«Описание Африки, третьей части света»

Между 1511 и 1515 гг. Западный Судан дважды посетил молодой араб по имени ал-Хасан ибн Мухаммед ал-Ваззан аз-Зайяти. Его имя уже встречалось нам на страницах этой книги. Даже для богатого интересными человеческими судь­бами времени Возрождения его жизнь оказалась на удивление своеобразной, можно даже сказать — поразительной.

Он родился в Гранаде в 1493 или 1494 г., через год-два после падения этого последнего мусульманского княжества в Испании. Вскоре родители увезли мальчика в Фее. Здесь, в столице султанов Марокко — сначала из династии Бану Ват-тас, а затем шерифов-саадитов, ал-Хасан получил блестя­щее образование и рано начал карьеру при дворе. В Запад­ную Африку он ездил вместе с отцом в составе официаль­ных марокканских миссий султана Мулай Ахмеда ал-Касима. Затем ал-Хасан отправился в хадж и несколько лет провел на Востоке. И когда в 1520 г. он возвращался из этого путешествия, везшее его судно было захвачено сицилийскими пиратами у берегов Туниса.

Молодой образованный араб, превосходно говоривший по-испански — ведь это был его второй родной язык! — про­извел на бесхитростных морских разбойников такое большое впечатление, что они, вместо того чтобы его продать на невольничьем рынке где-нибудь в Генуе или в Пизе, пода­рили пленника папе Льву X вместе с таким диковинным зверем, как жираф. Лев X, сын известного покровителя гу­манистов Лоренцо Медичи, прозванного Великолепным, су­мел оценить подарок по достоинству. По его поручению пленник, предварительно окрещенный и получивший при кре­щении имя Джованни Леоне, стал преподавать арабский язык в Риме и Болонье. В 1526 г. он закончил самый известный свой труд: «Описание Африки, третьей части света, и при­мечательных вещей, какие там есть». Как автор этого описа­ния наш знакомец и приобрел мировую славу под именем Льва Африканского. Около 1528 г. ему удалось вернуться в Северную Африку, там он снова принял ислам и спо­койно закончил свои дни в Тунисе в 1552 г.

Рассказ Льва Африканского о Западной Африке отно­сится к поре самого расцвета сонгайского государства. И поэтому в нем нарисована, по словам современного англий­ского исследователя, «картина одной из величайших поли­тических организаций, какую когда-либо создавали негры». Но надо сказать, что экономическая сторона увиденного гораздо больше интересовала автора «Описания Африки», чем политика. Он впитал в себя многовековую традицию, рассматривавшую страну по южную сторону Сахары как постоянных торговых контрагентов североафриканских куп­цов. В начале XVI в. эта традиция была ничуть не менее живой, чем в середине XIV в., когда о Западном Судане сообщал Ибн Баттута.

Лев Африканский объехал весь Западный Судан — от Валаты до Агадеса; он побывал в хаусанских городах-государ­ствах — Гобире, Кано, Кацине, Замфаре, Заззау. И все эти, как он их называет, «королевства» он описал, с удивитель­ной четкостью выделяя главное. В том числе и то, насколько тяжела была рука сонгайского аскии (Лев именует его «Из-кия») для тех, кто под нею оказывался.

Подробнее всего описал Лев Африканский северные «гава­ни» Судана на краю Сахары — Томбукту и Гао. Надо сказать, что картина, скажем, Томбукту — города, который к этому времени переживал самый расцвет, хозяйственный и культурный, — выглядит куда мажорнее, чем изображе­ние большинства остальных городов. При рассказе об этом городе Лев не пожалел ярких красок.

«В городе этом, — говорит он, — много лавок ремеслен­ников, купцов и в особенности ткачей, изготовляющих хлоп­чатые ткани. В город прибывают также европейские сукна, привозимые варварийскими²⁵ купцами...

Жители очень богаты, особенно чужестранцы, кои здесь обычно живут. Так что нынешний король выдал двух своих дочерей за двух братьев-купцов ради богатства последних.

В сказанном городе есть также много колодцев с пресною водой, хотя, когда Нигер разливается, вода по нескольким каналам доходит до города. Там величайшее обилие зерна и скота, поэтому жители потребляют много молока и масла. Однако же очень недостает соли, ибо она доставляется из Тегаззы, отстоящей от Томбутто примерно на 500 миль. И я находился однажды в Томбутто, когда вьюк соли стоил во­семьдесят дукатов.

Король обладает большим богатством в золотых пласти­нах и слитках, один из которых весит тысячу триста фунтов. Двор его хорошо устроен и великолепен. И когда король отправляется со своими придворными из одного города в другой, то едет верхом на верблюдах, лошадей же конюхи ведут под уздцы. Если же король идет в сражение, то конюхи стреноживают верблюдов и все солдаты садятся на коней.

