9550

221

сможет решить в качестве самодействующего субъекта. В современной философии эта традиция имеет уже широкое распространение. Согласно М Эпштейну, «… сердце нашло Бога, а ум все еще ищет или, найдя, теряет. Нетрудно и потерять, слыша со всех сторон, что наука доказывает теоретически, а техника подтверждает практически, что Бог – всего–навсего иллюзия (воспроизвожу заглавие недавней книги биолога Ричарда Докинза – манифеста «научного атеизма»). Мне представляется, что научный прогресс, наоборот, все более явственно раскрывает нам, на примере наших собственных растущих технических возможностей, что Вселенная имеет Творца. И поверить в него нам на основе современных научных данных несравненно легче, чем нашим менее осведомленным предкам»506.

Предпосылкой такого «забвения бытия» была не только религиозная философия Средневековья, но и учение И. Канта, активизм И. Фихте и т.п. Именно на этой основе родилась философия постмодернизма с ее «забвением бытия» – на основе технократического мышления. Технологический поворот в философии привел ныне к настоящему обожествлению Технологии. Такое обожествление, с одной стороны, как бы отменяет потребность в религиозной вере в Бога, с другой стороны, свидетельствует об однотипности отношения к бытию, о «забвении бытия». В силу этой однотипности технократическое отношение к бытию может способствовать возвращению религии в духе М. Эпштейна, тогда как прежде, наоборот, религия прокладывала дорогу технологии. Прокладывала тогда, когда реальные возможности самой технологии были незначительными. Как религия издавна, уже в прошлом, выполняла функции технологии, так в настоящем технология начинает дополнять функции религия. Можно сказать, что религия есть технология прошлого, тогда как сегодня технология становится религией настоящего. И обе ведут к преодолению «метафизики», они сходятся в «забвении бытия».

2. Ж. Бодрийяр о симуляции бытия и мышления в Новое время

В отличие от Ж. Делеза Ж. Бодрийяр «примеряет» симулякр к Новому времени, связывает его с производством, технологией, общественный характер которой оборачивается против самих производителей, приводя к симуляции бытия и мышления. Он выделяет симулякры трех порядков и указывает на соответствие этих «порядков» «изменениям закона ценности»: 1) «подделки», которые составляют господствующий тип классической эпохи от Возрождения до промышленной революции, 2) «производство» как господствующий тип промышленной эпохи, наконец, 3) «симуляцию», которая господствует на нынешней фазе, когда все регулируется «кодом»507.

Подделка, заодно с модой, рождается вместе с Возрождением, когда феодальный строй деструктурируется буржуазным, когда на место обязательных знаков чиновного общества приходит эмансипация знаков, появляются межклассовые переходы и на смену знаковой эндогамии приходит «состязательная демократия» (так именуется отныне борьба за существование с

222

удесятеренной силой перенесенная из природы в общество под принуждающим воздействием оборачивающейся против самих производителей технологии) и через посредство межклассовых ценностей–знаков возникает подделка. Такие «знаки» появляются «согласно спросу» на них. Они подделываются под старые, обязательные знаки статусного общества, не будучи таковыми.

Новоевропейский знак выражает не дискриминацию статусного общества, но состязательность, «разгруженную» от принудительности прежнего классового деления общества. Такой знак, согласно Ж. Бодрийяру, становится общедоступным, симулируя свою необходимость, «выдавая себя за связанный с миром». Он «грезит о знаках прошлого и желал бы вновь обрести их реальную референтность», он «переживает ту же судьбу, что и труд». «Вольный» производитель, «труженик» волен лишь производить «эквивалентности»508. В этих словах Ж. Бодрийяр констатирует, что общественный характер технологии оборачивается против самих производителей, причем, в условиях «состязательного общества», т.е., как говорилось, основанного на «перенесенной из природы в общество» «борьбе за существование» «с удесятеренной силой».

