7. Письма в романе «Всех ожидает одна ночь»

Формально письма в романе «Всех ожидает одна ночь» можно разделить на две группы: это записанные письма, и письма, пересказанные главным героем. К первым относятся письма Ларионова к доктору Алексею Алексеевичу (включая короткие письма о современной жизни героя и три тетради записок о прошлом), ко вторым – пересказанные письма отца Ларионова своему другу, письмо матери о смерти отца, письма Нины и к Нине, письмо соликамского чиновника и письмо-донос на Ситникова.

Причем соотношение писем выглядит так: в трех тетрадях, представляющих собой развернутые письма доктору, содержится пересказ остальных писем. То есть во «Всех ожидает одна ночь» дискурс писем одновременно охватывает «записки» (письма к доктору) и включается в «записки», но уже в виде пересказа (письма ко всем остальным персонажам). По сравнению с «Письмовником» очевиден акцент на том, что авторская проверка границ и возможностей «письма» заканчивается авторской игрой с «письмом».

1) Письма героя доктору Алексею Алексеевичу

Писем Алексею Алексеевичу в тексте «Записок» два: первое письмо включает размышления о проблеме создания текста и первую тетрадь записок, второе письмо – две последних тетради Александра Львовича.

Дискурс писем к доктору служит текстовой границей каждый раз при переходе к новой части романа. Дискурс писем воплощается в обращениях к собеседнику («милый мой Алексей Алексеевич»), вопросах к нему («Только не подумайте, что я на Вас в обиде. Я ведь все понимаю. В хлопотах по отъезду мудрено ли забыть черкнуть пару слов на прощанье?» [С. 166]), просьбах («Не сочтите за старческий каприз, но мне будет приятно, если Вы поставите эту старинную безделку у себя на столе. Может, хоть изредка будете, глядя на нее, вспоминать наши забавные беседы, да, как некогда, щелкать по носу то пастушка с чернильницей, то пастушку с песочницей» [С. 9]. Также сохранена форма прощания: «Остаюсь Ваш, Александр Львович Родионов» [С. 9].

Обращение «милый мой», а также желание рассказать ему всю свою жизнь указывают на несомненную значимость адресата для героя, однако для автора это способ подчеркнуть пустоту повседневной жизни Ларионова. Он не ценит свою жизнь, считает себя непримечательным в исторических масштабах человеком, даже не замечая, что эти громкие исторические события так или иначе касались непосредственно его судьбы: аракчеевщина (когда он за свои преобразования был арестован), декабристские споры с Ситниковым (когда он чудом избежал заключения), война на Кавказе (где был убит его сын).

Первое письмо Алексею Алексеевичу содержит мотив создания текста (начинается словами «Сейчас, когда я пишу эти строки, рукопись не завершена, до конца еще далеко, но мне хотелось бы все объяснить Вам теперь, не дожидаясь последней точки» [С. 7] и заканчивается словами: «Испишу сейчас две последних страницы, а завтра, с Божьей помощью, возьмусь за вторую» [С. 165]). Можно подчеркнуть динамику мыслей героя: в начале письма очевиден больший пессимизм – герой думает о смерти («хотелось бы все объяснить Вам теперь, не дожидаясь последней точки»), в финале – уверенность, что письмо и жизнь продолжаться («завтра, с Божьей помощью, возьмусь за вторую»).

Ларионов именует свою тетрадь тетрадью Алексея Алексеевича, создавая некий общий текст. Но и, подобно Горацию в одах, спорит с Алексеем Алексеевичем (подобие диалога с ним проскальзывает в его наставлениях, которые припоминает Ларионов: «Помните, в один из приездов Вы утверждали за травничком, что составление мемуаров благотворно для организма?» [С. 8]; «в последний раз, осмотрев меня, вы сказали, что все идет хорошо. Что ж, спасибо и на том» [С. 166]). В разговоре о мемуарах Александр Львович ставит под сомнение полезность написания мемуаров и полезность советов доктора, видя в них шутку: «считайте, что я пишу эти записки, последовав Вашему шутливому совету. Вы любую мысль или чувство готовы приписать действию пищи или газов» [С. 8]. Александр Львович видит в этом типичные игры врача с пациентом: «Это ведь первейшая заповедь эскулапа – дурачить нашего брата, безропотного, легковерного, подслащивать пилюлю, как дитяти, словом, вселять надежду» [С. 166].

