Глава 1. Взгляд на детство с точки зрения психоанализа

Использование данных, полученных в анализе взрослых

Открытие того факта, что «истерические больные страдают главным образом от своих воспоминаний» (Breur and Freud, 1893), стало началом психоанализа. Аналитики стали интересоваться преимущественно прошлым своих пациентов, а не их актуальными переживаниями и в большей степени проблемами, свойственными этапам роста и развития, чем зрелости.

В связи с этим возросли надежды на то, что психоаналитики могут быть так же компетентны в вопросах детского психоанализа, даже если они работали только со взрослыми пациентами. Их знания в области психического развития и их понимание взаимосвязи между внутренними и внешними силами, которые определяют индивидуальность каждого человека, должны были автоматически разъяснить все вопросы, которые связаны с эмоциональным состоянием ребенка или его нормальным развитием. Однако следует заметить, что в то время было сделано очень мало для практического воплощения этих идей. Все усилия были направлены преимущественно на то, чтобы выработать и усовершенствовать методику, которая выявила новые факты, касающиеся последовательности либидозных фаз развития (оральная, анальная, фаллическая), эдипова и кастрационного комплексов, амнезии раннего детства и т. д. Так как эти немаловажные открытия основывались на выводах, сделанных в ходе психоанализа взрослых пациентов, метод <реконструкции> детских переживаний был поставлен во главу угла и на его основе были сформированы многие понятия, являющие собой костяк современного детского психоанализа. С другой стороны, потребовалось не более одного или двух десятилетий подобных исследований до того, как ряд авторов вышли за рамки простой теории и начали претворять в жизнь новые решения в области воспитания детей. Анализ взрослых невротиков не оставил сомнений в том, как велико влияние родительских отношений и отношений окружения, а также неискренности родителей в сексуальных вопросах, нереально высоких моральных требований, чрезмерной строгости так же, как и чрезмерной снисходительности, ненужных запретов, наказаний, раннего совращения. Изменить отношения путем улучшения условий воспитания и, таким образом, ввести так называемое <психоаналитическое воспитание>, которое помогло бы предотвратить развитие неврозов, казалось сложной задачей. Теперь, по прошествии более пятидесяти лет, оглядываясь назад, мы видим длинную череду ошибок и неудач. В то время было практически невозможно составить полную законченную систему стимулов, аффектов, взаимосвязей, орудий, функций и защитных механизмов эго, взаимозависимости и взаимодействия ид и эго и вытекающих отсюда нарушений развития. Теория психоанализа расширяла свои границы, за одним открытием следовало другое. Применение соответствующих познаний в вопросах воспитания и предупреждение умственных заболеваний происходили не иначе, как постепенно, шаг за шагом, следуя трудной и тернистой дорогой. По мере того, как совершались новые открытия в области клинических исследований или теоретиками разрабатывались нововведения и изменения, они выносились на обсуждение, трансформировались в предупреждения и наставления для родителей и учителей и становились неотъемлемой частью аналитического воспитания. Последствия этих экстраполяции теперь хорошо известны. Так, в свое время, когда психоанализ особо подчеркнул совращающее влияние ситуации, когда ребенок делит постель с родителями, и травматические последствия <первичной сцены> - наблюдения детьми полового акта родителей, последовали советы избегать физической интимной близости с детьми и предостережения от совершения сексуальных актов в присутствии даже самых маленьких детей. Когда в процессе анализа взрослых было подтверждено, что запрет на удовлетворение сексуального любопытства во многих случаях является причиной задержки интеллектуального развития, стало пропагандироваться раннее сексуальное просвещение. Когда обнаружилось, что истерические симптомы, фригидность, импотенция и т. д. восходят к запрету и последующему подавлению сексуальных проявлений детства, психоаналитическое воспитание было переориентировано на снисходительное, терпимое, либеральное отношение к проявлениям инфантильной прегенитальной сексуальности. Когда новая теория инстинкта определила агрессию как основное влечение, толерантность также была распространена на появления ранней детской враждебности, желание смерти родителей и сиблингов и так далее. Когда определили, что тревога играет центральную роль в формировании симптомов, все усилия были устремлены на то, чтобы снизить страх перед родительской властью и авторитетом. Когда чувство вины оказалось следствием конфликтов с внешним миром, за этим последовал строгий запрет на все воспитательные меры, способствующие формированию суперэго. Когда новый структурный взгляд на личность возложил ответственность за поддержание внутреннего баланса на эго, это вылилось в необходимость поощрения развития в детях силы эго, решительно оберегая их от воздействия, давления инстинктов. И уже в настоящее время, когда аналитические исследования были переориентированы на самые ранние события первых лет жизни и высветили их значимость, последовавшие открытия привели к новым и в некоторых отношениях революционным способам ухода за грудными детьми. Благодаря этим длительным и тщательным разработкам, психоаналитическое учение не может быть признано несистематичным. Более того, его развитие проходило по спирали - вначале внимание концентрировалось на свободе побуждений, затем на силе эго, потом вновь на сохранении либидозных отношений. В поисках факторов, вызывающих отклонения, и защитных мер использовались последние психоаналитические исследования, которые обеспечивали более удачное решение проблемы.

Одни из советов, данных родителям в тот период, были согласованы друг с другом, другие - прямо противоположными и взаимоисключающими. Некоторые из них оправдывали самые радужные надежды. Таким образом, психоанализ числит среди своих успехов большое доверие и доброжелательное отношение между родителями и детьми, которое было достигнуто после того, как появилась искренность в обсуждении сексуальных вопросов. Другая победа была одержана над упрямством, свойственным определенной стадии раннего возраста, которое исчезало почти во всех случаях без исключения после того, как были выявлены все проблемы анальной фазы и приняты соответствующие меры. Также после того, как в соответствии с установлением более внимательного и тщательного подхода к оральным потребностям изменилось отношение к кормлению младенцев и отнятию их от груди, исчезли некоторые свойственные детям нарушения питания. Определенные типы расстройства сна (например, проблемы засыпания) были устранены после того, как смягчилось отношение к мастурбации, сосанию пальца и другим видам аутоэротических действий. С другой стороны, не было недостатка в разочарованиях и сюрпризах. Неожиданностью явилось то, что даже если детям доступно и простым языком разъясняют вопросы секса, это воспринимается неадекватно, и что они упорно продолжают верить в собственные представления о сексе, которые изображают отношения между взрослыми в соответствующих возрасту понятиях оральности и анальности, жестокости и грубости. Не менее неожиданным стало то, что снятие запрета на мастурбацию имело - кроме позитивных последствий - определенный нежелательный эффект в формировании характера, а именно, ликвидация чувства напряженности и борьбы, которое, несмотря на его патогенное влияние, служило также фундаментом морального воспитания (Lamplde Groot, 1950). Кроме того, избавление ребенка от тревоги оказалось невыполнимой задачей. Родители делали все возможное, чтобы ребенок не испытывал страха перед ними, но это привело только к тому, что возрастало чувство вины, то есть страх ребенка перед собственной совестью. В свою очередь, снижение строгости суперэго приводит к тому, что ребенок становится подвержен всем возможным тревогам, то есть чувствует беззащитность перед давлением своих инстинктов. В итоге, несмотря н. а множество открытий, психоаналитическое воспитание так и остается перед целью, поставленной с самого начала. Было бы справедливо, если бы дети, выросшие в современных условиях, хотя бы в некоторой степени отличались от предыдущих поколений, но они не свободнее от страха и от конфликтов, и они в не меньшей степени подвержены невротическим и другим психическим заболеваниям. Согласно вышесказанному, не существует «панацеи от невроза». Само деление на ид, эго и: суперэго дает нам представление о физической структуре, в которой каждая часть имеет свое специфическое происхождение, определенные цели и предпочтения и свой индивидуальный режим функционирования. По определению, различные психологические факторы находятся в противоречии друг с другом, и это порождает внутренние разногласия, которые воплощаются в сознании как психические конфликты. Эти последние существуют там, где имеет место сложное структурное развитие личности и характера. Конечно, есть примеры, когда «психоаналитическое воспитание» помогает ребенку принимать правильные решения, которые способствуют сохранению его психического здоровья. Но также есть и много других, когда внутренние конфликты не могут быть предотвращены и становятся причиной тех или иных отклонений в развитии психики.