Прежде всего, новоевропейский знак приобретает свою значимость в симулякре «природы». Ж. Бодрийяр пишет о «ностальгии по природной референтности знака», которая сохраняется вплоть до современности, несмотря на целый ряд ломавших ее переворотов – вроде промышленного. В эпоху Возрождения появилась подделка, начиная от ложного жилета (только спереди) до театра, и эта театральность захватывает все формы социальной жизни509, что соответствует рыночному закону стоимости. Ж. Бодрийяр пишет об устремлении людей к светской демиургии, к преображению любой природы во всеобщий эквивалент всех материалов, в одну–единственную «субстанцию»510, унифицируемую под знаком буржуазных ценностей, что выражает способность нового класса к любым свершениям, открывающим путь к небывалым сочетаниям и всяческим вариантам игры и подделки. При сохранении ностальгии к природе прометеевские стремления буржуазии обратились на

подражание природе и, далее, на производство.

Ж. Бодрийяр указывает именно на негативную сторону диалектики симуляции бытия и мышления: «симулякры – это не просто игра знаков», «в них заключены» «особые социальные отношения», «особая инстанция власти», а не только «триумфальный взлет науки и техники»511. Он говорит о власти как стремлении контролировать весь мир политических и душевных явлений, подчеркивает тесную связь в «иезуитской покорности души («perinde ac cadaver») с демиургическим замыслом избавиться от природной субстанции, заменив ее субстанцией синтетической. Как и подчиненный [иезуитской] организации человек512, вещи обретают при этом идеальную сущность трупа. Здесь уже заложена вся технология и технократия – презумпция идеальной поддельности мира, которая находит себе выражение в изобретении идеального вещества и в универсальной комбинаторике веществ»513.

223

Иезуиты стремились создавать «действенные симулякры» для того, чтобы воссоединить мир согласно единообразной доктрине (от Новой Испании до Японии – отсюда миссионерство) под властью одного слова, сформировать государственную политическую элиту с единой централизованной стратегией. «Действенный симулякр означал, во–первых, систему организации, во–вторых, систему театральной помпы (сцена, на которой играют кардиналы–министры и серые кардиналы), в–третьих, систему воспитания и образования, которая

впервые направлялась на пересоздание природы ребенка. Во всем этом присутствует «проект всеобщего контроля и господства», социальная схема [программа, код, технология – М.П.], глубоко демонстрирующая внутреннее единство системы514.

Эпоха подделки сменяется эпохой (ре)продукции, когда возникает, согласно Ж. Бодрийяру, «промышленный симулякр», что указывает на их производство в огромных масштабах, с применением техники, означающей бесконечную серийность – возможность двух или n [сколько угодно – М.П.] идентичных объектов, которые соотносятся не как оригинал и подделка, но как неотличимости или эквиваленты. «При серийном производстве вещи без конца становятся симулякрами друг друга, как и люди, которые их производят»515. Понимание производства резко меняется, обозначая «процесс исчезновения всякого оригинала», а «бесконечная репродуктивность» «бросает вызов «природному» порядку, хотя оказывается «довольно–таки слабым воображаемым средством для покорения мира»516. Все материальное производство, включая технику и самого человека как «производителя», оказывается под знаком воспроизводства. В воспроизводстве, полагает Ж. Бодрийяр, заключался ультиматум производству: «производство как таковое не имеет смысла – его социальная направленность теряется в серийности. Симулякры берут верх над историей»517, хотя эта стадия серийной репродукции, промышленного механизма, конвейера, расширенного воспроизводства и т.п. длится недолго.

С завершением первоначального накопления капитала, когда мертвый труд берет верх над живым, серийное производство уступает место

«порождающим моделям». Происходит переворот в понятиях происхождения и цели, ибо все формы задумывают исходя из их воспроизводимости, и мы оказываемся в царстве симулякров третьего порядка. «Это уже не подделка оригинала, как в симулякрах первого порядка, но и не чистая серийность, как в симулякрах второго порядка; здесь все формы выводятся из моделей путем модулирования (от слова «модуль» – М.П.) понятий. Смысл имеет только соотнесенность с моделью, и все теперь не происходит согласно собственной целенаправленности, а выводится из модели, из «референтного означающего», образующего как бы опережающую целевую установку и единственный фактор правдоподобия. Перед нами симуляция в современном смысле слова… основу всего составляет модуляция»518, «структурный закон ценности. В технике или экономике не надо искать секретов кода, – наоборот, самую возможность

224

промышленного производства надо искать в генезисе кода и симулякров», полагает Ж. Бодрийяр519, внедряясь в суть «технологизма».