Всякий раз, когда кто-либо хочет говорить с этим королем, он становится перед ним на колени, берет горсть земли и посыпает ее себе на голову и на плечи. Это — знак почтения, которое оказывают королю. Но он требуется лишь от тех, кои ранее не говорили с королем, или же от послов.

Король содержит около трех тысяч конных и бесчислен­ных пехотинцев, каковые вооружены луками, сделанными из дерева дикого укропа, и стреляют обычно отравленными стре­лами. Король часто воюет с враждебными соседями и с теми, кто не желает платить ему дань. Одержав победу, он велит продать в Томбутто всех взятых в бою, вплоть до малых детей.

В этой стране не водятся лошади, за исключением некото­рых мелких иноходцев; на них ездят купцы в своих поездках, а также какой-нибудь придворный — в городе. Хороших же лошадей доставляют из Варварии. Как только они при­ходят с варварийским караваном, король повелевает записать их число; и ежели оно превышает двенадцать, он сразу же выбирает для себя ту, какая ему больше нравится, и весьма честно оплачивает.

Этот король — непримиримый враг иудеев. Он не желает, чтобы хотя бы один из них жил в его городе. Если он услышит, что какой-либо из варварийских купцов водит с ними знакомство или ведет торговлю, то конфискует его имущество.

В этом городе много судей, ученых и священнослужителей; все они получают от короля хорошее жалованье. Король весьма почитает людей ученых. Там продается также много рукописных книг, каковые привозят из Варварии; и от них получают более дохода, нежели от прочих товаров.

Вместо монеты они обычно употребляют куски чистого, без примесей, золота, а для мелких покупок — также при­возимые из Персии раковины, коих четыре сотни оцениваются в дукат. Шесть и две трети их дуката составляют римскую унцию.

Жители эти — люди приятного нрава. Они имеют обыкно­вение проводить время с десяти часов вечера до часу ночи, почти непрестанно играя на музыкальных инструментах и танцуя по всему городу. Горожане держат в услуже­нии много рабынь и невольников мужского пола...».

Впрочем, путешественник сохранял и достаточную долю объективности. Ведь сразу же после приведенного восторжен­ного описания следует и такое: «Город этот весьма под­вержен опасности пожара; во время второй поездки, ко­торую я туда совершил, в течение пяти часов выгорела почти половина его».

Это замечание, кстати, любопытным образом перекликает­ся с тем, что писал почти полтора столетия спустя Абдаррах-ман ас-Сади по поводу самой городской застройки: «Тот, кто стоял в его (города. — Л.К.) воротах... видел того, кто входил в соборную мечеть — из-за освобожденности города от стен и строений. Благосостояние Томбукту утвердилось только в конце девятого века²⁶, а застройка была завершена в ее целостности и непрерывности лишь в середине века десятого²⁷, во времена аскии Дауда, сына повелителя аскии ал-Хадж Мухаммеда».

Иначе говоря, ко времени этой поездки Льва Африкан­ского город еще не был плотно застроен, иначе «почти половина его» сгорела бы куда быстрее, чем за пять часов.

Не укрылось от взгляда Льва Африканского и то, ито го­род вырос в совершенно бесплодной местности, т.е. исклю­чительно в качестве торгового центра, а потому и целиком зависел от продовольствия, привозимого извне. С одной стороны, «кругом там нет ни садов, ни посадок плодовых деревьев» — этой фразой заканчивается глава «Томбутто, королевство». А с другой стороны, за нею сразу же сле­дует глава «Кабра, город», которая заканчивается словами: «И из нее (т.е. Кабары, гавани Томбукту на Нигере. — Л.К.) происходит едва ли не наибольшая часть продовольствия, какое есть в Томбутто».

Зато уже совершенным панегириком западноафриканской торговле звучит глава «Гаго и его королевство», осо­бенно описание рынков столицы державы ал-Хадж Мухамме­да I. Право же, глава эта заслуживает подробного цити­рования. Не только из-за восторгов. Но также и из-за как бы мимоходом брошенных замечаний по поводу остальной части этой державы.

«Гаго — крупнейший город... без стены. Он отстоит от Томбутто приблизительно на четыреста миль к югу с неболь­шим отклонением в юго-восточном направлении. Дома в общем скверные; однако есть там несколько довольно при­личных на вид и удобных, в коих находятся жилища короля и двора. Жители суть богатые купцы и постоянно ездят во все стороны со своими товарами.

В город прибывают бесчисленные черные, которые туда доставляют величайшее количество золота, дабы купить то­вары, приходящие из Варварии и Европы. Но никогда они не находят столько товара, чтобы это соответствовало ко­личеству золота. И они постоянно уносят обратно половину или две трети его.

Город этот в сравнении с прочими весьма цивилизо­ван. Там величайшее обилие мяса и хлеба, но вина или пло­дов найти невозможно. Правда, город изобилует дынями, огурцами, великолепнейшими тыквами и огромным коли­чеством риса. Здесь также есть много колодцев с пресной водой.

