Билет №16.

1. Общая характеристика «лагерной прозы» (жизненный материал и его художественное воплощение).

АЛЕКСАНДР СОЛЖЕНИЦЫН

Самым главным источником потрясения в романе «Архипелаг ГУЛАГ» был тот фактический материал, который представил Солженицын на основании 227 свидетельств бывших узников ГУЛАГа, бесед с разными людьми, собственных изысканий и своей биографии. Он первым дал систематический обзор преступлений правящего режима против своего народа. Не случайно «Архипелаг ГУЛАГ» называют «энциклопедией советской каторги». Открывшаяся на страницах «Архипелага» апокалиптическая картина нанесла сокрушительный удар по всей советской мифологии. Тремя томами «Архипелага» были уничтожены три главные псевдонауки, на которых зиждилась идеология правящего режи­ма — «история КПСС», «политэкономия социализма» и «научный коммунизм». Эта книга окончательно развеяла иллюзии насчет так называемых «преимуществ реального социализма». Она показала всему миру, что тот режим, который пришел к власти в результате октябрьского переворота, был изначально преступен. Что на совести этого режима — уничтожение десятков миллионов советских людей, т.е. геноцид собственного народа.

Нельзя не учитывать и того, что отдельные факты, приводимые Солженицыным, - это готовые образы, перед ними меркнет фантазия самого изобретательного беллетриста — настолько они ошеломляющи сами по себе. Эти факты, к тому же, изложены пластическим словом Солженицына-художника и эмоционально окрашены его нескрываемым чувством. А из сплава жизненного материала и раскаленного чувства автора-исследователя возникает определенная поэтика. Тут и грандиозные метафоры: «мрачные зловонные трубы нашей канализации» (о советской карательной системе), «машинное отделение» (о системе судопроизводства), «архипелаг» (о сети конц­лагерей, тюрем и каторг) и т.п. Причем эти основные метафоры живут в тексте, обрастают пристройками, подробностями и деталями. Художественное чувство Солженицына не позволяет ему не отрефлектировать на «цвет небес», в который еще с царских времен почему-то облекаются каратели, а «сажа из лубянских труб» превращается у него в трагический символ сожженной культуры, но писатель не отказывает себе и в маленьком удовольствии поиздеваться над «говорящими фамилиями» гулаговских служак (прокурор Трутнев, майор Шкуркин, следователь Скорохватов…). Исследователи отмечают, что документальный текст «Архипелага» явственно перекликается с классическими литературными кодами. Все эти качества текста, конечно же, придают произведению Солженицына ярко выраженный эстетический облик.

Солженицын в своем исследовании советской карательной системы во главу угла ставит «человеческое измерение». Главное, на чем сосредоточено внимание автора: что ГУЛАГ делает с человеческой душой? Есть ли у человека возможность сопротивляться этой бездушной махине? Из семи частей в «Архипелаге» только одна небольшая по объему часть непосредственно посвящена обозначенной проблеме — это часть четвертая, которая называется «Дуща и колючая проволока». Солженицын показывает, как целенаправленно и беспощадно ГУЛАГ растлевал душу отдельного человека, как системе удавалось добиваться растления миллионов и в чем это растление проявлялось. Но растление — не диво для ГУЛАГа, это скорее его норма. А Солженицын нацеленно ищет те судьбы, которые свидетельствовали бы о способности человека сохранять «душу живу» в тюремных камерах, в «зонах» и ссылках.

Морализаторский пафос Солженицына проявляется в жесткости нравственных оппозиций: если он приводит историю растления, то почти всегда противопоставляет ей историю восхождения, и наоборот. На опыте множества человеческих судеб автор устанавливает, что «никакой лагерь не может растлить тех, у кого есть устоявшееся ядро».

В качестве главного предмета исследования тех процессов, которые происходили (или могли происходить) в психологии человека «советской выделки» в мире ГУЛАГа, Солженицын избирает самого себя: Автор-субъект одновременно становится персонажем-объектом, повествование — исповедью, эпический сказитель — лирическим героем. Такое решение явилось самым сильным ходом в преображении документального исследования в художественное произведение.

На страницах «Архипелага» Автор резонерствует, размышляет об общих вопросах (о границах добра и зла в человеке, о сути понятия интеллигентности), он спорит с воображаемым оппонентом «Историком-Марксистом», язвительно иронизирует над «передовым учением». Но прежде всего он делает фундаментальные обобщения о времени и об обществе, придавленном ГУЛАГом («Наша привычка к покорности… <…> Мы утеряли меру свободы»). И он судит. С сарказмом, а порой и с гневом обличает за трусость, за предательство, за черствость («Современники! Соотечественники! Узнали вы свою харю?»). И он величает тех, кто сумел выстоять, кто поднялся душою над ГУЛАГом, — академика Вавилова Николая Ивановича, выдержавшего 400 допросов и не признавшего своей вины, гордого инженера Юрия Венгерского («Если бы все мы были так горды и тверды — какой бы тиран удержался?»), неустанного борца с несправедливостью Анну Скрипникову («Если бы все были вчет- верть такие непримиримые, как Анна Скрипникова, — другая была бы история России»)…