Каждый новый порядок симулякров подчиняет себе предыдущий, «подделка» была поставлена в серийное производство, «искусство» (мастерство) перешло в «автомат»–«автоматизм», а ныне, считает Ж. Бодрийяр, весь порядок производства оборачивается «операциональной симуляцией».

Как видно, в отличие от К. Маркса, обращавшего внимание на прогрессивную тенденцию и полагавшегося на преодоление, устранение негативного, Ж. Бодрийяр обращается к деградационной стороне в развитии, полагая, что он, как и близкие ему по духу мыслители типа В. Беньямина или Маклюэна, преодолел ограниченность К. Маркса, поскольку именно негативная диалектика стала более соответствовать действительности, чем классическая, позитивная, подчеркивающая приоритет в развитии прогрессивности, восхождения. Так, Ж. Бодрийяр указывает на работу В. Беньямина «Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости», в которой показано поглощение всего процесса производства репродукцией, изменение его целевых установок, новый статус производителя и продукта на материале искусства, кино и фотографии, где в ХХ веке открылись новые территории, свободные от «классических» производительных традиций, изначально расположенные под знаком воспроизводства. Подобное К. Маркс, отмечает Ж. Бодрийяр, пренебрежительно называл непроизводительными издержками капитала, но именно в этой сфере «симулякров и кода», подчеркивает Ж. Бодрийяр, общие процессы капитала «обретают свое [новое] единство». Он имеет в виду моду, масс–медиа, рекламу, информационно–коммуникационные сети и т.п. Так, расходы на рекламу и т.п. симулякры составляют ныне и в постсоветской России порой до 70% в цене товара, ранее воспринимавшегося и трактовавшегося просто как потребительная стоимость.

Такова «ирония истории» и В. Беньямин первым, а вслед за ним и Маклюэн, стал интерпретировать технику не как «производительную силу», на чем «зацикливается» марксистский анализ, но как «медиум» – форму и порождающий принцип всего нового поколения смыслов. В таком качестве

техника и берет верх над потребительной стоимостью и над рабочей силой,

которую К. Маркс считал «революционным содержанием производства»520. И он заключает, что Беньямин и Маклюэн оказались прозорливее К. Маркса, ибо (в эпоху господства негативной диалектики в истории над позитивной521 – М.П.) симулякры берут верх над историей, происходит «смертоносный разворот той гигантской машинерии, которую сегодня человек порождает в качестве собственного образа». Тем самым «подрывается нечто основополагающее», в симуляции происходит «грандиозный проект манипуляции», «операция черной магии», начинает преобладать «имманентная логика операционального принципа»522. Если в симулякре первого порядка «предполагается возможность спора между симулякром и реальностью», в симулякре второго порядка – ликвидация реальности, ибо в нем появляется

225

реальность без образа, без эха, без отражения, без видимости (машина противостоит театральности), то в симулякре третьего порядка уже нет больше ни сходства ни несходства523, но только логика операционального принципа,

основанная на недетерминированности и на коде.

