396 Элиас Канетти

ни в коем случае не одно и то же, их тщательное различение поможет лучше разобраться с процессами собственно пре­вращения.

Подражание — это нечто внешнее, им предполагается, что нечто находится перед глазами и его движения копируются. Если речь идет о звуках, то подражание — не больше, чем их точное воспроизведение. О внутреннем состоянии того, кто подражает, отсюда нельзя сделать никакого вывода. Обезь­яны и попугаи подражают, но при этом, очевидно, совсем не меняются. Им неизвестно, что представляет собой то, чему они подражают, оно не пережито ими изнутри. Они могут перескакивать от одного к другому, но последовательность, в которой это происходит, не имеет для них ни малейшего зна­чения. Поверхностность облегчает подражание. Подражают обычно какой-то отдельной черте. Поскольку это, по самой природе явления, черта, бросающаяся в глаза, подражание часто кажется способным охарактеризовать свой предмет, хотя на самом деле этого не происходит.

Человека можно опознать по часто им употребляемым определенным словосочетаниям, поэтому попугай, который ему подражает, может в этом смысле о нем напомнить. Но эти самые словосочетания вовсе не обязательно характерны именно для этого человека. Может быть, это были фразы, произнесенные специально для попугая. Тогда оказывается, что попугай подражает несущественным чертам, и тот, кто не в курсе дела, никогда не узнает по ним человека. Короче го­воря, подражание, или имитация, — это самый первоначаль­ный импульс к превращению, не получающий затем разви­тия. Такие импульсы могут следовать быстро один за другим и относиться к самым разным предметам, что особенно на­глядно демонстрируют обезьяны. Именно легкость имитации препятствует ее углублению.

Превращение же по отношению к двухмерное™ подража­ния выглядит телом. Переходной формой на пути от подра­жания к превращению, где остановка на полпути делается сознательно, является притворство.

Выказывать себя другом, имея враждебные намерения, как это делается во всех позднейших формах власти, — это ранний и важный род превращения. Оно здесь "поверхностно", касает­ся только внешних признаков — шерсти, рогов, голоса, поход-

Превращение 397

ки. Под ними прячется охотник, сущность которого, так же как и его намерения, ими не затронута и под их воздействием не может измениться. Это предельное разделение внешнего и внут­реннего, дальше которого пойти невозможно, полностью во­площается в явлении маски. Охотник свободно владеет собой и своим оружием. Но он господствует и над образом зверя, им изображаемого. Он распоряжается сразу и тем, и другим. Он, так сказать, является обоими одновременно и будет оставаться ими, пока не достигнет своей цели. Поток превращений, на которые он способен, остановлен: он занимает сразу две пози­ции, причем одна находится внутри другой и обе четко отгра­ничены друг от друга. Внутреннее хорошо запрятано за внеш­ним. Дружественно-безвредное — снаружи, враждебно-смертель­ное — внутри. Смертельное обнаруживает себя только в заклю­чительном акте.

Такая двоякость и есть крайняя форма того, что обычно именуют притворством. Само слово в буквальном его смысле (буквальный смысл немецкого Verstellung, притворство, — перемена места, или положения) не могло бы быть нагляд­нее, чем оно есть. Но оно применялось к столь многим го­раздо более слабым процессам, что утратило большую часть своей выразительности. Называя притворством дружествен­ный образ, в котором скрывается враждебный, я пытаюсь восстановить строгий смысл этого слова.

"У одного мойщика был осел, способный носить необы­чайно большие грузы. Чтобы его прокормить, мойщик наки­нул на него тигриную шкуру и, когда спустилась ночь, вывел на поле, принадлежащее другим людям. Осел спокойно по­едал чужой урожай, ибо никто не осмеливался прийти и про­гнать его, принимая его за тигра. Но однажды появился охот­ник. Облачившись в серую как пыль накидку и держа наго­тове лук, он стал подкрадываться к хищнику. Увидев его, осел возбудился от любви, ибо принял его за ослицу. Он закричал и бросился к нему. Охотник узнал осла по голосу и убил его". Эта индийская сказка об "Осле в тигровой шкуре" содер­жит в нескольких фразах целый учебник превращения. Ни­кому не удавалось сказать о превращении так много в таком малом объеме. Следует, однако, добавить, что речь здесь идет не об истоках превращения, а об его применениях. Но неко­торые из применений не так уж отдалены от истоков.