Есть там площадь, где в базарный день продаются бесчис­ленные рабы, как мужчины, так и женщины. И девица пятнадцати лет продается за шесть дукатов, и за столько же — юноша. В отдельном дворце король содержит огромное число жен, наложниц, рабов и евнухов, кои предназначены для при­смотра за сказанными женщинами. Обычно он держит также добрую стражу из конницы и пехоты с луками. А между парадными и потайными воротами дворца находится боль­шая окруженная стеною площадь, и с каждой стороны ее есть галерея, где сказанный король дает аудиенции. И так как почти все дела он решает лично, ему нет необхо­димости иметь много чиновников — таких, как секретари, советники, капитаны, казначеи и управляющие.

Доход королевства велик, но расходы еще больше. Потому что лошадь, которая в Европе стоит десять дукатов, здесь продается за сорок и за пятьдесят. Самое скверное евро­пейское сукно продается по четыре дуката канна²⁸; сукно среднего качества... — по пятнадцати, а тонкое венециан­ское, такое, как алое, или фиолетовое, или синее, — по тридцати дукатов канна. Подобным же образом самый сквер­ный меч стоит в этой стране три и четыре дуката, так же — шпоры, уздечки, а также равным образом все москательные и галантерейные товары. Но соль стоит дороже любого другого товара, какой сюда доставляют».

Казалось бы, дальше уж некуда! И вдруг прямо за только что приведенным гимном западноафриканской торговле сле­дует нечто совсем иное. Итак, читаем дальше: «Осталь­ная часть этого королевства — это поселки и деревни, где живут обрабатывающие землю и те, кто пасет овец. Зимою они надевают бараньи шкуры, летом же ходят нагие и бо­сиком, разве только прикроют срамные части тряпицей да иногда носят на подошвах куски верблюжьей кожи. Это невежественнейшие люди; и на пространстве в сто миль с трудом можно найти одного, который бы умел писать или читать. Но король с ними обходится, как они того заслу­живают. Ибо он им едва оставляет чем жить из-за великих даней, каковые их заставляет выплачивать». И заметьте: гово­рится это именно о «Гаго и его королевстве», т.е. о, так сказать, исконно сонгайских землях!

Так вот, когда читаешь такие противоречивые отзывы этого явно незаурядного, умного и наблюдательного совре­менника аскии Мухаммеда, все настойчивее ощущаешь жела­ние спросить: что же лежало в основе этого в общем-то и не столь уже редкого в истории самых разных народов сочетания великолепия и нищеты? На чем держалась в ко­нечном счете вся держава аскиев? Проще говоря, что слу­жило базой сонгайского государства в период недолгого его расцвета — практически меньше ста лет, с начала 90-х годов XV в. до того страшного мартовского дня 1591 г., когда разгром марокканцами главных сил войска аскии Исхака II при Тондиби решил судьбу Сонгайской державы? Нам придется вновь обратиться к «Истории Судана», и особенно к «Истории искателя». Очень многое проясняется при чтении отдельных рассказов, которые самим-то хрони­стам представлялись в лучшем случае просто юридическими казусами. И даже то, что немалая доля таких казусов в хронике Кати—Гомбеле может оказаться «домысленной» позднее, мало что изменяет по существу: так или иначе, ка­зусы эти отражают объективные процессы, начинавшиеся, вероятнее всего, еще в досонгайские времена истории Западного Судана.

Основа хозяйства: крестьяне и рабы

Мне уже пришлось мимоходом указывать, что Сонгай существенно отличалось в своей хозяйственной основе от своего непосредственного предшественника Мали, не говоря уже о Гане. Попробуем же определить это отличие более подробно. А заодно — впрочем, может быть, это и есть самое главное? — попробуем взглянуть на историю всех трех поли­тических образований в несколько более широкой перспективе.

С общеисторической точки зрения Гана, Мали и Сонгай были последовательными ступенями становления классового общества и его политической надстройки, т.е. государствен­ности, в Западном Судане. Процесс этот объективный, он воз­никает и развивается прежде всего в силу внутренних факто­ров общественной эволюции той или иной человеческой общ­ности. Однако для этого развития совсем не безразлично, при каких внешних условиях, ускоряющих или тормозящих (а то и вовсе останавливающих — бывало и такое), оно протекает. Как правило, торговля в мировой истории уско­ряла появление имущественного неравенства — важнейшей предпосылки сложения отношений эксплуатации человека человеком и в конечном счете — раскола некогда единого общества равных на противостоящие друг другу враждебные классы.