Возникновение детского анализа и его последствия

Многие сомнения и неопределенные моменты были разрешены с появлением детского анализа. Психоаналитики приблизились еще на один шаг к определению того, что должно было быть определено в самом начале - к детским ожиданиям и их реализации. Для психоаналитической детской психологии, которая до этого базировалась исключительно на реконструкции анализа взрослых, таким образом открывался второй обширный источник. Для аналитиков стало важной теоретической задачей сравнение и противопоставление экспериментальных данных того и другого вида. Но детский психоанализ основывался не только на этом. Помимо изучения «взаимосвязей между конкретным окружением и развитием способностей ребенка», было выявлено «множество интимных подробностей о жизни детей», а именно то, что «фантазии так же как и обычные переживания возможно наблюдать, если только психоаналитик обеспечит обстановку, в которой мечты и ночные кошмары ребенка становятся понятными». Для аналитических терапевтов важно, что в раннем анализе для сознания пациента и наблюдения аналитика еще доступны инфантильные комплексы и их патологические последствия, то есть аналитик работает с возрастом, в котором пока еще не достигли своей полной силы инфантильная амнезия и покровные воспоминания. Подробное изучение проблем детства, которые вытекают из многолетней практики психоанализа, основывается на индивидуальном подходе к развитию личности, что отличается от взглядов тех коллег, которые видят детский анализ только через призму выводов, сделанных на основе наблюдений над взрослыми. Поэтому детские аналитики не только предлагают долгожданные подтверждения аналитических предположений, они также содействуют нахождению решений, поскольку альтернативные гипотезы продвигаются реконструктивными методами. Они смещают акценты на специфические области и вносят коррективы в традиционные взгляды (A. Freud, 1951). И кроме всего прочего, они, как я попытаюсь показать далее, могут также внести свой вклад в метапсихологию и теорию психоаналитической терапии.

Непосредственное наблюдение детей на службе психоаналитической детской психологии

В своих теоретических рассуждениях аналитики недавно «пришли к соглашению, что психоанализ (и в особенности детский) не следует ограничивать данными, полученными с помощью исключительно психоаналитических методов» (Heinz Hartmann, 1950a). Несколько иначе обстояло дело на практике. Уже после выхода в свет «Трех очерков по теории сексуальности» (Freud, 1905), первое поколение аналитиков начало наблюдать и описывать поведение своих детей с учетом деталей инфантильной сексуальности, эдипова и кастрационного комплексов. Воспитатели детских садов, школьные учителя, люди, работающие со взрослыми, делинквентными и малолетними преступниками, применяли аналитические методы в своей работе в 20-х и 30-х годах, задолго до того, как такая работа - уже после войны - развернулась в систематическое и организованное предприятие. Тем не менее, что касается наблюдений вне аналитической ситуации, аналитики, обычно имеющие дело с вытесненным и бессознательным материалом, испытывали к этому сильное недоверие, прежде чем смогли включить в сферу своих интересов результаты наблюдений внешнего поведения. В этом отношении будет небесполезно осветить отношения между психоанализом и непосредственным наблюдением в их развитии за последние годы. На вопрос - возможно ли с помощью исследования поверхности сознания постичь структуру, механизмы функционирования и содержание личности - в разное время отвечали по - разному, и лишь с открытиями в области детского развития этот вопрос все чаще получает положительный ответ. Хотя не существует строгой исторической последовательности, которую можно было бы проследить, есть определенные аспекты и факторы, которые отчасти последовательно, а отчасти разрозненно освещают этот вопрос.

Сосредоточенность аналитиков исключительно на глубинном материале

На раннем этапе развития психоанализа и задолго до того, как зародился детский анализ, отношения между анализом и поверхностным наблюдением характеризовались в целом как отрицательные и враждебные. Это было время открытий бессознательного и постепенного развития аналитических методов — двух направлений, которые неразрывно связаны друг с другом. Задачей пионеров психоанализа было скорее подчеркнуть различие между наблюдением и скрытыми импульсами, чем их тождественность, чем попытаться установить факт существования скрытой, то есть бессознательной мотивации. Кроме того, проводимая работа имела оппозицию в лице общественности, которая отказывалась верить в существование бессознательного, к которому сознание не имело свободного доступа, или в возможность влияния на сознание таких факторов, которые недоступны непосредственному наблюдению. Непрофессиональная публика была склонна наделять аналитиков сверхъестественной способностью раскрывать самые сокровенные тайны человека с первого взгляда и упорствовала в своих заблуждениях, несмотря на все заявления аналитиков о том, что в своей работе они пользуются трудоемкими и медлительными методами, без которых видят не более чем микробиолог, лишенный своего микроскопа. Психиатры, даже признанные, не делают различий между реальными случаями изнасилования отцами-психотиками своих дочерей и бессознательными, скрытыми влечениями Эдипова комплекса и называют первые вместо вторых «фрейдистскими фактами». В известном в свое время уголовном деле судья в своем обвинении даже ссылался на тот факт, что повсеместно сыновья желают смерти своим отцам, не учитывая при этом того, какие психические деформации необходимы, чтобы бессознательные и вытесненные импульсы стали сознательными намерениями и воплотились в действии.

Академические психологи, в свою очередь, пытались проверить или опровергнуть правомочность Эдипова комплекса с помощью вопросников и анкет, то есть методами, которые в принципе по своей природе не способны проникнуть за барьеры, отделяющие сознательный разум от бессознательного, и обнаружить у взрослых вытесненные остатки инфантильных эмоциональных стремлений.