398

Элиас Канетти

Пре вращение

399

Начать хотя бы с профессии мойщика: он стирает белье, которое есть вторая кожа человека. Это старательный мой­щик, который подобрал себе осла, способного нести боль­шой груз. Ведь предполагается, что осел носит белье, которое стирает его хозяин. Среди кож, с которыми приходится иметь дело мойщику, могла оказаться и тигровая шкура, ставшая, собственно, центром этой истории.

Ослу, который так хорошо работает, нужно много пищи. Хозяин одевает его в тигровую шкуру и выпускает на поле, принадлежащее другим людям. Он может здесь наесться от души, все его боятся, принимая за тигра. Безвредное со­здание скрыто здесь под шкурой опасного зверя. Однако сам он не понимает, что с ним происходит. Страх, который он возбуждает, не понятен ему самому. Он ест в свое удо­вольствие и без помех. Люди, не смеющие к нему прибли­зиться, не в силах постичь, чем он там занимается. Они страшатся могучего существа, их страх сродни благогове­нию. Именно он мешает разглядеть в тигре осла. Они дер­жатся в отдалении, и он, пока он не подает голоса, может насыщаться беспрепятственно. Но вот появляется охотник, не такой, как обыкновенные люди: он храбр и у него име­ется лук, позволяющий справиться с опасным зверем. Он хочет подобраться к нему поближе и переоблачается под существо, которым тигр может заинтересоваться как добы­чей. На нем серая как пыль накидка, может быть даже, это ослиная шкура; во всяком случае, он хочет, чтобы пред­полагаемый тигр держал его за осла. Его притворство — это притворство опасного существа, выдающего себя за безвредное. Уже самые древние охотники применяли это средство, чтобы подобраться ближе к добыче.

Соль истории состоит в том, что наевшийся досыта осел почувствовал себя одиноким. Увидев вдали что-то, похожее на осла, он захотел, чтобы это была ослица. Издав рев, он побежал к ней. По голосу охотник его опознал и убил. Вместо того, чтобы казаться добычей, которая привлекла бы тигра, охотник, сам того не подозревая, подействовал как ослица. Осел же вместо любви, на которую рассчитывал, нашел свою смерть.

История основана на целой последовательности заблуж­дений. Притворяясь существом, которым он на самом деле не является, человек старается ввести в заблуждение дру-

гие существа. Действие развивается благодаря тому, что при­творство вызывает не те последствия, на которые рассчи­тано. И только человек применяет притворство сознатель­но. Он сам притворяется другим существом, как охотник, или же он маскирует другое существо, как мойщик — сво­его осла. Животное здесь оказывается всего лишь пассив­ной жертвой притворства. Здесь налицо полное отделение человека от животного. Легендарные времена, когда их было не отделить друг от друга, когда люди вели себя как живот­ные, а животные говорили как люди, — эти времена мино­вали. Человек уже научился — именно благодаря своему мифологическому опыту бывания животным — использо­вать любое животное для своих человеческих надобностей. Превращения у него стали притворством. Одевая на себя разные маски и кожи, он сохраняет ясное сознание своих целей, остается самим собой и господином животных. Кого он не может себе подчинить, перед тем благоговеет, как перед тигром. Но и к нему некоторые, особенно храбрые, умеют подобраться, используя притворство, и, возможно, охотнику удалось бы, благодаря своей хитрости, убить настоящего тигра.

Удивительно, как в столь короткой истории выразилось так много важных связей и отношений. И не в последнюю очередь важно, что она начинается с мойщика: он имеет дело с платьями — последними, можно сказать, неодушевленны­ми представителями тех шкур, возложение которых в мифах способствовало превращениям. Тигровая шкура, которую он использовал для своего обмана, как бы одушевляет безвред­ное белье, с которым ему обычно приходится иметь дело.

Притворство — это ограниченный род превращения, единственный, что доступен властителям вплоть до наших дней. Дальше властитель превращаться не может. Он оста­ется самим собой, поскольку осознает свою враждебную внутреннюю сущность. Ему доступны лишь те превраще­ния, что не затрагивают его внутреннее ядро, его подлин­ную сущность. Он может счесть выгодным иногда замас­кировать ужас, внушаемый его подлинной сущностью. Для этого он пользуется разными масками. Но они надеваются лишь на время и не могут ни на йоту изменить его внут­реннего облика, совпадающего с его природой. •.« • :»•

400

Элиас Канетти

Превращение

401

Фигура и маска

Фигура — это конечный продукт превращения. Дальнейшего превращения она уже не допускает. Фигура ограничена и ясна во всех своих чертах. Она не природна, а является человечес­ким созданием. Это спасение из бесконечного потока пре­вращений. Фигуру не следует путать с тем, что современная наука обозначает понятиями вид или род.

