Билет №13.

А сюда, давайте, Вознесенского. А вдруг?)

ЗДЕСЬ ПРЕИМУЩЕСТВЕННО БЛА-БЛА-БЛА НА ТЕМУ ТВОРЧЕСТВА, ПРОЩЕ ВЗЯТЬ СТИХИ И САМОМУ ВЫДЕЛИТЬ МЕТАФОРЫ=))

Тянутся друг к другу слова, предметы, понятия, радуются своему внезапному сходству. Встретившись, расстаются — с грустью или с болью. Расстаются навсегда, но тяга к сближению передается другим словам, предметам, понятиям — новые возникают союзы, новые звучат диалоги. Мир строится непрерывно. Таков основной закон поэтики Вознесенского. Метафорическое изобилие стихов Вознесенского — факт очевидный. «Метафора — мотор формы»,— написал Вознесенский в 1962 году. Говоря о метафоричности Вознесенского, непременно вспомнят: Мой кот, как радиоприемник,/ зеленым глазом ловит мир.

Метафора по-гречески означает перенос, перенесение признака с одного предмета на другой. Метафора Вознесенского — это чаще всего вознесение, рывок от традиционно низкого к высокому: Суздальская богоматерь,/ сияющая на белой стене,/ как кинокассирша/ в полукруглом овале окошечка!

Обнаружить чисто геометрическое сходство окошка кассы с формой нимба может, наверное, каждый человек. Но точно выразить эмоциональное следствие этого сходства — дело другое. Здесь соблюдена душевная мера гармонии, ведь сравнение получилось обоюдовозвышающее: кассирша уподобилась Богородице, а та в свою очередь ожила, заговорила.

При появлении «Параболической баллады» кто-то упрекнул Вознесенского в воспевании окольно-параболических путей и недооценке прямой линии. «Треугольная груша» долгое время служила дежурным символом заведомой бессмыслицы, хотя в самом стихотворении «груши треугольные» пояснялись рифмой «души голые» — какие еще нужны комментарии? «Антимиры» утвердили за автором стойкую репутацию негативиста, строящего свой мир не то на потусторонних, не то на нигилистических основаниях Тут какое-то циклопическое зрение, а, может быть, и душевная лень, нежелание перевернуть медаль и посмотреть, что там, с другой стороны. Этим объясняю и странные претензии к тем стихам Вознесенского, где он оплакивает нерожденные поэмы или рассказывает, что ему не пишется.

Метафора — волшебные очки. Примерите взгляд поэта, сравните его со своим собственным. У каждого есть свои метафоры мира: Есть в душе у каждого, не всегда отчетливо,/ тайное отечество безотчетное. Колебание этих тайных струн в душе читателя есть необходимое условие контакта с поэтическим миром Вознесенского.

Первая возможная ошибка при читатель­ской работе с метафорами Вознесенского — буквальное восприятие элементов, образующих сравнение. Вторая — рассудочная расшифровка метафоры.

Вот «Старый Новый год». О чем оно, зачем? В России год начинается дважды, и получается: с первого по тринадцатое/ пропасть между времен. Каждому понятна логическая сторона такой метафоры. Но это только вход в стихотворение. А дальше поэт предлагает эту «пропасть между времен» представить, почувствовать, пережить. Он нам демонстрирует свободный полет своего чувства: вместо метро «Вернадского»/кружатся дерева/сценою императорской/кружится Павлова— и приглашает лететь рядом. Метафора — рычаг, поднимающий душу ввысь, а поэт— учитель, инструктор, обучающий навыкам внутренней свободы:

Часто говорят о том, что метафоры и ритмы Вознесенского сконструированы, смонтированы, не рождены непосредственным эмоциональным порывом! Что касается обнаженности приемов, то за ней у Вознесенского стоит чаще все­го обнаженность чувства: Можно и не быть поэтом,/но нельзя терпеть, пойми,/как кричит полоска света,/прищемленного дверьми! Отчетливость метафорических линий — форма откровенности. Эти линии — набухшие вены на натруженных руках поэзия. Для Вознесенского метафора не только средство живописания, но и способ автопортретирования, лирического самопознания. Авторское «я» строится на многократном сравнения себя с самыми разными людьми. С Мэрлин Монро и рыбаком, с Пушкиным и Гоголем, с Маяковским и Высоцким, с загорским монахом и футболистом, с камергером Резановым и студенткой Светланой Поповой, с одинокой женщиной, потерявшей любимую кошку, и администратором гостиницы, с Пастернаком и настоятелем Полисадовым. Это все лица, а не маски. Поэт не играет во всех этих людей, не притворяется ими, а ищет с каждым общее — с каждым разное, для каждого открывает новое место а своей душе. И несходства не стыдится, не скрывает его: Такое же — и все другое. Лирический герой Вознесенского человечески конкретен, определенен. Стремясь понять все и всех, он не заявляет авансом всепонимания и всепринятия. Ценя в женщине красоту, не поспешит оговориться, что на первом плане для него в же душевные качества.