Это общая схема. В разных районах земного шара она имела свои особенности. В средневековом Западном Судане — тоже. Дело в том, что спрос на западноафриканские товары со стороны развитых классовых обществ Средиземноморья (а среди этих товаров уже в первой половине I тысячелетия н.э. видное место заняли такие специфические, как золото, а затем и рабы) послужил мощным стимулом к ускорению классообразования и сложения государственности. Иными словами, интересующий нас вопрос сводится к роли внешнего фактора — транссахарской торговли — в становлении и раз­витии западносуданских государств.

В науке долгое время, как уже говорилось, преобладал взгляд на всю историю Западного Судана в средние века сквозь призму этой торговли, в первую очередь обмена золота на соль. Но ведь роль золотой торговли не оставалась неизменной на протяжении всего средневековья. Она была едва ли не решающей при формировании административной надстройки в Гане. Она сыграла немаловажную роль в превра­щении древнего Мандинга в великую державу Кейта, в особен­ности в глазах ближневосточных и южноевропейских контр­агентов этой державы, хотя в Мали заметно выросло в сравне­нии с Ганой влияние внутриэкономических факторов.

Она сохранила видное место и в Сонгайской державе, однако здесь ни в коем случае не была уже фактором определяющим. Да, транссахарская торговля оставалась пер­востепенной важности источником пополнения царской каз­ны, и сонгайские государи именно поэтому с упорством, достойным, пожалуй (с нашей точки зрения), лучшего при­менения, пытались перехватить ускользавший из их рук контроль над торговыми путями. И все же экономической основой царской власти и могущества державы уже сделалось все более расширявшееся собственное сельскохозяйственное производство, построенное на труде многих тысяч зависимых людей. Причем этот процесс затронул не только двор и свя­занный с ним штат сановников: в создание собственных земледельческих хозяйств все больше стала втягиваться и вер­хушка придворных, да и не только придворных, факихов. Это-то и стало принципиальным отличием Сонгайской дер­жавы от ее предшественников.

Итак, в начале этой главы уже была речь об основах хозяйства предков современных сонгаев еще в очень отда­ленные времена: возделывании проса и риса на суходоль­ных землях, поливном рисосеянии и рыболовстве. Так было и в течение XV—XVI вв., так остается практически и в наши дни. Говорилось и о том, что при земледелии в долине Нигера даже без полива не было надобности в таких многочисленных по своему составу объединениях людей, каких неизбежно тре­бовала подсечно-огневая система обработки земли, господ­ствовавшая в средневековом Мали, в условиях саванны. Что же касается земледелия поливного, то, с одной сто­роны, оно вообще, а рисоводство в особенности, гораздо более продуктивная форма хозяйства, чем подсека, и дает гораздо большие урожаи. Но, с другой стороны, оно зато и требует намного больше труда, как вообще всякая интенсив­ная форма хозяйства. И поэтому в сонгайских селениях никогда не бывало излишка рабочих рук.

На протяжении всего XV в. сонгайские цари, от ши Мухам­меда Дао до сонни Али Бера, вели непрерывные войны. До правления аскии ал-Хадж Мухаммеда I военнообязанным считалось, как раньше мы уже говорили, все мужское на­селение. Это, несомненно, должно было очень тяжко отзы­ваться на состоянии земледелия, так же как и всех осталь­ных отраслей хозяйства. Народ сонгай немногочислен —даже сейчас, в конце 80-х годов XX в., он насчитывает вместе с родственными ему денди и джерма не больше 2,5 млн. человек, из них собственно сонгаев — лишь около половины. А 500 лет назад эта цифра была намного меньше.

Поэтому, когда аския Мухаммед разделил народ на «вой­ско» и «подданных», обязав последних заниматься крестьян­ским трудом, он руководствовался прежде всего хозяйствен­ной необходимостью: войны требовали людей, способных сражаться, но людей этих надо было кормить. А для этого требовалось поддерживать на каком-то минимальном уровне сельское хозяйство.

Впрочем, можно предполагать, что не только такие соображения побудили основателя второй сонгайской ди­настии осуществить столь капитальную реформу обществен­ной структуры сонгаев. В XV в. войны стали не только традиционным занятием правителей, знати и войска, но и огромным источником доходов для них всех. А отсюда вытекало простое рассуждение: правящей верхушке выгоднее содержать сравнительно немногочисленное профессиональ­ное войско, так сказать, военное сословие, и добавить к нему наемную пехоту из жителей Хомбори, чем созывать ополчение для каждого похода, — выше боевые качества войска и меньше участников и недовольных при разделе добычи.

Последние два обстоятельства были немаловажными: реформа ал-Хадж Мухаммеда закрепляла привилегированное положение социальной верхушки сонгаев, служившей в конном строю, и одновременно отстраняла от военной службы беднейшие, самые беспокойные и потенциально самые «опасные» слои населения Сонгай.