ВАРЛАМ ШАЛАМОВ

Шаламовская Колыма — это множество лагерей-островов. Именно Шаламов нашел эту метафору «лагерь-остров». Ничего иного, что бы располагалось за пределами «наших островов», в «Колымских рассказах» не существует. Та, долагерная, вольная жизнь называется «первой жизнью», она кончилась, исчезла, растаяла, ее уже больше нет. Да и была ли она? Сами узники «наших островов» мыслят о ней, как о сказочной, несбыточной земле, которая лежит где-то «за синими морями, за высокими горами» («Заклинатель змей»). Лагерь поглотил всякое иное существование. Он подчинил все и вся безжалостному диктату своих тюремных правил. Беспредельно разросшись, он стал целой страной. (Понятие «страна Колыма» прямо заявлено в рассказе «Последний бой майора Пугачева»: «…В этой стране надежд, а стало быть, стране слухов, догадок, предположений, ги­потез…»). Концлагерь, заместивший собою всю страну, страна, обращенная в огромный архипелаг лагерей, — таков гротескно-монументальный образ мира, который складывается из мозаики «Колымских рассказов». Он по-своему упорядочен и целесообразен, этот мир. Вот как выглядит лагерь для заключенных: «Малая зона — это пересылка. Большая зона — лагерь горного управления — бесконечные бараки, арестантские улицы, тройная ограда из колючей проволоки, караульные вышки по-зимнему, похожие на скворечни» («Тайга золотая»), И далее следует: «Архитектура Малой зоны идеальна…» Таково пространство «страны Колыма». Действуют здесь и свои законы времени. Правда, время лагерное откровенно выведено за рамки естественного течения, это странное, ненормальное время. «Месяцы на Крайнем Севере считаются годами — так велик опыт, человеческий опыт, приобретаемый там»; «Реальной была минута, час, день от подъема до отбоя — дальше он не загадывал и не находил в себе сил загадывать. Как и все». В этом пространстве и в таком времени протекает вся жизнь заключенного. Здесь сложился свой уклад, свои порядки, своя шкала ценностей, своя социальная иерархия. Шаламов с дотошностью этнографа описывает этот уклад.

Социальное устройство лагеря — одна из постоянных тем шаламовской «этнографии». Два полюса: «блатари», они же «друзья народа», — на одном, а на другом — политзаключенные, они же «враги народа». Союз воровских законов и государственных установлений. Гнусная власть всех этих Федечек, Сенечек, обслуживаемых разношерстной челядью из «машек», «воренков», «чесальщиков пяток». И не менее беспощадный гнет целой пирамиды официальных начальников. Таков заведенный и устоявшийся порядок жизни на «наших островах». Невероятное — как реальность, как норма.

Сильнее всего в «Колымских рассказах» эстетическое потрясение, вызываемое подробностями, этими мелочами повседневного лагерного существования. Особенно жутки описания молебственного, экстатического поглощения пищи: И это все вместе с описанием того, как человек обкусывает ногти и грызет «грязную, толстую, чуть размягчившуюся кожу по кусочку», как заживают цинготные язвы, как вытекает гной из обмороженных пальцев ног, — это все, что всегда относили к ведомству грубого натурализма, обретает в «Колымских рассказах» особый художественный смысл. Тут какая-то странная обратная зависимость: чем конкретней и достоверней описание, тем еще более ирреальным, химерическим выглядит, мир Ко­лымы. Это уже не натурализм, а нечто иное: здесь действует тот принцип сочленения жизненно достоверного и алогичного, кош­марного, который скорее характерен для «театра абсурда». Действительно, мир Колымы предстает в рассказах Шаламова как подлинный «театр абсурда». Там правит административное безумие. За любое, самое невинное замечание в адрес Сталина — расстрел. «Все это было как бы чужое, слишком страшное, чтобы быть реальностью». Эта шаламовская фраза — самая точная формула «абсурдного мира». А в центре абсурдного мира Колымы автор ставит обыкновенного нормального человека. Зовут его Андреев, Глебов, Крист, Ручкин, Василий Петрович, Дугаев, «Я». Шаламов не дает нам никакого права искать в этих персонажах автобиографические черты: несомненно, они на самом деле есть, но автобиографизм здесь не значим эстетически. Все они — разные ипостаси одного человеческого типа. Это человек, который ничем не знаменит, не входил в партийную элиту, не был крупным военачальником, не участвовал во фракциях, не принадлежал ни к бывшим, ни к нынешним «гегемонам». Это обычный интеллигент — врач, юрист, инженер, ученый, киносценарист, студент. Именно этот тип человека, не героя и не злодея, а рядового гражданина, Шаламов делает главным объектом своего исследования. Итак, нормальный «среднестатистический» человек в совершенно ненормальных, абсолютно бесчеловечных обстоятельствах. Шаламов исследует процесс взаимодействия колымского узника с Системой не на уровне идеологии и даже не на уровне обыденного сознания, а на уровне подсознания, на той пограничной полосе, куда ГУЛАГовская давильня оттеснила человека, — на зыбкой грани между человеком как личностью, еще сохраняющей способность мыслить и страдать, и тем безличным существом, которое уже не владеет собою и начинает жить самыми прими­тивными рефлексами. Шаламов удостоверяет: да, в антимире Колымы, где все на­правлено на попрание, растаптывание достоинства узника, происходит ликвидация личности. Однако в антимире Колымы не только выматываются душевные силы, не только гаснет рассудок, но и наступает окончательная фаза, когда исчезает сам рефлекс выживания: человека даже собственная смерть ничуть не волнует. В то же время Шаламову в высшей степени дорого все человечное. ВСЮ ОСТАЛЬНУЮ ИНТЕРЕСНУЮ ИНФУ ЧИТАЙТЕ У ЛЕЙДЕРМАНА И ЛИПОВЕЦКОГО, ТАМ БОЛЬШЕ)