Сегодня мы в постсоветской России познакомились с подобными вещами, о которых пишет Ж. Бодрийяр. Правда, рекламе, которая практически не несет информации о товарах, в основном «верят одни лишь специалисты по рекламе и маркетингу», манипуляции с выборами и т.п. приводят к тому же эффекту, ибо «в тот самый момент, когда эта машина достигла безупречного самовоспроизводства, – признает Ж. Бодрийяр, – из нее тихонько, незаметно улетучилась всякая социальная субстанция524… Поэтому они получают «реальную» тактическую ценность, действуют как регулирующий фактор политического класса, в соответствии с его собственными правилами игры. То есть он имеет основание верить им – и верит. А кто, собственно, еще? Опросы и передачи масс–медиа показывают людям, сколь гротескно выглядит вся эта политика, сверхпредставительная и никого не представляющая… давая опережающий образ любой возможной реальности»525. Ж. Бодрийяр говорит о лейкемизации всякой социальной субстанции, когда «кровь заменяется бледной лимфой масс–медиа»526. Мы знаем, что в этот процесс в постсоветской России широко вовлекаются известные артисты, спортсмены, начинающие играть роль юродивых527, «наоборот», подыгрывая имущим власть и богатство. Их вполне можно уподобить античным софистам, но они уже перешли «порог» «противоположности противоположностей», чтобы (преследуя цель) оказаться в мире симулирования. Это – шуты, кентавры, скоморохи, призванные528 предложить наводящий вопрос, на который нельзя дать другой ответ, кроме симулирующего, т.е. воспроизводящего сам вопрос, уводящий от объективной реальности. Все «ныне подпадает под власть этих симулированных [с(т)имулированных – М.П.], предвосхищающих ответов, представляющих собой всего лишь разновидность самоисполняющихся пророчеств (selfulfilling prophecy)»529.

Симулякры переселяются отныне «в мир структур и бинарных отношений»530, а генезис симулякров уходит корнями в генетический код, знак программирования, где созревают все команды и все ответы. Центром симулируемого мироздания оказывается «черный ящик кода, молекула, посылающая сигналы, которые просвечивают нас насквозь», «непрерывно сверяя нас с нашей запечатленной в клетках программой»531. Этот кибернетический «чип», погребенный в виде программных матриц бесконечно глубоко в «биологическом» теле: «Тюремная камера [cellule], электронный элемент [cellule], партийная ячейка [cellule], микробиологическая клетка [cellule] – во всем этом присутствует стремление найти мельчайшую неделимую частицу [cellule], органический синтез которой осуществлялся бы согласно показателям кода. Однако и сам код представляет собой просто элементарную генетическую матрицу, в которой мириадами пересечений производятся все мыслимые вопросы и решения – только выбирай (но кто?). У

226

этих «вопросов» (информационно сигнальных импульсов) нет никакой целевой установки, кроме генетически неизменного или варьируемого в мельчайших случайных отличиях ответа. Это… пространство клетки, бесконечно порождающей одни и те же сигналы, словно заученные жесты одуревшего от одиночества и однообразия узника. Таков генетический код, – неподвижный, словно пластинка, которую заело, а мы по отношению к нему не что иное как элементы звукоснимающего устройства». Таковы симулякры третьего порядка, «ДНК или операциональная симуляция», в условиях которой мы живем532.

С такой точки зрения биологические и культурные феномены могут рассматриваться как всего лишь различные аспекты обработки информации – накопление, обратная связь, каналы передачи сообщений и т.п., а информация предстает как универсальное свойство жизни на земле, независимой от ее формы и субстанции. Некий аналог потустороннего, сверхъестественного,

трансцендентного, правда, присутствующий во всем налично данном. В результате произошло сближение генетики и лингвистики, терминология генетики стала наполненной выражениями из лингвистики и теории информации. С такой точки зрения молекулы и культурные системы, включая язык, образуют одну непрерывную цепь, динамику семиозиса, описываемую с единой, кибернетической точки зрения. Это предполагает, точнее: означает, что диалектической эволюции больше как бы нет, что жизнь регулируется генетическим кодом, телеономическим «чипом». Так на смену полю контроля и репрессивного пространства традиционного общества, основанного на страхе и животном повиновении, с дрессировкой реакций, в основе которой лежал, считает Ж. Бодрийяр, «разработанный И.П. Павловым аппарат программированных, повторяющихся агрессий (в умноженном масштабе можно было встретить в рекламном «вдалбливании» и политической пропаганде 30–х гг.)» происходит переход к «расписанию (disjonction) c помощью кода, от ультиматума к – побуждающей заботе» субъекта, основанной «на его вовлеченности, «игровой» сопричастности и т.п., тяготея к созданию тотальной модели [не различающей объекта и субъекта – М.П.] окружающей среды», «регулирования через информацию» как «новое обличье павловских рефлексов» «влияния через среду»533.