Также и молодое поколение аналитиков этого времени было склонно смешивать содержание бессознательного с его очевидными проявлениями. В обучающих психоаналитических курсах, посвященных интерпретации сновидений например, на протяжении многих лет одной из наиболее трудных задач для инструкторов было обучить дифференцировать скрытое и явное содержание сновидений и внушить студентам, что бессознательное стремится не проявляться на поверхности незамаски рованным в процессе работы над сном и что сознательное содержание сна косвенным образом выражает скрытое содержание. Кроме того, стремясь проникнуть за границы сознания и навести мост между поверхностью и глубиной, многие пытались увидеть за внешними проявлениями страдающих от специфических бессознательных импульсов кровосмесительные или садомазохистские фантазии, кастрационные тревоги, желания смерти и т. д. — попытки, которые в то время были неосуществимы и, следовательно, ошибочны. Неудивительно, что в подобных условиях всех студентов-психоаналитиков предостерегали от того, чтобы пытаться использовать метод внешнего наблюдения, их не обучали работе с пациентами путем объяснения вытесненного материала и они не могли иметь дело с методами, которые только представляют угрозу главной аналитической задаче — совершенствованию самой аналитической техники.

Производные бессознательного как материал для наблюдения

В тот же период существовали и другие открытия и факторы работы, которые помогали смягчить такой бескомпромиссный подход по отношению к поверхностному наблюдению. В конце концов, аналитики использовали в целях терапии не бессознательную часть психики человека саму по себе, а ее производные.

Аналитическое сообщество, разумеется, ограничивалось специфическими мерами, которые способствовали получению таких производных посредством полной релаксации, в которой пациент легко подчиняется таким условиям, как временное прекращение действия его критической функции, что делает возможным появление и выражение свободных ассоциаций; исключение моторной подвижности, которое способствует тому, что даже наиболее опасные импульсы могут быть вербализованы безобидно, без всяких последствий; использование личности аналитика в качестве объекта для переноса прошлых переживаний и т. д. Но, несмотря на то что с помощью этих технических приспособлений производные бессознательного становятся более обильными и проявляются в более четкой последовательности, они прорываются из глубины и вторгаются в сознание не только в условиях аналитической сессии. В той степени, насколько аналитик готов вне зависимости от условий и обстоятельств воспринять проявления бессознательного, настолько же он склоняется учитывать их в качестве «рабочего материала». У взрослых это оговорки, ошибочные и симптоматичные действия, которые выражают подсознательные и бессознательные побуждения, сюда же следует отнести типичные сновидения и символику сновидений, значение которых может быть раскрыто и без интерпретационной работы. У детей, кроме того, это элементарные сновидения, которые обнаруживают скрытые желания, а также мечты, грезы, которые предоставляют данные, касающиеся стадии либидозного развития маленького пациента с минимальными искажениями. Примером последних служат героические фантазии и фантазии избавления, которые свойственны мальчикам в период наивысшего развития их маскулинных стремлений; фантазии о семье и фантазии близнецов (Dorothy Biirlingham, 1952), свойственные детям в латентный период как свидетельство разочарования родителями; фантазии об избиении, наличие которых указывает на фиксацию на садсмазохистской, анальной стадии инфантильной сексуальности. Всегда находились аналитики, которые в большей мере, чем остальные, использовали подобные проявления для выявления бессознательного контекста. Однако та простота, с которой они выявляли эти связи, могла ввести их в соблазн отказаться от полного сотрудничества с пациентом, не заглядывать глубоко в бессознательное и игнорировать сопротивление. Но то же отношение к бессознательному, которое может превратить правильного аналитика в «дикого», является необходимым условием для аналитического наблюдателя, который с помощью подобных методов может переводить различные виды внешних проявлений в ценную аналитическую информацию.

Защитные механизмы как материал наблюдения

Внешние проявления подсознания у взрослых и детей становятся еще более явными для аналитиков, когда внимание сосредоточено не только на подтексте и производных бессознательного, то есть на побуждениях, фантазиях, образах и так далее, но и на методах эго, препятствующих проявлению этих факторов в сознательном поведении. Хотя эти механизмы сами по себе являются автоматическими и бессознательными, их результаты достаточно явственны для наблюдателя-аналитика. Что, разумеется, не относится к такому механизму эго, как вытеснение. Ясное и простое, оно не оставляет никаких следов своей деятельности, на поверхности не остается ничего, кроме отсутствия тех склонностей и стремлений, которые, согласно психоаналитическому представлению о норме, являются обязательными компонентами личности. Если, например, родители описывают свою маленькую дочь как «нежную, ласковую, скромную, послушную», аналитик отметит очевидное отсутствие таких свойственных детству качеств, как жадность и агрессия. Если родители подчеркивают, что их старший ребенок «любит младших», аналитик будет искать скрытую зависть и ревность. Если ребенок описан родителями как «безразличный и не проявляющий интереса к различиям между мальчиками и девочками, детским гениталиям, взаимоотношениям между родителями», для нас очевидна внутренняя борьба, которая приводит к сознательному угашению здорового сексуального любопытства, и т. д.

К счастью, существуют и другие защитные механизмы, которые облегчают работу аналитика. Одним из них является формирование реакции, которое по определению выявляет скрытые мотивы реальных действий. Маленький мальчик, испытывающий сильный страх «всегда, когда отец вечером или в ненастную погоду уходит из дома», выдает тем самым свое вытесненное желание его смерти; то же самое касается детской тревоги, когда ребенок ночью прислушивается к дыханию спящего сиблинга, который, если недосмотреть, «может умереть во сне». Свойства стыда, жалости, отвращения, как известно, приобретаются детьми не иначе как в результате внутреннего сопротивления проявлениям эксгибиционизма, жестокости, желания пачкаться; их появление, таким образом, является ценным диагностическим указателем. Подобным образом сублимации очень легко могут быть сведены к ими символизируемым примитивным импульсам, от которых они произошли. Проекции маленьких детей выдают их восприимчивость к множеству нежелательных качеств и установок и т. д.

Перенимая передовой психоаналитический опыт, аналитики также проявляют все больший интерес к проявлениям специфических комбинаций установок, то есть личностным типам, которые можно заметить невооруженным глазом и которые могут дать значимую информацию. Этот путь был открыт благодаря углубленному изучению генетических корней навязчивого характера, специфические свойства и наклонности которого — аккуратность, опрятность, упрямство, пунктуальность, скупость, нерешительность, накопительство и т. д. — берут свое начало из бессознательных анально-садистских стадий, побуждений. Неясно, почему этот феномен, хотя и был изучен в числе первых, остается единственным в отношении инструктивных связей между поверхностными и глубинными процессами. Здесь мы разделяем высказанное З. Фрейдом предположение, «что и другие свойства характера сходным образом являются конденсатами или реактивными образованиями определенных прегенитальных формаций...» (1932).

Фактически, с момента написания этих строк в 1932 году, уже подтвердилось множество таких гипотез, особенно в отношении орального и генитального типов характера, в частности относительно детей младшего возраста. Если ребенок проявляет жадность, алчность, стремление к зависимости, требовательность или если у него развит страх отравления или он отказывается от пищи и т. д., очевидно, что угроза его развитию и прогрессу проистекает из точки его фиксации на оральной стадии. Если он демонстрирует крайнюю амбициозность, связанную с импульсивным поведением, мы делаем заключение о фиксации на генитальной стадии. Во всех этих примерах связи между вытесненным содержанием ид и проявляющимся эго так неоспоримы и прочны, что аналитику достаточно одного взгляда, чтобы сделать точные выводы: что происходит или уже произошло в потайных уголках человеческого сознания.