Но даже реформа ал-Хаджа не могла бы обеспечить быстрый подъем разоренного хозяйства Судана. Рабочих рук не хватало. Выход из этого затруднения был один, давно уже известный и довольно широко использовавшийся мандингами — а для сонгаев Мали всегда оставалось образцом. Речь идет о сажании на землю полоняников, захватывавшихся в походах. И с правления аскии ал-Хадж Мухаммеда I начинается стремительное увеличение числа невольничьих поселков по всей территории сонгайских владений, прилегавшей к долине Нигера (а подчас и довольно далеко от этой долины).

«История искателя» в особенности изобилует рассказами о таких поселениях и их жителях. Люди эти могли носить разные названия; иные из таких групп обозначались просто по роду их занятий — «кузнецы», «кожевники», «строители» и т.п. Но очень часто хронисты прилагают к ним, так сказать, родовое обозначение — зинджи.

У названия этого довольно любопытная история. В класси­ческой арабской литературе домонгольского периода, т.е. до середины XIII в., слово аз-зиндж обозначало чернокожих коренных обитателей восточного побережья Африки, населе­ние же Африки Западной арабоязычные авторы называли просто «черными» — ас-судан. А кроме того, зинджами назы­вали и африканских рабов: в большом количестве вывозили их из Восточной Африки в Южный Ирак и там использо­вали на самых тяжелых видах оросительных работ. В XVI и XVII вв. это слово в первоначальном его значении при­менялось уже очень редко. Но зато в лексикон западно­африканских чиновников и хронистов вошло как бы вто­ричное, уже переосмысленное значение слова аз-зиндж. И обозначать им могли любую из очень многочисленных не­полноправных групп населения Западного Судана вне зави­симости от рода занятий, этнической или языковой при­надлежности.

Сам первый аския после переворота, приведшего его к вла­сти, захватил у ши Баро 24 «племени» рабов, которые последнему из ши достались как часть наследия его царствен­ных предков. Основатель новой династии, в свою очередь, рассматривал эти «племена» как свое законное достояние

Конечно, арабское слово кабила — «племя», которым обозна¬чены эти люди в «Истории искателя», не слишком подходит к данному случаю. Речь идет скорее о кастах, т.е. об объединениях людей, потомственно «прикрепленных» к какому-то определенному занятию или профессии, и эндогамных, т.е. заключающих браки только в своей среде.

В самом деле, каждая из этих рабских (об условности этого термина речь впереди) групп несла определенные повинности: часть из них должна была поставлять установленное количество зерна с каждой супружеской пары, часть изготовляла оружие для царского войска — это были кузнецы, некоторых использовали в качестве личных слуг аскии и его родни или же как прислугу при царских лошадях.

Повинности могли изменяться во времени. Так, в пору пребывания в собственности малийских правителей с тех, кто обязан был поставлять зерно, брали урожай с сорока локтей обработанной земли. Во времена сонни Али было отдано повеление соединить рабов в «бригады» по сотне человек каждая — такие бригады работали под наблюдением надсмотрщиков с барабанщиками и флейтистами, задававшими ритм труда, а весь урожай шел на прокормление воинов сонни. Когда же эти люди перешли в собственность аскии ал-Хадж Мухаммеда I, он установил для них подать зерном, причем размер ее не мог превысить 30 мер с хозяйства. По сравнению с предыдущим это могло выглядеть как облегчение. Так бы оно и было, если бы одновременно аския не возложил на этих же рабов гораздо более тяжелую дань. «И брал аския Мухаммед некоторых из их детей, обращая их в цену лошадей »²⁹, — с эпическим спокойствием поясняет хронист. Безразлично, кому на самом деле принадлежат эти слова — Махмуду Кати, альфе Кати, Ибн ал-Мухтару Гомбеле или даже возможному интерполятору начала XIX в. Кто бы это ни был, он оставался человеком своей эпохи и своего круга, и такие вещи были для него совер¬шенно обыденным явлением.

Но помимо тех рабов, что достались аскии ал-Хадж Мухаммеду, так сказать, по наследству от прежней династии, он и сам в своих походах угонял полоном многие тысячи людей. Когда его войско в 1495 г. завоевало город Дьягу, рассказывает хроника, аския «захватил из нее пятьсот строителей и четыреста увел в Гао, дабы использовать их для себя... вместе со строительными орудиями. Брату же своему, Омару Комдьяго, он пожаловал оставшуюся сотню». Омар в ту пору строил город Тендирму, будущую резиденцию канфари — наместника западной части державы, и опытные строители ему были очень кстати.

При этом, когда захваченных людей перегоняли в назначенные им для жительства местности, им зачастую приходилось проходить не одну сотню километров. Так, возле Тендирмы были поселены моси, угнанные аскией после одного из походов на их страну, а в то же время царские земли, расположенные в затопляемой части Масины, обрабатывали люди, которых захватили в уже упоминавшейся области Галам (Гадьяга), в верхнем течении Сенегала.