Ближе всего ее сущность можно постичь, размышляя о фигурах богов древних религий. Стоит рассмотреть с этой точки зрения некоторых египетских богов. Богиня Шехмет — женщина с головой львицы, Анубис — мужчина с головой шакала, Тот — мужчина с головой ибиса. У богини Хатор голова коровы. У Гора голова сокола. Эти фигуры в их за­конченной и неизменной двойственной человеко-животной форме тысячелетиями властвовали в религиозных представ­лениях египтян. В этой форме они запечатлевались, таковым им возносились молитвы. Удивительно их постоянство. Но задолго до того, как возникли системы божеств такого рода, двойственные человеко-животные создания встречались у многочисленных народов, никак друг с другом не связанных. Мифические предки австралийцев — это люди и живот­ные одновременно, иногда — люди и растения. Эти фигуры называются тотемами. Есть тотем кенгуру, тотем опоссум, тотем эму. Для них характерно, что это животные и одновре­менно люди, они ведут себя и как люди и как животные и являются предками обоих.

Как понять эти изначальные фигуры? Что они выража­ют? Надо не забывать, что это представители мифических первовремен, когда превращение было универсальным да­ром всех существ и происходило безостановочно. Текучесть тогдашнего мира я уже отмечал неоднократно. Человек мог превращаться во что угодно и умел превращать других. Из этого общего потока поднимались отдельные фигуры, пред­ставляющие собой фиксированный результат отдельных пре­вращений. Фигура, которую, так сказать, удерживают, ко­торая воплотилась в традицию, определяющую жизнь, ко­торая постоянно изображается и становится предметом рас­сказов, — это не есть то, что мы сегодня называем видом животных, не кенгуру и не эму, а двойственное существо:

кенгуру, проникнутое человеком, человек, по желанию пре­вращающийся в эму.

Процесс превращения оказывается, таким образом, древ­нейшей фигурой. Из многообразия возможных бесчислен­ных и бесконечных превращений вычленяется одно и закреп­ляется в фигуре. Сам процесс превращения, один из таких процессов, закрепляется и потому наполняется особой цен­ностью по сравнению с другими процессами, которые при этом исключаются. Такая двойная фигура, закрепившая и сохранившая в себе превращение человека в кенгуру и кенгу­ру в человека и оставшаяся навсегда себе тождественной, и есть первая и древнейшая фигура, их источник.

Можно сказать, что это свободная фигура. Оба ее аспекта равноценны, один не прячется за другим, один не подчинен другому. Она восходит к первобытным временам, но в богат­стве своих смысловых воздействий всегда современна. К ней имеется подход: излагая относящиеся к ней мифы, человек как бы соучаствует в ней.

Для нас важно добиться ясности в отношении этого древ­нейшего вида фигур. Важно понять, что такая фигура начина­ется со сложного, а вовсе не с простого, и в противоположность тому, что мы сегодня понимаем под фигурой, выражает процесс • превращения одновременно с его результатом.

Маска отличается от всех остальных конечных состояний превращения своей неподвижностью. На место вечного движе­ния мимической игры выступает ее прямая противоположность — . неподвижность и застылость. В игре мимики воплощена бес­престанная способность человека к превращениям. Человечес­кая мимика богаче, чем мимика любого другого существа, че­ловеческая жизнь богаче любой другой в смысле превращений. Если бы удалось внимательно понаблюдать за побуждениями и настроениями, скользящими по человеческому лицу, как мно­го зачатков превращения удалось бы поймать и обособить!

Обычай не везде одинаково оценивает свободную игру лица. В некоторых цивилизациях свобода мимики существенно огра­ничена. Считается неподобающим сразу демонстрировать ра­дость или боль, их надо замкнуть в себе так, чтобы ничто не отразилось на лице. Никто не имеет права проникать в другого. Человек должен иметь силу быть самим себой, тождественным самому себе. Одно от другого неотрывно. Ибо именно воздей-

402 - Элиас Канетти

ствие одного человека на другого побуждает эти бесчисленные мимолетные превращения. Они выражаются в мимике и жес­тикуляции; там, где последние предосудительны, превращение затруднено и в конечном счете парализовано.