Другие формы детского поведения как материал наблюдения

Постепенно с течением времени возникало «осознание того, что определенные знаки и сигналы, проявляющиеся в поведении человека, могут быть небесполезны для аналитика» (Hartmann, 1950a). Многие поступки ребенка в результате анализа становятся понятными и могут быть выявлены те бессознательные моменты, которые лежат в их основе. Очевидность такого факта, как формирование реакции, побудила аналитиков собирать дополнительные сведения, которые имеют одинаково стабильные и неизменные связи со специфическими мотивами ид и его производными.

Если брать за отправную точку тот факт, что исполнительность, чувство времени, чистоплотность и не агрессивность являются безошибочными указаниями пережитых, относящихся к прошлому конфликтов, в основе которых лежат анальные стремления, тогда представляется возможным установить подобные указатели и для конфликтов фаллической фазы. Можно отметить застенчивость и скромность, которые являются реактивными образованиями и как таковые сменяют предшествующие эксгибиционистские тенденции, а также поведение, описываемое обычно как шутовство, фиглярство, которое в анализе раскрывается как искаженная форма фаллического эксгибиционизма, представление о котором как об индивидуальной особенности сменилось представлением о нем как о дефекте и изъяне. Преувеличенная мужественность и бросающаяся в глаза агрессия являются сверхкомпенсацией, которая выдает лежащий за ней страх кастрации. Жалобы на плохое обращение и предвзятое отношение являются очевидной защитой от пассивных фантазий и желаний. Если ребенок жалуется на чрезмерную скуку, мы можем быть уверены, что он насильственно вытесняет из сознания свои фантазии о мастурбации и мысли о занятиях ею.

Наблюдение за поведением детей в течение болезни также позволяет сделать заключения об их внутреннем психическом состоянии. Дети могут искать утешения в своем окружении или отдалиться от окружающих, стремясь к уединению и покою; то, какой из этих двух типов поведения он выбирает, выдает то, в какой степени его нарциссизм превышает или уступает силе его привязанности к объективному миру. Кроткое подчинение установленным доктором режиму, диете и ограничениям подвижности и т. д., которое часто ошибочно приписывается мнимой благоразумности и рассудительности ребенка, свидетельствует либо об удовольствии, извлекаемом им от регрессии к пассивному состоянию с сопутствующими ему заботой и любовью окружающих, либо о чувстве вины, то есть о восприятии ребенком болезни как заслуженного наказания. Если поведение ребенка напоминает поведение ипохондрика, озабоченного своим здоровьем, это сигнализирует о недостатке внимания со стороны его окружения.

Даже наблюдение за типичной игровой деятельностью детей предоставляет множество полезной информации. Рисование, конструирование, лепка, игры на воде и на песке — хорошо известные виды сублимации анальных и генитальных желаний. Когда ребенок разбирает игрушки с целью узнать, что внутри, это выдает сексуальное любопытство. Показательным является даже то, как маленький мальчик играет в железную дорогу: его основное удовольствие является следствием серии аварий (как символ заинтересованности сексуальной жизнью родителей); он сосредоточен на постройке тоннелей и подземных линий (выражает интерес к внутренним органам); вагоны и машины всегда тяжело нагружены (как символ беременности матери); скорость и исправность являются для него основными факторами (как символ сексуальной активности). Предпочтение мальчиками той или иной позиции на футбольном поле во время игры символизирует их отношение к атаке, обороне, столкновению, успеху, поражению и в итоге — к активной мас-кулинной роли. Увлеченность девочки лошадьми либо скрывает примитивные аутоэротические желания (если девочка получает удовольствие от ритмичных движений лошади), или указывает на идентификацию с ухаживающей матерью (если девочке доставляет удовольствие ухаживать за лошадью, смотреть за ней и т. д.), либо зависть к пенису (если она идентифицирует себя с большим, сильным животным и расценивает его как часть собственного тела), или ее фаллические сублимации (при ее стремлении умело обращаться с лошадью, управлять ею, выдрессировать ее и т. п.).

Детские привычки питания значат для опытного наблюдателя больше, чем просто «фиксация на оральной фазе», которой приписывается большинство пристрастий в еде и наиболее ярким представителем которой является детское обжорство.

Если углубиться в детали, можно обнаружить и другие подобные факторы. Помимо этого, так как нарушения приема пищи являются образующим фактором, характеризующим определенную фазу и уровень развития ид и эго, их детальное наблюдение и направление в нужное русло улучшают функционирование сигнальных и знаковых функций поведения.

Необходимо упомянуть и об одежде, еще одной области, которая может предоставить наблюдателю очень ценный материал. Хорошо известно, что эксгибиционизм может быть перенесен с самого тела на одежду и проявиться в форме тщеславия. Вытеснение и сопротивление предстают как пренебрежение к материалу одежды. Чрезмерная сензитивность по отношению к плотному, жесткому, «колючему» материалу указывает на подавляемый кожный эротизм. У девочек, испытывающих неприязнь к анатомическим особенностям своего тела, это выражается в избегании ношения женской одежды, неприятии всяческих оборок, украшений и т. п., либо, напротив, в сильном пристрастии к кричащим, дорогостоящим нарядам.

Таким образом, разнообразные формы отношений и поведения детей, в том числе и вне анализа — дома, в школе, в компании сверстников или взрослых, являются, как было показано, почти неисчерпаемыми источниками наблюдения.

Так как каждый перечисленный тип поведения генетически связан со специфическим инстинктивным побуждением, из которого он происходит, это дает возможность на основании результатов наблюдений за детским поведением делать непосредственные заключения об определенных скрытых от сознания отношениях и конфликтах, играющих важную роль.

Фактически среди всего этого обилия информации не следует забывать, что велика возможность ошибки. Для одних аналитиков выводы подобного рода не имеют практической ценности, или, точнее выражаясь, они совершенно бесполезны на практике. Для того чтобы сделать их основой, толкование должно как игнорировать защитные механизмы эго, которые восстают против бессознательного (а это означает недовольство пациента), так и усиливать сопротивление.

Далее, не должна быть превышена зона влияния. Наряду с поведенческими факторами, которые становятся явными,

существует множество других, которые происходят от одного или нескольких подсознательных побуждений и не привязаны ни к одному из них. Без объяснения путем анализа эти формы поведения остаются неразгаданными.

Эго в непосредственном наблюдении

Хотя в областях, описанных выше, непосредственный наблюдатель оказывается в невыгодном положении по сравнению с практикующим аналитиком, его положение значительно улучшается с включением психологии эго в сферу психоаналитической работы.

Поскольку эго и суперэго являются сознательными образованиями, непосредственное, то есть поверхностное, наблюдение становится подходящим средством исследования в добавление и в сочетании с методами глубинной психологии.

Например, нет расхождений в вопросе использования наблюдения за пределами аналитической сессии, по отношению к свободной от конфликтов области эго, то есть разным системам эго, которые служат ощущению и восприятию. Несмотря на тот факт, что результаты их деятельности имеют большое значение для интернализации, идентификации и формирования суперэго, то есть для процессов, которые доступны только в процессе анализа, сами по себе эго и суперэго, а также степень их влияния доступны оценке и измерению со стороны сознательных процессов.