То же разрушение реальности Ж. Бодрийяр видит и в «гиперреализме», «в тщательной редупликации реальности, особенно опосредованной другим репродуктивным материалом (рекламным плакатом, фотографией и т.п.): при переводе из одного материала в другой реальность улетучивается, становится аллегорией смерти, но самим этим разрушением она и укрепляется, превращается в реальность для реальности, в фетишизм утраченного объекта534; вместо объекта репрезентации – экстаз его отрицания и ритуального уничтожения: гиперреальность»535. Ж. Бодрийяр считает, что эта тенденция началась уже в реализме с его риторикой реальности, свидетельствующей о подорваннности статуса реальности. Сюрреализм уже критиковал реализм, хотя и дублировал его в сфере воображаемого. В гиперреализме стирается и само противоречие реального и воображаемого. В «новом романе» смысл

227

гиперреализма состоял в том, чтобы создать вокруг реальности вакуум, удалить «всякую психологию», «субъективность» и свести реальность к «чистой объективности». Фактически же эта «объективность без субъективности» оказывается «объективностью чистого взгляда», она (наконец–то!) освободилась от объекта, сделала его лишь транслятором осматривающего его взгляда. Ж. Бодрийяр называет его «способом убийства оригинала», «где всякая направленность на объект перехватывается бесконечным самопреломлением». Получается, что «гиперреальность» это не просто то, что можно воспроизвести, но то, что «всегда уже воспроизведено», репрезентацию она оставляет «позади» и «всецело заключается в симуляции» «самоотражения»536. И заключает Ж. Бодрийяр не указанием на необходимость противодействия псевдореальности, но смирением и утверждением о том, что сегодня «сама реальность» гиперреалистична, вся «бытовая, политическая, социальная, историческая, экономическая и т.п. реальность изначально включает в себя симулятивный аспект гиперреализма», что старый лозунг «реальность превосходит вымысел» ныне превзойден, а «вся реальность стала игрой в реальность»537. В итоге, уверяет Ж. Бодрийяр, произошла «сателлизация реальности»538.

Сходным образом эта проблема поднимается, например, в статье Л.Е. Балашова «Зараза антикультуры»539, автор которой сознает опасность и масштабы угрозы этой «раковой опухоли» «анормального» и в постсоветской России, но он не склонен впадать в абсолютизацию негативной диалектики, утверждая мысль о необходимости борьбы с нею во имя торжества восходящего развития. Противоположная позиция характеризуется им как «клевета на жизнь». Ведь в большинстве своем люди живут нормальной жизнью: родят, воспитывают, учат детей, строят, лечат, производят материальные и духовные блага, противодействуют симуляции бытия и мышления. С этим следует согласиться: симулякры – периферия жизни, маргинальная жизнь. Вопреки мнению философов постмодернизма, остающихся философами кризиса, не ищущих путей выхода за эти границы, жизнь во всей полноте к ней не сводится. Появление же этой «раковой опухоли» «анормальности» и осознание ее анормальности свидетельствует о том, что близится время, когда в повестку дня в человеческой истории будет ставиться вопрос об освобождении социальности от явлений симулирования, следовательно, об освобождения людьми своей истории от господства мира товарно-денежных и технократических отношений и о превращении экономики и техники в условие свободной и творческой жизни, условие возможности реализации ими своих способностей. Ведь остаться без них равнозначно возврату к своей предыстории. Речь же идет о необходимости поставить развитие экономики и техники под сознательный контроль самих людей, под потребности их развития, как и развития бытия в целом. Такова задача приближающейся исторической эпохи540.

Поведение же философов постмодернизма напоминает двусмысленное поведение «луддитов», обращавших свой гнев не на социальные факторы, но на технику, в которой они видели источник бед, а не условие своего

228

освобождения. Это видно на примере того, как Ж. Бодрийяр именует сателлизацией реальности вполне естественный процесс освоения космического пространства, скажем, когда на орбиту вывели «лунный модуль»541, или современное градостроительство на земле, путая его с «расизмом»542, действительно «достойным» преодоления при осуществлении градостроительства. Точно также, т.е. на службу людям должны быть поставлены реклама, СМИ, и т.д., которые сегодня нередко являются средством десоциализации, программирования людей, что и требует преодоления как симулякров бытия и мышления.