Первое письмо свидетельствует о том, что доктор прежде всего — желанный собеседник героя («Милый мой Алексей Алексеевич, Вы не представляете себе, как я огорчился, узнав о Вашем скором переезде в столицу... Как объяснить Вам, кем вы стали для меня за эти годы? Невозможно рассказать, что значат Ваши приезды для человека, чье жизненное пространство ограничилось лишь двумя комнатами <...> Так уж получилось, мой добрый доктор, что Ваши приезды, участившиеся в последний год, Ваши рассуждения о политике, о нынешней беллетристике, даже уездные сплетни сделались мне важнее всех Ваших наперстянок, диет, шпанских мушек и омерзительных микстур, которыми у меня заставлен целый стол» [С. 8-9]). Следует подчеркнуть своеобразие коммуникации персонажей: доктор – прекрасный собеседник, способный охватить в личных беседах все сферы жизни (политика, искусство, бытовые сплетни), а герой – молчаливый слушатель, реагирующий на беседы письменно и с опозданием. При этом устные беседы не являются предметом изображения автора, а письмо героя (как свернутая и запаздывающая реакция) дается. Также автор подчеркивает, что устные беседы осознаются героем ценностью в контексте замкнутого жизненного пространства и набивших оскомину методов лечения.

При этом первое письмо демонстрирует заботу героя о материальном воплощении памяти — прибор для письма должен удостоверить, что у героя были задушевные беседы с доктором: «Еще распорядился, чтобы Вам послали мой письменный прибор. Не сочтите за старческий каприз, но мне будет приятно, если Вы поставите эту старинную безделку у себя на столе. Может, хоть изредка будете, глядя на нее, вспоминать наши забавные беседы, да, как некогда, щелкать по носу то пастушка с чернильницей, то пастушку с песочницей» [С. 9]. Можно отметить противоречия: 1) герой на словах не верит в силу письма, но верит, что память увековечит именно прибор для письма; 2) вещь, предназначенная для письма, используется героем как удостоверяющая событие устной коммуникации; 3) герой посылает прибор доктору, который призывал его писать, но предполагает, что доктор будет иронизировать над идеализацией письма («будете, глядя на нее, вспоминать наши забавные беседы, да, как некогда, щелкать по носу то пастушка с чернильницей, то пастушку с песочницей»).

Кроме того, письменный прибор вообще – вещь, являющаяся символом процесса письма и самого письма, конкретно данный прибор материализует образ идиллии (пастух с пастушкой), то есть вещь запечатлевает, что процесс письма – идиллия. Для героини «Письмовника» Сашеньки подобное увековечивание письма-пасторали неприемлемо, она предпочитает живые чувства и настоящие эмоции: «Наверно, все книги не о смерти, а о вечности, но только вечность у них ненастоящая — какой-то обрывок, миг — как цокотуха в янтаре. Присела на минутку задние лапки почесать, а вышло, что навсегда. Конечно, они выбирают разные прекрасные мгновения, но разве не страшно остаться вот так, вечным, фарфоровым — как пастушок все тянется поцеловать пастушку. А мне ничего фарфорового не нужно. Нужно все живое, здесь и сейчас» [С. 17]. «Цокотуха в янтаре» — это новая (ироническая по сравнению с пастухом и пастушкой) формула того, что делает письмо (текст) с жизнью. Упоминание пастушка и пастушки — еще один след диалога «Письмовника» с романом «Всех ожидает одна ночь» (можно обратить внимание и на то, что «цокотуха» Саши рифмуется со «шпанскими мушками», которых отвергает Ларионов).