Кроме того, поскольку эго-функции являются связанными, аналитик почти в равной степени прибегает к наблюдению как в ситуации анализа, так и за ее пределами. Контроль эго ребенка над двигательными функциями и развитием речи, например, может быть исследован при помощи непосредственного наблюдения. Память может быть исследована тестированием в том, что касается ее продуктивности и объема, но только аналитическое исследование поможет установить ее зависимость от принципа удовольствия (помнить только приятное и забывать неприятное). Успешное ^функционирование или дефекты тестирования реальности обнаруживаются в поведении. Синтетическая функция, с другой стороны, работает незаметно, и ее нарушения обнаруживаются в анализе, за исключением наиболее тяжелых, серьезных случаев повреждения, которые становятся очевидными естественным образом.

Поверхностные наблюдения и глубинные исследования дополняют друг друга также в отношении таких значимых аспектов, как способы психического функционирования. Открытием первичного и вторичного процессов, первый из которых отвечает за работу сновидений и формирование симптомов, а второй за рациональное сознательное мышление, мы, безусловно, обязаны аналитической работе. Но различия между этими двумя процессами могут обнаруживаться даже при беглом взгляде, например, в процессе внеаналитического наблюдения за детьми на втором году жизни или подростками, склонными к делинквентному поведению. У обоих типов детей четко видна быстрая смена двух режимов функционирования: в периоды психического спокойствия поведение обусловлено вторичными процессами, а когда пробуждаются инстинкты (сексуального удовлетворения, нападения или одержимости), вступают в силу первичные процессы.

В конечном счете существуют такие сферы работы, где непосредственное наблюдение в отличие от аналитических исследований становится методом отбора. Есть ограничения для прохождения анализа¹, установленные, с одной стороны, способами коммуникации, которыми владеет ребенок, а с другой стороны — возможностью осуществления взрослым переноса в процессе анализа и возможностью его использования в реконструкции инфантильных переживаний. Прежде всего нет какого-то одного определенного пути, который ведет от анализа к довербальному периоду. В этом отношении в последние годы непосредственное наблюдение во многом обогатило аналитические знания, касающиеся материнско-детских отношений и последствий влияния окружающего в течение первых лет жизни. Кроме того, различные формы ранней тревоги разлучения с матерью становятся доступными для наблюдения в детских домах, приютах, больницах и т. д., но не в процессе анализа. Такие открытия являются заслугой непосредственного наблюдения, что характеризует его очень положительно. С другой стороны, необходимо отметить в расходной части, что ни одно из этих открытий не было сделано прежде чем наблюдатели прошли аналитическую подготовку и что большинство жизненно важных фактов, таких, как последовательность развития либидо и инфантильные комплексы, несмотря на их очевидные производные, оставались незамеченными при непосредственном наблюдении до тех пор, пока не были реконструированы аналитической работой.

Существуют также сферы, где местное наблюдение, лонгитюдные исследования и детский анализ работают в сцепке. Мы получали исчерпывающую информацию, если за детальными записями поведения младенца следовал анализ ребенка в позднем детстве и полученные результаты сопоставлялись или если анализ маленьких детей служил прологом для детального лонгитюдного изучения внешнего поведения. Это дает дополнительное преимущество, заключающееся в том, что в таких экспериментах эти два метода (анализ и непосредственное наблюдение) служат проверке друг друга.

Хорни К. Невроз и личностный рост. Борьба за самореализацию. – СПб., 1997. – С. 305-314 (Глава 15. Теоретические размышления)

Теория невроза, изложенная в этой книге, развивалась постепенно из концепций, представленных в более ранних публикациях. В предыдущей главе мы обсуждали, что она дает для терапии. Остается рассмотреть теоретические изменения, происшедшие в моем образе мыслей относительно отдельных концепций и общего понимания невроза.

Вместе со многими другими¹, кто пересматривал теорию инстинктов Фрейда, я сперва видела сердцевину невроза в межличностных отношениях. Обобщая, можно сказать, что я выделяла культуральные условия, продуцирующие невроз; а именно, особые факторы в окружении ребенка, стесняющие его психическое развитие. Поэтому вместо базальной уверенности в себе и других у него создается базальная тревога, которую я определила как чувство изолированности и беспомощности в потенциально враждебном мире. Чтобы базальная тревога была минимальной, спонтанное движение к людям, против них и прочь от них должно стать компульсивным. При том, что спонтанные направления движения совместимы, компульсивные вступают в противоречие. Создающиеся таким образом конфликты, которые я назвала основными конфликтами, являются результатом конфликта потребностей и конфликта установок по отношению к другим людям. И первые попытки их решения – это попытки достичь интеграции, дав полную волю некоторым потребностям и установкам и подавив остальные.

Это обобщение центральной линии рассуждений, поскольку я уверена, что внутрипсихические процессы слишком тесно переплетены с теми, которые протекают в межличностных отношениях, чтобы совсем отойти от их рассмотрения. Эти взаимосвязи затрагиваются в различных местах. Упомянем только некоторые: я не могу обсуждать потребность невротика в привязанности или любую эквивалентную потребность, относящуюся к другим людям, без учета качеств и установок, которые он должен культивировать у себя для обслуживания такой потребности. А среди "невротических тенденций", перечисленных в "Самоанализе", некоторые имеют внутрипсихическое значение, скажем, компульсивная потребность в контроле (силой воли или рассудка) или компульсивная потребность в совершенстве. В этом отношении, разбирая самоанализ Клары (ее болезненной зависимости), я в сжатой форме представила работу многих внутрипсихических факторов, в том же контексте изложенную в этой книге. Тем не менее, в фокусе "Самоанализа" были межличностные факторы. Для меня невроз все еще был, по сути, нарушением межличностных отношений.

Первым определенным шагом за рамки этого определения стало утверждение, что конфликты с другими могут быть решены путем самоидеализации. Когда в "Наших внутренних конфликтах" я представила концепцию идеального образа себя, я еще не понимала полностью его значения. В то время мне представлялось, что это еще одна попытка разрешить внутренние конфликты. И сама интегративная функция идеального образа себя отвечает за то упорство, с каким люди за него цепляются.

Но в последующие годы концепция идеального образа себя стала центральным источником новых идей. Она в действительности оказалась входом во всю область внутрипсихических процессов, представленную в этой книге. Воспитанная в научном плане на концепциях Фрейда, я, конечно же, знала о существовании этой области. Но, поскольку интерпретации Фрейда в этой области не всегда были мне близки, она во многом оставалась чужой территорией.

Теперь я начинала понимать, что идеальный образ себя невротика не только создает у него ложное убеждение в своей ценности и своем значении; он, скорее, похож на чудовище Франкенштейна, которое со временем пожирает все лучшие силы своего создателя. В конце концов он присваивает и влечение человека к развитию и его стремление осуществить свои возможности. А это означает, что человек больше не заинтересован реалистически подойти к своим проблемам или перерасти их и раскрыть заложенное в нем; он привязан теперь к воплощению в жизнь своего идеального я. Новая цель включает не только компульсивное влечение к всемирной славе через успех, власть и торжество, но и систему внутренней тирании, с помощью которой он хочет переделать себя в нечто богоподобное; включает невротические требования и развитие невротической гордости.