Ж. Бодрийяр двусмысленно рассуждает и тогда, когда пишет о градостроительстве, определяя его суть как «гетто телевидения, рекламы, телевидения, гетто потребителей/потребляемых, заранее просчитанных читателей, кодированных декодировщиков медиатических сообщений, циркулирующих/циркулируемых в метро, развлекающих/развлекаемых в часы досуга и т.д. Каждое пространство/время городской жизни образует собой, по его словам, гетто, и все они сообщаются между собой. Сегодня социализация – вернее, десоциализация – происходит путем такого структурного разбрасывания по многим кодам. Эра производства, товара и рабочей силы еще означала некоторую солидарность социальных процессов, пусть и в эксплуатации, – из такой социализации, отчасти реализуемой самим капиталом, К. Маркс, – согласно Ж. Бодрийяру, – и выводит перспективу революции. Однако эта историческая солидарность – фабричная, соседская и классовая – исчезла. Теперь все разобщены и безразличны под властью телевидения и автомобиля, под властью моделей поведения, запечатленных во всем – в передачах масс–медиа или же в планировке городов. Все выстроены в ряд, и каждый бессознательно отождествляет себя с умело расставленными направляющими симулятивными моделями. Все допускают взаимную подстановку, как и сами эти модели. Эра индивидов с измеряемой геометрией – зато неизменной и централизованной остается геометрия кода. Фактически

форму общественных отношений образует (точнее сказать, подменяет – М.П.)

диффузно присутствующая во всех тканях городов монополия кода», и сама «власть есть по определению централизованность кода», есть

«семиократия»543.

Так Техника заменила Бога и торжествует, получается, над всей реальностью, утратившей свою объективность.

Против всего этого торжества симулякров бытия и мышления можно обратить простой, но фундаментальный вопрос: «Но ведь кем–то они «расставлены», значит «кому–то» это выгодно?». Это открывает иную линию поведения и размышления, словно (сознательно или бессознательно) не замечаемую философом–постмодернистом. Ее демонстрирует, например, Ю.И. Семенов, выступая и против «луддитизма», и против преклонения перед «технологизмом» и «экономизмом» (=капитализмом). Ю.И. Семенов пишет: «Изжитость капитализма и опасность, которую представляет для человечества продолжение этой экономической системы, более чем наглядно демонстрирует

229

разразившийся в 2008 г. грандиозный вначале финансовый, а затем всеобъемлющий экономический кризис. Он заставил задуматься о будущем капитализма многих закоренелых защитников, а правительства капиталистических стран – принять меры, которые идут вразрез с основными принципами функционирования капиталистической экономики»544, что нашло, к сожалению, осуждение одного из «наших» специалистов под названием «Социалистические Штаты». «Нашист» излишне ограничил масштабы грозящих перемен: с аналогичной инициативой выступил, например, Николя Саркази, перенося соответствующие перемены и представления на почву Европы. Впрочем, речь идет также о том, чтобы преодолеть и господство техники, поставив ее и ее развитие под сознательный контроль самих людей, ибо «оказалось, что использование столь характерного для капитализма технического способа развития производительных сил в условиях этого общества приближается к пределу. В погоне за прибылью капитализм так развил технику, что она ставит под угрозу природу планеты и тем самым существование человечества»545. Таково вполне разумное преодоление симулякров бытия и мышления взамен луддитской двусмысленности философии постмодернистов546. Согласно же предлагаемой Ж. Бодрийяром «схеме» истории она включает, во–первых, «первобытное», т.е. докапиталистиское общество, во–вторых, стадию «политической экономии», совпадающую с буржуазно–капиталистической цивилизацией, к которой принадлежит и социально–критическая теория «марксизма», наконец, в– третьих, стадию современной истории как универсального распространения «симулякров», как если бы они выходили за пределы капиталистической цивилизации547.

