение призрачности этих «внутренних миров» усиливается благодаря их явной литературности и реминисцентности. Автор зачастую вполне открыто использует аллюзии на Набокова («ампир В»), Фрейда («Зигмунд в кафе» ), Блока (Хрустальный мир) ,Гватари (айфак 10) и многие другие…

Новейшая проза тяготеет одновременно и к скрупулезной точности описаний, и к максимальной смысловой обобщенности, и в этом смысле проза Пелевина тоже выражает общую для словесности конца 20 века устремленность.

В полном соответствии с постмодернистской идеей многогранности реальности, непознаваемости мира и возможности разных его интерпретаций в большинстве романов Пелевин не останавливается на едином названии представляемого текста, а даёт несколько его вариантов, подчёркивая, что тот из них, который вынесен на обложку, выбран лишь как наиболее удобный. Как в заголовке произведений, так и в эпиграфах к нему, также при желании легко могут быть обнаружены несколько смыслов, взаимодополняющих друг друга, что (тоже в постмодернистском духе) способствует усилению игрового начала в романах.

Мы можем вспомнить множество трактовок критиков и читателей смысла буквы П в названии романа «Generation „П“»[37] (Поколение «Пепси», Поколение Постмодерна, Или даже Поколение «Пиздец» (по аналогии с одноименным мифическим псом - персонажем романа[37]) или буквы V романе «Empire V»[40] (Вампир, Ампир В, Пятая Империя и т. д.)

Таким образом, автор вполне в духе постмодернизма уже с самого начала готовит читателя к игре создания множества смыслов трактовок и интерпретаций. Вспомним заметки на полях: «Автор не должен интерпретировать свое произведение. Либо он не должен был писать роман, который по определению — машина-генератор интерпретаций. Этой установке, однако, противоречит тот факт, что роману требуется заглавие.

Заглавие, к сожалению, уже ключ к интерпретации. Восприятие задается словами «Красное и черное» или «Война и мир». Самые тактичные, по отношению к читателю, заглавия — те, которые сведены к имени героя-эпонима. Например, «Давид Копперфильд» или «Робинзон Крузо».» [58].

Тоже происходит и с эпиграфами в произведениях Пелевина, которые он зачастую не только берет из существующих источников, но также и сочиняет сам приписывая их якобы некогда существующим лицам или вовсе «неустановленным источникам». Тем не менее в эпиграфе весьма четко прослеживается основная идея романа и его смысловое поле.

Также эпиграфы призваны замаскировать литературные недостатки предстоящего произведения путем критики этого произведения выдуманными персонажами, при этом заранее высмеивается будущие рецензии литературных критиков.

Либо же и вовсе, уже начиная с эпиграфа, автор использует прием метапрозы придумывая миф о вымышленности выдуманного текста при этом не стесняясь раскрывает перед читателем все тонкости создания постмодернистского текста:

«Настоящий текст, известный также под названием «А Хули», является неумелой литературной подделкой, изготовленной неизвестным автором в первой четверти XXI века. Большинство экспертов согласны, что интересна не сама эта рукопись, а тот метод, которым она была заброшена в мир. Текстовый файл, озаглавленный «А Хули», якобы находился на хард-диске портативного компьютера, обнаруженного при «драматических обстоятельствах» в одном из московских парков. О срежиссированности этой акции свидетельствует милицейский протокол, в котором описана находка. Он, как нам представляется, дает неплохое представление о виртуозных технологиях современного пиара.

Этот текст не заслуживает, конечно, серьезного литературоведческого или критического анализа. Тем не менее отметим, что в нем просматривается настолько густая сеть заимствований, подражаний, перепевов и аллюзий (не говоря уже о дурном языке и редкостном инфантилизме автора), что вопроса о его аутентичности или подлинности перед серьезным специалистом по литературе не стоит, и интересен он исключительно как симптом глубокого духовного упадка, переживаемого нашим обществом. А псевдовосточная поп-метафизика, «шапочным» знакомством с которой, автору не терпится похвалиться перед такими же «унылыми неудачниками», способна вызвать у серьезных и состоявшихся в жизни людей разве что сострадательную улыбку. Хочется уверить москвичей и гостей столицы, что чистота и порядок в Битцевском парке поддерживаются на должном уровне и московская милиция днем и ночью охраняет покой и безопасность прогуливающихся. А самое главное, друзья – чтобы в вашей жизни всегда нашлось место радостной песне» [331, c.3]