Такое развитие первоначальной концепции идеального образа себя вызвало новые вопросы. Фокусируясь на отношении человека к себе, я поняла, что люди ненавидят и презирают себя с той же силой и с той же иррациональностью, с какой себя идеализируют. Эти две крайности некоторое время оставались для меня друг с другом не связанными. Но потом я увидела, что они не только взаимосвязаны, но являются двумя сторонами одного процесса. Тогда это стало главным тезисом в первоначальных набросках этой книги: богоподобное существо обречено ненавидеть свое наличное существование. С осознанием этого процесса в его единстве, обе крайности стали доступны для терапии. Изменилось и определение невроза. Невроз теперь стал нарушением отношения к себе и другим людям.

Хотя этот тезис до некоторой степени оставался основным, в последующие годы он развивался в двух направлениях. Вопрос подлинного я, всегда занимавший меня, как и многих других, снова выдвинулся вперед в моих размышлениях, и я постепенно увидела весь внутренний психологический процесс, начинающийся с самоидеализации, как рост отчуждения от себя. И что более важно, я поняла, что при окончательном анализе оказывается, что ненависть к себе направлена против подлинного я. Конфликт между гордыней и подлинным я я назвала центральным внутренним конфликтом. Таким образом, концепция невротического конфликта расширилась. Я определила его как конфликт между двумя несовместимыми компульсивными влечениями. Но сохраняя эту концепцию, я стала видеть, что это не единственный вид невротического конфликта. Центральный внутренний конфликт – это конфликт между конструктивными силами подлинного я и обструктивными силами гордыни, между здоровым ростом и влечением воплотить в жизнь совершенства идеального я. Следовательно, терапия стала помощью в самоосуществлении. Клиническая работа всей нашей группы подтвердила правильность вышеизложенного представления о внутрипсихических процессах.

Наши знания расширялись по мере того, как мы в своей работе переходили от общего к частным вопросам. Мой интерес сместился на различные "виды" невроза и невротической личности. Сперва они казались различиями в степени индивидуального осознания или в доступности того или иного аспекта внутреннего процесса. Постепенно, однако, я поняла, что они являются результатом различия псевдорешений внутрипсихических конфликтов. Эти решения предлагали новую (пробную) основу для выделения различных типов невротической личности.

Когда приходишь к определенным теоретическим формулировкам, возникает желание сравнить их с формулировками других людей, работающих в той же области. Как они видели эти проблемы? По простой, но неумолимой причине, что наше время и силы слишком ограничены, чтобы и работать продуктивно, и читать добросовестно, я вынуждена ограничиться указанием на сходство и различия с концепциями Фрейда в данной области. Но даже и такая урезанная задача оказывается очень трудной. Сравнивая отдельные концепции, вряд ли возможно отдать должное тонкости мысли, благодаря которой Фрейд пришел к определенным теориям. Более того, с философской точки зрения недопустимо сравнивать отдельные концепции, вырывая их из контекста. Следовательно, бесполезно входить в детали, хотя именно в интерпретации деталей различия особенно наглядны.

Когда я принялась за изучение факторов, входящих в погоню за славой, у меня были те же переживания, что и раньше, когда мне случалось начать путешествие по сравнительно новой области: я была в восхищении от мощи наблюдательности Фрейда. Она тем более впечатляет, что он был пионером в научной работе в неисследованных областях и работал вопреки давлению теоретических предрассудков. Он не увидел или счел неважными очень немногие аспекты проблемы. Один из них я описала как невротические требования¹. Фрейд видел, конечно, что многие невротические пациенты были склонны ожидать невероятно многого от других. Он также видел, что эти ожидания могут быть настоятельными. Но, относясь к ним как к выражению орального либидо, он не признавал за ними особого характера "требований", то есть притязаний на осуществление того, на что как бы "есть право"². Не видел он последовательно и той ключевой роли, которую "права" играют при неврозах. Также, употребляя слово "гордость" в том или ином контексте, Фрейд все же не понимал особых свойств и последствий невротической гордости. Но Фрейд прекрасно видел и веру в волшебную силу, и фантазии о всемогуществе, и ослепленность собой или своим "идеальным эго" – самовозвеличивание, прославление своих "не могу" и т.п.; компульсивную соревновательность и честолюбие; потребность во власти, совершенстве, восхищении, признании.

Эти многосложные факторы, которые наблюдал Фрейд, оставались для него разрозненными, не связанными между собой явлениями. Он не увидел, что они – поверхность одного мощного течения. Другими словами, он не увидел в их многообразии единства.

Три основных причины помешали Фрейду признать силу влечения к славе и его значение для всего невротического процесса. Во-первых, он не отдавал должного влиянию условий культуры на формирование характера человека – этот недостаток знания он разделял с большинством европейских ученых своего времени¹. Последствием, интересующим нас в данном контексте, стало то, что Фрейд принял стремление к престижу и успеху, которое он наблюдал повсеместно вокруг себя, за универсальное, общечеловеческое свойство. Следовательно, компульсивное влечение, например, к превосходству, власти или торжеству, не привлекало его внимания как проблема для изучения, за исключением тех случаев, когда такое честолюбие не укладывалось в заданные образцы того, что почиталось "нормальным". Фрейд считал его проблемой, только когда оно принимало очевидно искаженные пропорции, или когда оно, проявляясь у женщин, не совпадало с условными рамками "женственности".

Другая причина – это тенденция Фрейда объяснять невротические влечения как либидинозные феномены. Таким образом, самопрославление становится выражением либидинозного ослепления собой. (Человек переоценивает себя так же, как он мог бы переоценивать другой "объект любви". Честолюбивая женщина "на самом деле" страдает от "зависти к пенису". Потребность в восхищении – это потребность в "нарциссических поставках" и т.д.) В результате теоретический и терапевтический интерес направлялся на особенности половой жизни в прошлом и настоящем (то есть на либидинозное отношение к себе и другим), а не на особые качества, функции и последствия самопрославления, честолюбия и т.п.

Третья причина лежит в механистичности эволюционистского подхода Фрейда. "Такой подход подразумевает, что текущие проявления не только обусловлены прошлым, но не содержат в себе ничего, кроме прошлого; ничего реально нового в процессе развития не создается: то, что мы видим сегодня – лишь старое в измененной форме"². Это, согласно Вильяму Джемсу, "не что иное, как результат перераспределения изначального и неизменяемого материала". На почве таких философских предпосылок считается удовлетворительным объяснение чрезмерной соревновательности как результата неразрешенного Эдипова комплекса или соперничества сиблингов. Фантазии о всемогуществе считаются фиксациями или регрессом к инфантильному уровню "первичного нарциссизма" и т.д. Это согласуется с той точкой зрения, что только такие интерпретации, которые устанавливают связь с инфантильными переживаниями либидинозного характера, есть и могут считаться "глубокими" и достаточными.