Основой политики аскии ал-Хадж Мухаммеда в этом отношении было создание развитой сети невольничьих поселков, принадлежавших короне и размещавшихся по всему пространству Сонгай. Если отметить на карте земледельческие невольничьи поселения, принадлежавшие самому крупному из преемников ал-Хаджа — аскии Дауду (1549—1583), г то они разместятся вдоль всей большой излучины Нигера, включая сюда область озер во внутренней дельте, и про¬тянутся на запад и северо-запад до самого Ниоро возле ны¬нешней границы Мали с Мавританией, а вниз по течению — до самой W-образной излучины реки неподалеку от той точки, где сейчас сходятся границы Нигера, Нигерии и Бе¬нина.

«Во всей земле, подчинявшейся ему... (дальше идет пространное перечисление подвластных Дауду областей. — Л.К.) были у аскии возделанные участки. В отдельные годы к нему из того продовольствия поступало более четырех тысяч сунну³⁰. Не было ни одного селения среди поселков, что мы упомянули, в котором бы у аскии не были рабов и фанфа³¹. Под началом некоторых из фанфа возделывали землю до ста из числа рабов, у других же из фанфа — пятьдесят, шестьдесят, сорок и двадцать». Так рассказывает о царских имениях «История искателя». Но главная масса таких невольничьих поселений находилась во внутренней дельте Нигера — рисовой житнице Сонгай, самой плодородной области державы. И это лишний раз показывает прямую связь между рисоводством и использованием рабского труда в сельском хозяйстве.

Широко распространено было обыкновение жаловать рабов в подарок; делалось это как на вывод (если употре­бить русское выражение крепостной эпохи), так и вместе с селениями, где люди эти жили. И делали это аскии не скупясь. Ал-Хадж Мухаммед пожаловал одному из многочисленных шерифов своего окружения, по одной версии рассказа — 1700, а по другой —2700 рабов за один раз. Уже знакомые нам приближенные факихи первого аскии — его любимец Салих Дьявара и Мухаммед Таль, — если верить Махмуду Кати, получили в 1501 —1502 гг. целых шесть «племен» ра­бов — по три на каждого. В 1581 г. еще один шериф полу­чил в дар от аскии Дауда сразу три поселка с рабами. Не остался обиженным и альфа Кати, один из создателей «Исто­рии искателя».

Характерно, что на всем протяжении правления династии аскиев государи жаловали в качестве наград и подарков, как правило, людей, реже — людей с землей, т.е. с поселками и полями, которые те обрабатывали, но никогда — землю саму по себе. Это резко отличало «феодализм по-сонгайски» — назовем его так за отсутствием лучшего обозначения — от феодализма, знакомого нам по Европе (почему именно от феодализма, речь пойдет дальше). Но такое отличие легко объяснить: земли было сколько угодно, и в таких условиях важнее всего были рабочие руки, чтобы эту землю обра­ботать.

Но мало было обратить людей в рабство и посадить их на землю. Нужно было еще и закрепить их в этом состоянии: ведь никому из господ таких невольничьих поселков не хоте­лось терять рабочие руки. Для этого существовала целая система ограничений, которой подчинялись все без исклю­чения невольники. В основе этой системы лежал запрет людям рабского состояния заключать браки вне своих «племен». Другими словами, все такие объединения зависи­мых людей были строго эндогамны.

Что это означало на практике? Просто-напросто то, что свободный человек не мог жениться или выйти замуж за человека из рабского «племени», не обрекая самого себя со­вершенно автоматически на утрату свободы. Правда, сущест­вовало заметное различие между положением мужчины и положением женщины. Дело в том, что счет родства по ли­нии матери — мы с ним встречались и в Гане, и в Мали — достаточно устойчиво держался и у сонгаев. В отдельных случаях счет родства по отцу уже сам по себе означал принадлежность человека к той или иной группе зависимых. Особенно часто это случалось в кузнечных кастах — так было, например, с теми пятью племенами «оружейников», которых унаследовал после ши Баро аския ал-Хадж Мухам­мед I. Свободные же люди предпочитали считать родство по материнской линии, хотя наследование имущества шло уже по отцовской. Особенно — если дело касалось верховной власти.

По всем этим причинам решающее значение имело со­циальное положение матери или жены. Сонгайские правители обеих династий строго следили за соблюдением соответ­ствующих правил. При этом первенствующую роль играло, конечно, желание обеспечить сохранение за собственником возможно большего числа зависимых людей. Мужчинам из все тех же 24 «племен», унаследованных ал-Хадж Мухамме­дом 1, еще в ту пору, когда они были собственностью правителей Мали, было строжайше предписано: жениться на свободных женщинах они могут только в тех случаях, когда внесут большой выкуп семье невесты. «Из опасения, как бы женщина и ее дети не потребовали для себя свободы, и же­лая, чтобы они со своими детьми оставались в собственности малли-коя», — так разъясняет смысл запрета «История искателя».