Уяснив природу застылости таких неестественных, "стои­ческих" натур, легко понять сущность маски вообще: она есть конечное состояние. Постоянный поток неясных, всегда не­законченных превращений, чудесным выражением которых является естественное человеческое лицо, в маске застывает, находит завершение. Когда маска налицо, нет уже ничего, что начиналось бы, что было бы еще неоформленным бессо­знательным импульсом к превращению. Маска ясна, она вы­ражает нечто вполне определенное, не больше и не меньше. Маска застыла — это определенность, которая не меняется. Правда, под этой маской может находиться другая. Ничто не мешает исполнителю носить под одной маской другую. Двой­ные маски известны многим народам: человек снимает одну маску, под ней является другая. Но и это всего лишь маска, другое конечное состояние. Переход от одной маски к другой скачкообразен. Все возможные посредующие звенья исключе­ны; нет смягчающих переходов, которые можно наблюдать в человеческом лице. Новое, другое является внезапно. Оно так же ясно и так же неподвижно, как то, что было раньше. От маски к маске возможно любое изменение, но только путем скачка к другому столь же концентрированному состоянию.

Маска воздействует в основном вовне. Она создает фигуру. Она неприкосновенна и устанавливает дистанцию между со­бой и зрителем. Например, в танце она может приблизиться к зрителю. Но он сам должен оставаться там, где находится. Застылость форм выливается и в застылость дистанции, в ее неизменности — чары маски.

Ибо сразу за маской начинается тайна. В полноценных, логически завершенных ситуациях, о которых мы здесь и го­ворим, то есть когда маска воспринимается всерьез, человеку не положено знать, что за ней находится. Она выражает мно­гое, но еще больше скрывает. Она кладет собой разделитель­ную черту: пряча опасность, природу которой человек не дол­жен знать и с которой нельзя свести знакомство, она при­ближается к нему вплотную, но даже в этой близости остает­ся совершенно чуждой. Она угрожает сгущающейся за нею

403

Превращение

тайной. Поскольку в ее чертах ничего не прочитывается, как прочитывалось бы в человеческом лице, человек гадает и пу­гается скрытой за нею неизвестности.

При этом в визуальной сфере происходит то, с чем каж­дый знаком по сфере акустической. Предположим, человек прибывает в страну с незнакомым языком. Люди вокруг пы­таются с ним заговорить. Чем меньше он понимает, тем боль­ше старается угадать. При этом многое из того, что он слы­шит, звучит для него враждебно и недоброжелательно. Но он просто не может поверить, испытывая облегчение и даже немножко разочарование, когда слышит все это в переводе на знакомый ему язык. Как все это безвредно и безопасно! Каждый совершенно незнакомый язык представляет собой акустическую маску; став понятным, он превращается в узна­ваемое, а вскоре и в хорошо знакомое лицо.

Маска, следовательно, — это то, что не превращается, что пребывает неизменным и длящимся в изменчивой игре превра­щений. Она воздействует, по сути дела, тем, что скрывает пря­чущееся за нею. Маска полноценна, когда перед нами только она, а то, что за нею, совершенно непознаваемо. Чем опреде­леннее она сама, тем непостижимее то, что за нею. Никто не знает, что из-за нее вдруг может вырваться. Это напряжение между определенностью маски и тайной за нею может дости­гать страшной силы. В этом причина ее угрожающего воздейст­вия. "Я именно то, что ты видишь", — как бы говорит маска. — "А то, чего ты боишься, — оно за мною". Она очаровывает и одновременно заставляет сохранять дистанцию. Никто не сме­ет к ней притронуться. Если ее сорвал кто-то, не имеющий на это права, ему полагается смертная казнь. Во время своей ак­тивности она священна, неприкосновенна и неуязвима. Извест­ное в маске, ее ясность заряжены неизвестностью. Ее власть в том и заключается, что, хорошо ее зная, не знаешь, что таится за нею. Ее знаешь только снаружи или, так сказать, спереди.