С моей точки зрения, терапевтический эффект таких интерпретаций ограничен, если не прямо вреден для важных глубинных озарений. Давайте предположим, например, что пациент стал осознавать, что он склонен слишком легко чувствовать, что аналитик его унижает, и понял, что по отношению к женщинам он тоже пребывает в постоянном страхе перед унижением. Он не чувствует себя таким же "мужественным" или привлекательным как другие мужчины. Он может вспомнить сцены, где его унижал отец, возможно в связи с его половой активностью. На почве множества подробных данных подобного рода, относящихся к настоящему и прошлому, а также сновидений пациента ему дают интерпретации в таких направлениях: что для пациента и аналитик и другие авторитетные фигуры представляют собой отца; что в своем страхе пациент все еще следует своим инфантильным поведенческим стереотипам неразрешенного Эдипова комплекса.

В результате такой работы пациент может почувствовать облегчение, и чувство унижения может уменьшиться. Этот отрезок анализа отчасти оказался ему полезен. Он узнал о себе кое-что и понял, что его чувство унижения иррационально. Но без работы с его гордыней глубоких перемен вряд ли можно достичь. Напротив, весьма вероятно, что поверхностные улучшения во многом обязаны тому факту, что его гордыня не потерпит, чтобы он был иррационален, и в особенности, "инфантилен". И есть вероятность, что он лишь выработал у себя новые Надо и Нельзя. Ему Нельзя быть инфантильным и Надо быть взрослым. Ему Нельзя чувствовать себя униженным, потому что это инфантильно; и он больше не чувствует унижения. Таким образом, видимый прогресс на самом деле может быть новым препятствием для роста пациента. Его чувство унижения ушло в глубину, и возможность честно взглянуть на него значительно уменьшилась. Терапия пошла на пользу гордыне пациента, вместо того, чтобы работать против нее.

По всем этим причинам теоретического характера Фрейд не имел возможности увидеть влияние погони за славой во всей полноте. Те факторы захватнических влечений, которые он наблюдал, были для него не тем, чем они представляются нам, а дериватами инфантильных либидинозных влечений. Его образ мысли не позволял ему принять захватнические влечения в качестве самостоятельных сил, обладающих собственной величиной и чреватых последствиями.

Это утверждение становится яснее, когда мы сравниваем Фрейда и Адлера. Адлер внес громадный вклад в осознание важности влечений к власти и превосходству при неврозе. Однако Адлер был слишком занят механизмами достижения власти и утверждения превосходства, чтобы увидеть всю глубину личностного расстройства, которое они приносят, и, следовательно, во многом скользнул по поверхности затронутых проблем.

Нас тотчас поражает гораздо большее сходство моей концепции ненависти к себе и постулата Фрейда об инстинкте саморазрушения или инстинкте смерти. По крайней мере, здесь мы находим одинаковую оценку силы и значения саморазрушительных влечений. Похожими выглядят и такие детали, как саморазрушительный характер внутренних табу, самообвинений и порожденного ими чувства вины. Тем не менее, и в этой области есть значительные расхождения. Инстинктивный характер саморазрушительных влечений, как полагал Фрейд, ставит на них клеймо окончательности, фундаментальности. Если считать их инстинктивными, то они, конечно, не вырастают при определенных психических условиях и не могут быть преодолены при изменении этих условий. Их существование и действие тогда составляют атрибут человеческой природы. У человека остается, по сути, единственный выбор: страдать самому и разрушать себя или заставлять страдать других и разрушать их. Эти влечения можно смягчить, поставить под контроль, но в конечном счете они непременны. Более того, когда мы вместе с Фрейдом принимаем инстинктивное влечение к самоуничтожению, саморазрушению или смерти, мы должны рассматривать ненависть к себе, со всеми ее последствиями, лишь как выражение этого влечения. Та идея, что человек может ненавидеть или презирать себя за то, что он такой, какой есть, абсолютно чужда мышлению Фрейда.

Конечно, Фрейд (как и остальные, кто разделяет его основные положения) наблюдал ненависть к себе, но не осознавал ее многосложных скрытых форм и следствий. Как он интерпретировал, то, что кажется ненавистью к себе, "на самом деле" – выражение чего-то другого. Это может быть бессознательная ненависть к кому-то еще. И действительно случается, что при депрессии пациент обвиняет себя в том, что причинил зло другому человеку, которого он бессознательно ненавидит, поскольку ощущает фрустрацию своей потребности в "нарциссических поставках". Хотя так бывает не всегда, это стало основным клиническим базисом теории депрессии Фрейда¹. Излагая ее вкратце, депрессант сознательно ненавидит и обвиняет себя, но фактически, бессознательно ненавидит и обвиняет интроецированного врага. ("Враждебность к фрустрирующему объекту оборачивается враждебностью к собственному Эго"².) Или же, то, что кажется ненавистью к себе, "на самом деле" процесс наказания со стороны Супер-Эго, а оно является интернализованым авторитетом. И здесь тоже ненависть к себе превращается в межличностный феномен: в ненависть к другому или в страх перед его ненавистью. Наконец, ненависть к себе рассматривается как садизм Супер-Эго, в результате регресса к анально-садистской фазе инфантильного либидо. Ненависть к себе, таким образом, объясняется не только совершенно иначе, но и природа явления считается совершенно иной, чем изложено выше³.

Многие аналитики, в иных отношениях мыслящие строго по Фрейду, отвергали инстинкт смерти по причинам, которые кажутся мне вескими⁴. Но если отбрасывать инстинктивную природу саморазрушения, мне кажется трудно ее вообще объяснить в рамках теории Фрейда. И я задумываюсь, не чувство ли, что иные объяснения неудовлетворительны, заставило Фрейда предположить существование инстинкта саморазрушения.

Другое отчетливое сходство существует между требованиями и табу, относимыми к Супер-Эго, и тем, что я описала как тиранию Надо. Но как только мы рассмотрим их значения, мы поймем, что и здесь есть расхождения. Начать с того, что для Фрейда Супер-Эго – нормальное явление, представляющее совесть и нравственность; оно невротическое, только если особенно жестоко и садистично. Для меня Надо и Нельзя, любого вида и в любой степени, всецело невротическое явление, противостоящее нравственности и совести. Согласно Фрейду, Супер-Эго – отчасти производная Эдипова комплекса, отчасти инстинктов (разрушения и садизма). С моей точки зрения, внутренние предписания – выражение бессознательного влечения человека переделать себя в того, кем он не является (богоподобным, совершенным существом), и он ненавидит себя за то, что не может быть таким. Среди многих выводов, следующих из этих расхождений, я упомяну только один. Рассматривая Надо и Нельзя, как естественное следствие особого вида гордости, мы можем точнее понять, почему одна и та же вещь может быть яростно желанной при одной структуре характера и строго запретной при другой. Та же возможность точного понимания предоставляется нам и при изучении разнообразных установок личности по отношению к требованиям Супер-Эго (или к внутренним предписаниям). Некоторые из них упомянуты в литературе фрейдистского направления¹: это установки на уступки, подчинение, подкуп, бунт. Их или обобщают как присущие всем неврозам (Александер), или относят только к определенным симпатическим состояниям, таким как депрессия или невроз навязчивости. С другой стороны, в рамках моей теории неврозов, качество требований строго определено особенностями целостной структуры характера. Из этих различий следует, что и цель терапии в этом отношении разная. Целью Фрейда могло быть только уменьшение строгости Супер-Эго, тогда как моя цель в том, чтобы человек смог полностью обходиться без внутренних предписаний и обрел направление в жизни согласно его истинным желаниям и убеждениям. Этой возможности просто не существует в рамках мышления Фрейда.