Другими словами, зависимому разрешалась женитьба на свободной женщине только при условии, что родня этой жен­щины попросту согласиться продать в рабство ее, а значит, и ее детей. Аския ал-Хадж Мухаммед после консультации с факихами внес изменение в форму запрета. По установлен­ному им порядку, при отце-свободном и матери-несвободной ребенок безоговорочно признавался несвободным; а при несвободном отце и свободной матери он считался рабом только в том случае, если оставался в семье отца и продолжал заниматься тем же, чем занимался отец. Уйдя в семью матери, он получал свободу. Легко заметить, что, несколько изменив правило в пользу хозяина раба, аския все-таки вынужден был сохранить его основной смысл: социаль­ное положение человека определено социальным статусом его матери. Мусульманской правовой теории пришлось и здесь отступить перед древним обычаем.

«История искателя» включает довольно любопытный рассказ, в котором очень хорошо видно отношение и самого ал-Хаджа, и его преемников к соблюдению таких запретов. В местности Анганда, к востоку от озера Дебо, рассказывает хронист, некогда обитало смешанное население, состоявшее из свободных сонгаев, зинджей и дьям-кириа (так называлась одна из ремесленных каст). Сонни Али завоевал Анганду,

сонгаев перебил, а части зинджей и кузнецов дьям-кириа сохранил жизнь. Когда воцарился аския Мухаммед I, уцелевшие мужчины этой местности обратились к нему с покорнейшей просьбой: дать им жен. Аския просьбу выполнил, но довольно своеобразно. В жены жители Анганды получили женщин, тоже принадлежавших к зинджам, а кроме того, новобрачным было предписано сохранять эндогамию внутри каждой пары.

Что в этой истории интересно? Во-первых, то, что аския дал соизволение на смешение людей, принадлежавших к разным зависимым группам только при условии, что сохранится их зависимое состояние. А во-вторых, создавая новые неполноправные группы, он сразу же постарался их сделать еще более замкнутыми.

Но на этом дело не кончилось. Очень много лет спустя, когда аскии ал-Хадж Мухаммеда I давно уже не было в живых, к его внуку, аскии Исхаку II, явились трое мужчин, прося аскию принять их под свою высокую руку. Исхак по¬началу обошелся с просителями милостиво, но когда узнал, что все трое родом из Анганды, то не только возвратил владетелю этой местности зависимых — кузнеца и зинджа, — но и объявил собственностью того и третьего просителя. А он был свободный сонгай, имевший неосторожность взять в жены женщину из Анганды. И при этом в обосно¬вание своего решения Исхак сослался именно на давний указ ал-Хаджа I.

Большое число невольничьих сельскохозяйственных посе¬лений сильно расширило экономическую базу центральной власти. Обилие продовольствия на западносуданских рынках, которое поразило Льва Африканского, во многом как раз этим и объяснялось. Ведь помимо посаженных на землю рабов в Сонгайской державе существовало и свободное крестьянство. И невольники, сидевшие на земле, должны были заметно облегчать его положение. Их эксплуатировали гораздо сильнее, чем в Мали; и свободные благодаря усилению эксплуатации зависимых имели возможность сохранять большую долю плодов своего труда, которую иначе постаралась бы у них отобрать и уж, во всяком случае, основательно ограничить «своя» же сонгайская знать. Впрочем, мы уже имели возможность убедиться в том, что Льва Африканского отличала помимо всего прочего и незаурядная трезвость взгляда. Именно такой трезвый взгляд и обусловил не лишенную иронии оценку молодым марокканским «интеллектуалом» того, как жило большинство населения «Гаго и его королевства»: царская казна явно обходилась с этими людьми без чрезмерной снисходительности. Так что и облегчение оказывалась, вероятно, довольно относительным.

Конечно, непрерывное усиление сонгайской аристократии по необходимости должно было сопровождаться и столь же непрерывным (хотя вовсе не обязательно синхронным) ухудшением положения свободных земледельцев-сонгаев даже при том, что сохранение большой семьи могло и замедлять этот процесс. Не исключено, что какая-то часть аристократии уже в XVI в. использовала на своих землях труд свободных сонгаев наряду с невольничьим. Свободное трудовое население, так же как и в Мали, постепенно попадало в зависимое состояние, когда отличие его от невольников становилось почти исключительно правовым (но также, что очень немаловажно, и идеологическим, отражавшимся в общественном сознании), тогда как экономическая разница мало-помалу переставала чувствоваться. Везде и по¬всюду в истории сложение общественного класса крупных собственников неизменно сопровождалось другим явлением: постепенно рождался и противоположный класс — зависимое крестьянство. Причем в его общей массе поначалу совсем разных, по выражению одного исследователя, «категорий свободы, полусвободы и несвободы» понемногу пропадала разница между бывшим рабом и бывшим свободным. С разных сторон и тот и другой приходили к одному и тому же по своей социальной сущности зависимому состоянию. Об этом нам уже пришлось говорить в главе, посвященной Мали; а в Сонгай развитие на протяжении времени расцвета державы шло в том же направлении. Только в первый период после прихода к власти второй сонгайской династии, в конце XV — начале XVI в. в этом непрерывном процессе на некоторое время усилилась его рабская «составляющая».