Если в определенных церемониях маска ведет себя именно так, как от нее ожидается, как к этому привыкли, она даже может действовать умиротворяюще. Ибо она оказывается меж­ду зрителем и спрятанной за нею опасностью. Так что, если с ней обращаться правильно, она поможет избежать опасностей. Она может собирать опасное и хранить его в себе. Она будет выплескивать его лишь в той мере, в какой это соответствует ее

404

Элиас Канетти

Превращение

405

образу. Установив с нею контакт, можно выработать способ поведения по отношению к ней. Она представляет собой фигу­ру с характерными формами поведения. Если их изучить и по­нять, если знать и соблюдать дистанцию, она сама предохранит от опасностей, в ней заключенных.

О воздействии маски, ставшей фигурой, можно говорить очень много; с нее начинается, в ней продолжается и завер­шается драма. Однако речь здесь идет только о самой маске. Нужно также знать, что она представляет собой с другой сто­роны, ибо она влияет не только вовне, на тех, кто не знает, что в ней таится: ее носят скрывающиеся за ней люди.

Эти люди отлично знают, что они собой представляют. Но их задача заключается в том, чтобы играть маску, оставаясь при этом в некоторых границах, а именно в тех, что предпи­саны маской.

Маска надета, она есть внешнее. Как материальный пред­мет она четко отграничена от того, кто ее носит. Он воспри­нимает ее как нечто чуждое и никогда не примет за часть собственного тела. Она ему мешает, давит. Разыгрывая мас­ку, он все время раздвоен, он — это и он сам, и она. Чем чаще он ее носит, чем лучше ее знает, тем больше, пока он играет, переливается от него в фигуру маски. Но, несмотря ни на что, оставшаяся часть его личности отделена от маски; это часть, которая боится разоблачения, которая знает, что внушает страх, не будучи сама по себе страшной. Страх, ко­торый он внушает находящимся снаружи, должен воздейство­вать и на него, находящегося внутри, но, как можно догады­ваться, воздействовать иначе. Они боятся того, чего не зна­ют, он боится, что маска будет сорвана. Именно этот страх не позволяет ему слиться с маской целиком. Его превраще­ние может заходить очень далеко, но никогда не будет пол­ным. Маска, которую иначе можно было бы сбросить, — это беспокоящая граница превращения. Он должен следить, что­бы она не потерялась. Ей нельзя упасть, нельзя открыться, каждый раз он полон забот о ее судьбе, так что маска остает­ся вне его превращения как орудие или инструмент, которым он должен владеть. Как нормальный, обыденный человек он оперирует ею, как исполнитель он в то же время превращает­ся в нее. Он, следовательно, двойствен и должен оставаться таковым все время, пока длится представление.

Обратное превращение

Правитель, которому ясны его собственные враждебные наме­рения, не может своим притворством обмануть всех. Есть люди, которые обладают такой же властью, как и он, таковы же, каков он сам, не признают его и считают конкурентом. По отношению к ним он всегда держит ухо востро — они опасны. Он ждет удобного случая, чтобы "сорвать с них маску". Тогда сразу обнаружатся их подлинные намерения, хорошо ему зна­комые по себе самому. Когда маска сорвана, они сразу стано­вятся безвредными. На первый раз он может, если, конечно, это отвечает его целям, оставить их в живых. Но он проследит, чтобы больше не было никакого притворства, и будет держать их всегда на виду в их подлинном обличье.

Для него невыносимы превращения, совершаемые не им. Он может возносить нужных людей на высокие посты. Но эти социальные превращения будут точно определенными, ограниченными и полностью под его контролем. Возвыше­ние или, наоборот, понижение осуществляет он, никто не может предпринять его по собственному почину.

Властитель ведет нескончаемую борьбу против спонтан­ных и неконтролируемых превращений. Срывание масок — средство, используемое в этой борьбе, — полярно противо­положно превращению, и его можно считать обратным пре­вращением. Процесс этот уже знаком читателю. Менелай осу­ществил его в отношении морского старца Протея, не испу­гавшись образов, которые тот принимал, схватив и держа его, пока тот не вернулся к своему настоящему обличью.

Главная характеристика обратного превращения состоит в том, что результат его всегда заранее известен. Оно начина­ется с ужасающей уверенностью, с презрением ко всем воз­можным превращениям противника как лживым и жалким уловкам. Обратные превращения могут производиться одно­кратно, как это было с Менелаем, возобладавшим над муд­ростью Протея. Но они могут производиться часто и в конце концов превратиться в страсть.

Учащение обратных превращений ведет к обеднению мира. Богатство его форм ничего не значит, наоборот, всякое мно­гообразие подозрительно. Все листья одинаково сухи и пыль­ны, все лучи меркнут во тьме враждебности.