Подводя итог, мы можем сказать, что при данных двух подходах наблюдаются и похоже описываются определенные личностные феномены. Но интерпретации их динамики и значения полностью различны. Если мы теперь оставим частные аспекты и рассмотрим весь комплекс их взаимосвязей, как он представлен в этой книге, мы увидим, что возможности для сравнений истощились.

Наиболее значительная взаимосвязь – это связь между погоней за безграничным совершенством и властью и ненавистью к себе. Еще в древности было понятно, что они неразделимы. Для меня лучше всего ее символизируют истории о договоре с дьяволом, суть которых всегда одна. Вот человек, испытывающий психическое или духовное расстройство.* Вот искушение, представленное в виде символа злого начала: дьявол, колдун, ведьма, змий (история Адама и Евы), антиквар ("Шагреневая кожа" Бальзака), циничный лорд Генри Уоттон ("Портрет Дориана Грея" Уайльда). Следуют обещания не только чудесного избавления от беды, но и безграничной власти. И об истинном величии свидетельствует то, что человек способен противиться искушению, как в притче о Христе. И наконец, назначается цена – представленная в различной форме утрата души (Адам и Ева утрачивают невинность своих чувств); именно ее предстоит уступить силам зла. "Все это дам Тебе, если падши поклонишься мне", – говорит Сатана Иисусу. Ценой может стать психическое страдание в жизни (как в "Шагреневой коже") или муки ада. В "Дьяволе и Даниэле Уэбстере" мы видим блестяще изображенный символ того, как дьявол собирает грешные души. * Иногда это расстройство может быть символизировано внешними несчастьями, как у Стефена Винсента Бене в его "Дьяволе и Даниэле Уэбстере". Иногда на него только указано, как в библейской притче об искушении Христа. Иногда кажется, что и нет никакого расстройства, но, как в старой Faustbuch и в "Докторе Фаустусе" Кристофера Марло, человека увлекает его страсть к славе мага. В любом случае, мы знаем, что такое желание возникнет у человека только при душевном расстройстве. В "Снежной королеве" Ганса Христиана Андерсена именно злой тролль, "сущий дьявол", первым сотворил кривое зеркало, осколки которого, попадая в сердце человека, искажали его чувства.

Та же тема, по разному символизированная, но постоянная в ее истолковании, снова и снова возникает в фольклоре, мифологии, теологии – где бы ни затрагивался основной дуализм добра и зла. Следовательно, она давно поселилась в сознании людей. И, может быть, приспело время, чтобы и психиатрия признала ее психологическую мудрость. Конечно, параллель с невротическим процессом, представленная в этой книге, поразительна: личность при психическом расстройстве претендует на безграничную власть, утрачивает свою душу и мучается в аду ненависти к себе.

Возвращаясь от затянувшегося метафорического изложения проблемы к Фрейду: Фрейд не видел ее, и мы сможем лучше понять, почему он не мог видеть ее, если вспомним, что он не признавал погоню за славой в качестве соединения неразрывно слитых влечений, которые я описала, а поэтому он не мог оценить и ее силу. Он видел ад саморазрушения достаточно ясно; но считая его выражением самостоятельного влечения, видел его вне контекста.

В иной перспективе, представленной в этой книге, невротический процесс – это проблема себя. Это процесс, начинающийся с отказа от реального себя ради себя идеального; потом идут попытки воплотить это псевдо-я вместо воплощения в жизнь своего подлинного человеческого потенциала; начинается разрушительная война между двумя я. Прекратить эту войну наилучшим или единственным доступным нам путем возможно, обретя свое подлинное я с помощью конструктивных сил, мобилизованных самой жизнью или терапией. В этом ключе проблема вряд ли прозвучала бы осмысленно для Фрейда. В его концепции "Эго" он изобразил "личность" невротика, который отчужден от собственных сил, истинных желаний, не принимает сам решений и не берет на себя ответственность, а только смотрит за тем, чтобы не слишком конфликтовать со своим окружением (соблюдает "принцип реальности"). Если это я невротика принять за его здоровую живую часть, то весь комплекс проблем подлинного себя (как его видели Кьеркегор или Джемс) не может возникнуть.

Наконец, мы можем взглянуть на процесс в перспективе нравственных или духовных ценностей. С такой позиции в нем есть все элементы настоящей человеческой трагедии. Как ни велика способность человека к разрушению, история все же говорит о его живом и неустанном стремлении к большему знанию о себе и мире вокруг себя, об углублении религиозных переживаний, о росте духовных сил и нравственной отваге, о больших достижениях в любых областях, о стремлении к лучшей жизни. И лучшие силы человека направляются на эти стремления. Интеллект и сила воображения помогают человеку увидеть то, чего еще не существует. Он выходит за свои границы или всегда способен к этому. У него есть ограничения, но не твердые и не окончательные. Обычно он не дотягивается до того, чего хочет достичь внутри или вне себя. Само по себе это еще не трагедия. Но внутренний психический процесс, который у невротика эквивалентен здоровым человеческим стремлениям – трагичен. Под прессом внутреннего расстройства человек начинает тянуться к бесконечному и неограниченному, чего ему достичь не дано, хотя его ограничения и не жесткие; и сам этот процесс разрушает его, смещая его высшее влечение к осуществлению подлинного себя на воплощение в жизнь идеального образа себя, и растрачивая тем самым тот потенциал, которым он реально обладает.

У Фрейда был пессимистический взгляд на природу человека, и на почве своих воззрений он и не мог иметь иного. Человек, как он видел его, был обречен на неудовлетворенность, каким путем он ни пойди. Он не может удовлетворительно изжить свои примитивные влечения, не вредя себе и культуре. Он не может быть счастлив, ни в одиночку, ни с другими. У него единственный выбор: страдать самому – или пусть страдают другие. И к чести Фрейда, что, глядя на вещи так, он не выворачивался с каким-нибудь бойким решением. На самом деле, в рамках его мышления нет выхода из выбора между двух зол. В лучшем случае можно достичь менее неблагоприятного распределения сил, большего контроля и "сублимации".

Фрейд был пессимистом, но он не видел в неврозе трагедию человека. Увидеть его как трагическую потерю человеческого опыта можно только при убеждении, что в человеке есть конструктивные, творческие стремления, и им препятствуют обструктивные или деструктивные силы. А Фрейд не просто не видел в человеке конструктивных сил; он отрицал их подлинность. В его системе мысли было место только деструктивным и либидинозным силам, их производным и сочетаниям. Творчество и любовь (Эрос) для него были сублимированными формами либидинозных влечений. В самых общих словах, то, что мы рассматриваем как здоровое стремление к самоосуществлению, для Фрейда было (и могло быть) только выражением нарциссического либидо.

Альберт Швейцер использует термины "оптимизм" и "пессимизм" в смысле "утверждение мира и жизни" и "отрицание мира и жизни". Философия Фрейда, в этом глубоком смысле, пессимистическая. Наша, при всем понимании трагичности невроза, – оптимистическая.