И все же, даже если учесть усиленное использование подневольного труда, положение тех, кого мы на всем протяжении этой главы называем рабами, очень сильно отличалось от того, что мы привыкли видеть в классических, если можно так сказать, странах рабовладения — Древней Греции и Древнем Риме. В сущности, так же как и в Мали, рабы в Сонгайской державе скорее были полурабами-полу-крепостными. Они сохраняли какое-то собственное хозяйство. Настоящая барщина (единственную попытку ее ввести предпринял, как мы видели, сонни Али) просуществовала очень недолго: просто не под силу было царской адми¬нистрации обеспечить тот жесткий полицейский контроль, ко¬торый один только и может сделать успешной такую форму применения труда зависимых.

Но кое-что и отличало полурабов-полукрепостных времен аскиев от их малийских предшественников — прежде всего то, что они были ближе к крепостному, нежели к рабскому состоянию. Но зато в Сонгайской державе не существовало тех довольно широких рамок, в которых мог изменяться во времени социальный статус раба у мандингов, хотя и признавалось, так сказать, в принципе, что рабы, рожденные в доме господина, имеют преимущество перед «новенькими». Но в целом все здесь было намного жестче, сословное не¬равенство между свободным и несвободным сохранялось гораздо строже, а следов рабства патриархального, домашнего оставалось куда меньше!

«История искателя» содержит очень любопытный рассказ, из которого хорошо видно, насколько различались взгляды на положение раба в Мали и в Сонгай. Один из фанфа — на¬чальников невольничьих сельскохозяйственных поселений — сумел накопить немалые богатства, так что не только покрыл за счет своих запасов риса от предыдущего урожая взнос за следующий год, но и роздал в виде благочестивой милостыни тысячу сунну зерна (ни много ни мало как около 250 тонн!). Аскии Дауду это очень не понравилось: «Он мне прибавил раздражения, — заявил аския своим советникам, — тем, что этот раб, при его положении, бедности и ничто¬жестве, дает милостыню с посевов, с которых выходит тысяча сунну. А что же буду раздавать милостыней я? И чего он домогается этим, если не прославления своего имени, которым бы выделился среди своей общины?!».

Аския отправил доверенного евнуха с ревизией. И виновник происшествия, как и обещал, передал посланному все, что с него причиталось в казну. Дауда — а ведь хронисты всячески восхваляют его благочестие и справедливость! — это привело в еще большее раздражение. «Разве я вам не говорил, — обратился он к приближенным, — что этот раб насытился до того, что равняет себя только с нами или нашими детьми?».

Но советники успокоили Дауда. «Все рабы одинаковы, — пренебрежительно заметил один из них при единодушном одобрении прочих, — ни один не возвышается иначе, как возвышением своего господина, а его достояние — достояние господина его. И когда возгордится царь из подобных тебе... тем, что раб, который ему принадлежит, подарил-де то-то и то-то, то им говорят: раб аскии подарит бедным тысячу сунну!». А остальные, почувствовав, что Дауд сменил гнев на милость, добавили к этому: «И где твой дар, а где дар раба твоего? Разница между ними та же, что между Плеядами³² и сырой землей...». Иначе говоря, как бы ни был богат зависимый человек (а таких начальников рабов, как герой этого рассказа, наверняка было немало), он и думать не мог сравняться со свободным сонгаем в социально-политическом отношении.

Именно царствование аскии Дауда, сына ал-Хадж Мухаммеда I, стало высшей точкой расцвета Сонгайской державы. И все та же «История искателя» сообщает нам о Дауде, что «он был тем, кто начал получать наследство воинов; он говорил, что они — рабы его. Раньше того так не бывало, и от воина наследо¬вались только его лощадь, щит и дротик — и только, не более». Правда, как бы желая предупредить дальнейшие обвинения, которые могли бы «подпортить» создаваемый им образ праведного государя, хронист тут же сокрушенно свидетельствует: «Что же касается взятия аскиями дочерей их воинов и обращения их в наложниц, то этот несчастный случай предшествовал времени его правления. Все мы принадлежим Аллаху и к нему возвратимся!» Но оговорка эта не в состоянии затемнить социально-экономический смысл того, что делал Дауд: его руками правящая верхушка начала наступление на права не только наемников из Хомбори, но и служилого слоя сонгайской знати (лошади были только у нее), стремясь понемногу уравнять его со своими рабами и вольноотпущенниками, слить все эти категории людей — «подданных», отпущенников, зинджей, ремесленников, воинов — в единый в социальном смысле класс зависи¬мого крестьянства.