Заканчивает первую тетрадь также текст письма героя к Алексею Алексеевичу, придавая композиции кольцевой характер, что воплощает идеи жизни, замкнутой текстом, и жизни как замкнутого круга. Александр Львович пишет в этой части письма: «Сна нет и не будет, а уже пробило три. Вот и подходит к концу, Алексей Алексеевич, первая моя, а вернее сказать, Ваша тетрадь. Испишу сейчас две последних страницы, а завтра, с Божьей помощью, возьмусь за вторую. Завтра снова пятница. Ваша пятница, милый мой человек, и я уже жду Вас не дождусь. Лежу в темноте и вижу, как вы ходите, потирая руки, и вертите головой, ничего не видя, потому что запотели стекла очков. Вы сказали, что едете в Петербург в начале поста, значит, у нас с Вами, считая завтрашний день, еще две пятницы. Что ж, наговоримся напоследок вдоволь, как старые друзья – и в добрый путь!» [С. 164 – 165].

Александр Львович часто упоминает пятницу в своем письме, можно сказать, она служит своеобразной мерой счета: «значит, у нас с Вами, считая завтрашний день, еще две пятницы» — один день недели для Ларионова заменяет всю неделю, считается самым важным. В народе с первых веков христианства возникает почитание пятницы, как дня крестных страданий Господа Иисуса Христа и времени поста. Особенно отмечена Великая пятница перед Пасхой… В православии пятницы посвящены Распятию на кресте Иисуса Христа и Богородице, тем более что она стояла у подножия Голгофского Креста⁹⁸. Показана религиозность героя, вера в Божью помощь, почитание традиций. Вкупе с семантикой пути, езды это придает онтологическое значение письму, тяжело больной герой осмысляет путь как движение к смерти, движение в никуда, это путь к своей Голгофе, перед которой ему сначала нужно «наговориться» — акт изречения слов перед небытием оказывается онтологически важным для героя.

Второе письмо Ларионова к доктору предваряет вторую тетрадь и заканчивает третью, а заодно и весь роман. В этом письме акцент поставлен на осознании ценности физиологического и эмпирического («Помните ли: эмбрион – водичка, старость есть высыхание организма, в моем нынешнем жидком состоянии я и так сущий младенец» [С. 166]), что напоминает идею физиологичности жизни, подчеркнутую в «Письмовнике». В обращениях к доктору все больше прослеживается мотив жизни и смерти. Начинается второе письмо со слов об эмбрионе, заканчивается же оно символическим приятием жизни и смерти: «Что ж, я не боюсь смерти. Чему должно случиться, то все равно произойдет. И умирать я тоже буду счастливым. Я ведь жил и жизнь свою прожил, и что еще нужно? И дал бы мне Господь нынче еще одну жизнь, прожил бы ее точно так, ничего бы в ней не изменил, ни слова, ни взгляда, ни вздоха. И ни в чем не раскаиваюсь. И ни о чем не жалею. Как все есть, так оно и должно быть» [С. 318]. Ср.: в «Письмовнике» Саша размышляет о том, что жизнь до рождения и после смерти – это сгусток «тепла и света».

О том, что герой уходит от мыслей о процессе письма и сосредоточивается на процессе жизни, свидетельствует то, что второе письмо к доктору обрамляет мотив дыхания. Вначале: «И еще все время душно. Дышать – пытка; хочешь глотнуть побольше воздуха, а глотаешь дух сырых дров, лекарств и несвежей постели» [С. 167], и в конце: «Велел открыть окно. Сердце отпустило, и задышалось свободно. Из сада воздух идет свежий, теплый, парной. Уже не оттепель, а весна. Смотрю на деревья, мокрые до черноты. Туман. Капель. Так лежал, слушал и дышал, дышал» [C. 318]. Герой умирает весной, во время пробуждения природы, что можно истолковать как свидетельство того, что смерть – это не небытие, а рождение.