Это свидетельствует об исчерпанности потенциала капитализма, появившейся доминанте негативной диалектики в его развитии и симулятивных выходах за его границы у Ж. Бодрийяра548 и других представителей философии постмодернизма, сопровождаемых переживанием неподлинности мира,

данного нам в культурных формах опыта, зараженного паразитарными, вторичными идеологическими смыслами549.

3. «Перестройка» и симулирование

Понятно, что современная эпоха не только свидетельствует об исчерпанности потенциала капитализма (=экономизма) и необходимости выхода за пределы «экономизма» и «технологизма», но и о попятных движениях, она дает образцы симулирования развития бытия и мышления, например, их дает постсоветская Россия, где возобладали деградационные тенденции и процессы под видом прогрессивных. Характерно, что в них продолжают действовать социальные законы развития, но с учетом доминирования регрессивных тенденций. При таких условиях социальные законы оказываются зеркальными к законам традиционного развития с доминированием восхождения над нисхождением. Прогресс и регресс,

230

восходящая и нисходящая ветви эволюции, будучи противопоставлены друг другу, остаются связанными между собой – «законом зеркальности». Такое соотношение восхождения и нисхождения выражается и в действии общих законов социального развития в восходящей и нисходящей ветвей эволюции. Это значит, что на нисходящей ветви эволюции, – в отличие от восходящей, прогрессивной ветви развития, – «действуют те же общие социальные законы, что

ина восходящей ветви, но действуют» они «как зеркальное отражение их действия на восходящей ветви, то есть одновременно похоже, но и наоборот»550.

То, что в России во время «перестройки» произошел выбор «новыми лидерами» нисходящей ветви эволюции, придя на смену «застою» или «упадку» жизни в соответствующий период в жизни СССР, об этом свидетельствуют появившиеся в пореформенной России известные афоризмы. В такой афоризм превратилось наивное «признание» бывшего премьер–министра перестроечного периода В. Черномырдина: «Хотели как лучше, а получилось как всегда». Оно стало «крылатым», подобным высказываниям древних, требуя специальной интерпретации. Смысл его в том, что реформаторы, российские власти «стремятся действовать так, как положено действовать для успеха, но их усилия, которые могли бы принести успех в восходящей ветви эволюции, теперь, в ситуации эволюционного упадка, дают результаты противоположные. Получается лишь имитация (симуляция – М.П.) подъема, успеха»551.

Симулированием развития бытия и мышления отмечена уже «перестройка», которая подавалась гражданам страны руководителями КПСС и государства как процесс совершенствования всей общественный жизни при сохранении ее основ, устоев. Так, А.Н. Яковлев, бывший (при М. Горбачеве) Член Политбюро ЦК КПСС, ответственный за всю идеологическую (теоретическую) работу в КПСС, признается, что многие реформаторы не предполагали изначально сохранение этих «основ», а себя недвусмысленно характеризует как противника марксизма

икоммунизма, его идеологии и практики. Понятно, что такая деятельность и мышление изначально были симулирующими. Об этом свидетельствует его статья «Большевизм – социальная болезнь ХХ века», которой открывается «Черная книга коммунизма», изданная при содействии «Союза правых сил»» и предназначаемая ими для распространения в муниципальных, сельских, школьных и вузовских библиотеках бывшего Советского Союза552.

«Метод» его мышления и деятельности состоял в доведении до абсурда (=до перехода в свою противоположность) теории и практики, которая выстраивалась бы на марксистской основе, ибо «любое деяние, доведенное до абсурда, неизменно становится фарсом», т.е. симулякром. Говоря о реформаторах с характерным для них симулированием, он пишет:

1)«Деятели были разные: толковые, глупые, просто дураки. Но все были циниками. Все до одного, и я – в том числе. Прилюдно молились лжекумирам, ритуал был святостью, истинные убеждения – держали при себе»;

2)«В любом зачуханном кабинете даже малюсенького советского чиновника – партийного, государственного, мундирного – в застекленном шкафу сзади или сбоку столоначальничьего кресла неизменно стояли 55 томов Полного