Не так просто заработать право, не становясь на котурны, выступить от имени столетия, как это сделано автором в «Монологе XX века». Это стихотворение — как картина с двойным светом. Если прочесть, не обратив внимания на название, его можно принять за монолог самого поэта. Здесь опять метафора, сравнение, совпадение-несовпадение века и поэта. За ораторской декламацией в тенях смыслового смещения рождается философский подтекст.

Своей профессии Вознесенский никогда не стыдится, не притворяется даже в шутку непоэтом. Поэзия — доминанта характера, суть судьбы, смысл жизни: Ни в паству не гожусь, ни в пастухи,/другие пусть пасут или пасутся./Я лучше напишу тебе стихи./Они спасут тебя./Из Мцхеты прилечу или с Тикси/на сутки, но зато какие сутки!/ Все сутки ты одета лишь в стихи./Они спасут тебя./Ты вся стихи — как ты ни поступи,—/зачитанная до бесчувствия./Ради стихов рождаются стихи./Хоть мы не за «искусство для искусства».

Это стихотворение построено на бесстрашно-прямом сравнении поэзии с женщиной - или женщины с поэзией. Элементы сравнения не вполне совпадают, между ними остается смысловой зазор, «сквозняк пространства». «Ты» приобретает еще одно значение — жизнь. Поэзия и жизнь раздельны, но поэт не чувствует между ними границы. Поэзия служит жизни по свободному выбору, ничего не обещая заранее. Иначе это будет не служение, а служба. Апокалиптические фантасмагории Вознесенского — это прививка боли себе и читателю. Сделана ставка не правду чувства: только оно, развернувшись во всей полноте, может опроверг­нуть худшие прогнозы. Нужны существенные коррективы к самому идеалу человека. Homo sapiens должен развиться еще и как homo sensibilis — человек чувствующий.

Сравнение, соотнесение радости и боли — сквозная тема поэтической работы Вознесенского, начатая еще в «Мастерах». О радости и боли Вознесенский не рассказывает, он вводит их в читателя через стих. Не называет, а вызывает: Среди ангелов-миллионов,/даже если жизнь не сбылась,—/соболезнуй несоблазненным./Человека создал соблазн. Чувство — не замена разума, а его проводник в сложных, кажущихся тупиковыми ситуациях. Метафора — не замена мысли, а энергетическое поле, в котором думается по-новому, обновляются и самые способы мышления.

С «Треугольной груши» и до сих пор Вознесенский сопрягает, связывает стихи с прозой, взвешивая их сравнительные возможности, строя на их сходстве и контрасте свою концепцию мира. К каким итогам он пришел?

Классификатор скрупулезный,

поди попробуй разними —

стихами были или прозой

поэтом прожитые дни?

Стих Вознесенского настраивает по прозе свою речевую органику, а проза перенимает у стиха метафоризм, лаконичность высказывания. Вспоминаю одну из постоянных автометафор Вознесенского:

Века Пушкина и Пуччини

мой не старше и не новей.

Согласитесь, при Кампучии —

мучительней соловей.

История русской поэзии показывает, что советовать соловьям, тем более направлять их развитие — дело не очень плодотворное.

В этом отношении особенно характерны метафоры раннего Андрея Вознесенского. В их ассоциативное поле втянуты новей­шие представления и понятия, рожденные веком научно-техни­ческой революции и модерна: ракеты, аэропорты, Ту-104, анти­миры, пластмассы, изотопы, битники, рок-н-ролл и т.д. Но ме­нее всего здесь следует видеть прямое преломление внешней ре­альности. Тем более, что с приметами НТР соседствуют у Воз­несенского образы и русской старины, и великих художествен­ных свершений, и отзвуки глобальных событий. «Метафору я по­нимаю не как медаль за художественность, а как мини-мир по­эта. В метафоре каждого крупного художника — зерно, гены его поэзии», — утверждает Вознесенский2. И когда он пишет: «Автопортрет мой, реторта неона, апостол небесных ворот —/ аэро­порт!», то в этом неожиданном уподоблении очень несоизмери­мых понятий, в их увязывании еще и звуковыми перевертнями выражает себя прежде всего самоощущение лирического героя — жадность до нового, жажда открытия иных, неведомых доселе горизонтов, поиск новых символов веры. Своими метафорами Вознесенский переводит существование души человека в коорди­наты отечественной и мировой культуры, в круговорот современ­ной мысли, овладевающей космосом и микромиром элементарных частиц, в масштабы всего земного шара. И вместе с тем этот гран­диозный мир воспринимается героем Вознесенского без пиетета, а скорее фамильярно, по-свойски — озвучиваясь порой низовым жар­гоном («Он дал кругаля через Яву с Суматрой!» — это о художнике Гогене сказано в «Параболической балладе»). И когда поэт лихо уподобил земной шар арбузу: «И так же весело и свойски,// как те арбузы у ворот —// Земля/ мотается/ в авоське// меридианов и широт!» («Торгуют арбузами»), — то подобное панибратство было знаком молодого задора, уверенности в своих силах. За всем этим ощущалось новое мироотношение. Но оно потре­бовало возвращения уважения к культуре стиха, активизации се­мантического потенциала стиховой формы.