Вэти черные брови восточные,

Вэти руки твои полуголые.

Что прибавится — не убавится, Что не сбудется — позабудется… Отчего же ты плачешь, красавица? Или это мне только чудится?

1957

108

Посредине панели Я заметил у ног

В лепестках акварели Полумертвый цветок.

Он лежал без движенья В белом сумраке дня, Как твое отраженье На душе у меня.

1957

109. Это было давно

Это было давно. Исхудавший от голода, злой.

ел по кладбищу он

Иуже выходил за ворота. Вдруг под свежим крестом, С невысокой могилы сырой Заприметил его

Иокликнул невидимый кто-то.

Иседая крестьянка

Взаношенном старом платке Поднялась от земли, Молчалива, печальна, сутула, И, творя поминанье,

Вморщинистой темной руке Две лепешки ему И яичко, крестясь, протянула.

Икак громом ударило В душу его, и тотчас Сотни труб закричали

Извезды посыпались с неба. И, смятенный и жалкий, В сиянье страдальческих глаз, Принял он подаянье,

Поел поминального хлеба.

Это было давно.

Итеперь он, известный поэт, Хоть не всеми любимый,

Ипонятый также не всеми, — Как бы снова живет Обаянием прожитых лет В этой грустной своей

Ивозвышенно чистой поэме.

Иседая крестьянка,

Как добрая старая мать, Обнимает его… И, бросая перо, в кабинете

Все он бродит один И пытается сердцем понять То, что могут понять

Только старые люди и дети.

1957

Л. Н. Мартынов (1905–1980)

110. Вода

Вода

Благоволила Литься!

Она

Блистала Столь чиста,

Что — ни напиться, Ни умыться, И это было неспроста.

Ей Не хватало Ивы, тала

И горечи цветущих лоз.

Ей Водорослей не хватало

И рыбы, жирной от стрекоз.

Ей Не хватало быть волнистой,

Ей не хватало течь везде.

Ей жизни не хватало — Чистой, Дистиллированной

что уйдет на разговоры вечер весь, — затвори свои тесовые ворота

иплотней холстиной окна занавесь. Чтобы шли подруги мимо, парни мимо

игадали бы и пели бы скорбя:

—Что не вышла под окошко, Серафима? Серафима, больно скучно без тебя… Чтобы самый ни на есть раскучерявый, рвя по вороту рубахи алый шелк, по селу Ивано-Марьину с оравой мимо окон под гармонику прошел.

Он всѐ тенором, всѐ тенором, со злобой

запевал — рука протянута к ножу:

—Ты забудь меня, красавица, попробуй… Я тебе тогда такое покажу…

Если любишь хоть всего наполовину, подожду тебя у крайнего окна, постелю тебе пиджак на луговину довоенного и тонкого сукна.

А земля дышала, грузная от жиру, и от омута Соминого левей соловьи сидели молча по ранжиру,

так что справа самый старый соловей. Перед ним вода — зеленая, живая, мимо заводей несется напролом — он качается на ветке, прикрывая соловьиху годовалую крылом.

И трава грозой весеннею измята, дышит грузная и теплая земля, голубые ходят в омуте сомята, поларшинными усами шевеля.

А пиявки, раки ползают по илу, много ужаса вода в себе таит —

щука — младшая сестрица крокодилу — неживая возле берега стоит… Соловьиха в тишине большой и душной…

Вдруг ударил золотистый вдалеке, видно, злой и молодой и непослушный, ей запел на соловьином языке:

— По лесам, на пустырях и на равнинах

не найти тебе прекраснее дружка — принесу тебе яичек муравьиных, нащиплю в постель я пуху из брюшка. Мы постелем наше ложе над водою, где шиповники все в ро занах стоят, мы помчимся над грозою, над бедою и народим два десятка соловьят.

Не тебе прожить, без радости старея, ты, залетная, ни разу не цвела, вылетай же, молодая, поскорее из-под старого и жесткого крыла.

И молчит она, всѐ в мире забывая, —

я за песней, как за гибелью, слежу… аль накинута на плечи пуховая…

—Ты куда же, Серафима?

—Ухожу. —

Кисти шали, словно перышки, расправя, влюблена она, красива, нехитра — улетела.

Я держать ее невправе — просижу я возле дома до утра.

Подожду, когда заря сверкнет по стеклам, золотая сгаснет песня соловья — пусть придет она домой

скрасивым,

степлым —

меркнут глаз его татарских лезвия. От нее и от него пахнуло мятой, он прощается у крайнего окна, и намок в росе

пиджак его измятый довоенного и тонкого сукна.

1934

О. Ф. Берггольц (1910–1975) 113

…Третья зона, дачный полустанок, у перрона — тихая сосна.

Дым, туман, струна звенит в тумане, невидимкою звенит струна.

Здесь шумел когда-то детский лагерь

на веселых ситцевых полях… Всю в ромашках, в пионерских флагах, как тебя любила я, земля!

Это фронт сегодня. Сотня метров до того, кто смерть готовит мне. Но сегодня — тихо. Даже ветра нет совсем. Легко звучать струне.

И звенит, звенит струна в тумане… Светлая, невидимая, пой!

Как ты плачешь, радуешься, манишь, кто тебе поведал, что со мной?

Мне сегодня радостно до боли, я сама не знаю — отчего. Дышит сердце небывалой волей, силою расцвета своего.

Знаю, смерти нет: не подкрадется, не задушит медленно она, — просто жизнь сверкнет и оборвется, точно песней полная струна.

…Как сегодня тихо здесь, на фронте. Вот среди развалин, над трубой, узкий месяц встал на горизонте, деревенский месяц молодой.

И звенит, звенит струна в тумане, о великой радости моля… Всю в крови,

втяжелых, ржавых ранах,

ялюблю, люблю тебя, земля!

1942

В. С. Шефнер (род. в 1915 г.) 114. Зеркало

Как бы ударом страшного тарана Здесь половина дома снесена.

И в облаках морозного тумана Обугленная высится стена.

Еще обои порванные помнят О прежней жизни, мирной и простой,

Но двери всех обрушившихся комнат, Раскрытые, висят над пустотой.

И пусть я все забуду остальное — Мне не забыть, как, на ветру дрожа,