Исторические и социокультурные факторы становления российского менталитета

Опубликовано 22/11/2009 автором admin

Природу развития российского менталитета практически невозможно понять без детального изучения особенностей исторического развития славяно-русской цивилизации, как особого культурно-исторического типа характеризующего самобытность России.

Имея общую почву и исток в древне-славянской цивилизации, как духовно-историческом типе зародившемся за два тысячелетия до принятия христианства, Россия за последующие 10 веков своего развития создала великое государство, великую культуру, великую науку, великое искусство.

Так, по мнению академика Б.А. Рыбакова, земледельческие племена восточной половины славянства – сколоты, вошедшие в VII веке до н.э. как автономная единица в более общее структурное образование, Скифию, зародились в Приднепровье в Х-VIII вв. до н.э. Исторические источники проливают свет на жизнь земледельческих сколотских племен Скифии. Например, Страбон отмечает характерные черты сколотов: добротолюбие, справедливость и простоту. Из их образа жизни можно было выявить поклонение добрым началам жизни, демократический уклад жизни и быта, нестяжательство и презрение к богатству, особую приверженность сколотских племен своим традициям и обычаям. В дальнейшем эти земледельческие племена были вытеснены в глухие леса, в северо-восточном направлении от Днепра, где они просуществовали до IХ-Х вв. нашей эры. На основе культурных и духовных традиций восточных славян сформировался культурно-исторический тип славянско-русской цивилизации, из которой и выросла Русь-Россия.

Впервые к обоснованию идеи о существовании славяно-русской цивилизации как особой социально-исторической общности пришел выдающийся русский ученый Н.Я. Данилевский. В своих работах, прежде всего в изданной в 1871 году книге «Россия и Европа», задолго до Тойнби он разработал теорию культурно-исторических типов. Каждый из 10 выделенных им типов культур имеет самобытную историю и существует в ней, а не в общей истории человечества, развивающейся по единым универсальным законам.

В сформировавшейся к этому времени новоевропейской парадигме исследования общественное развитие рассматривалось от простого к сложному, как линейно направленное. Прогресс мыслился как квинтэссенция развития общества, его составных частей и сторон. Поскольку эстафету мирового развития после средневековья исторически перехватила Западная Европа то, естественно, все многообразие культурно-исторических типов теперь рассматривалось через мировоззренческую призму «европоцентризма». Н. Данилевский показал, что общественное развитие не носит линейного характера и протекает в рамках целого ряда культурно-исторических типов, каждый из которых является по отношению к другим целостным духовным пространством, а потому не может быть мерой, матрицей, мерилом или оценочной призмой других культурно-исторических типов. Оценивать его можно только по внутренним, присущим только ему признакам и критериям.

Каждый из «культурно-исторических типов» проявляет себя в четырех основных социально-творческих сферах: религиозной, государственной, в сфере искусств и наук, в технической сфере. Последняя сфера приближается к нашему пониманию цивилизации, поскольку мыслились ученым не только в смысле инженерно-техническом, но и в смысле всех практических следствий культуры, всего, что направлено к практической пользе. Заимствования, по мнению Н. Данилевского, одним культурно-историческим типом у другого в первых трех жизненных сферах бесполезны или вредны. Культурно-исторические типы самодостаточны и заимствования элементов чужих религий, государственных и политических идей, художественных форм и т.п., могут расстроить и уничтожить собственную культуру. А вот заимствования цивилизационного характера, напротив, полезны и осуществляются относительно легко, без качественных деструктивных последствий.

Как не трудно заметить, рассуждения Данилевского хорошо укладываются в триаду: «традиция – культура – цивилизация». При этом «традиция» и «культура» носят самобытный и самодостаточный характер, отличаясь способностью или не способностью принять, укоренить и развить те или иные цивилизационные структуры. Славяно-русская цивилизация с этой точки зрения представляет собой целостную совокупность духовных и материальных форм существования русского народа, направивших его историческую судьбу и сформировавших его национальное сознание. Национальное сознание и самосознание, формируясь в течение жизни многих поколений, впитывает в себя родовой опыт народа, обусловленный исторической судьбой. Игнорирование исторического опыта, традиций и культуры, приводит к катастрофам и катаклизмам как отдельных людей, так и целые народы. С точки зрения концепции культурно-исторических типов Н. Данилевского, на протяжении последних столетий русская интеллигенция становилась, с одной стороны, хранителем и созидателем российской традиции и культуры, а с другой стороны, утратив духовно-религиозный компонент национальной культуры и следуя принципу «Бога нет! – Все позволено!», превращалась в орудие разрушения России как социокультурной целостности. Славянско-русский культурно-исторический тип под названием Россия суть целостная и универсальная система, сформировавшаяся на своеобразном духовном, социальном, природно-пространственном и т.п. материале, сплотившая на суперэтническом уровне более сотни этнических групп и народов. Именно в этом смысле славянско-русское национальное ядро может быть представлено как российский менталитет. При этом, очевидно, следует вынести за скобки нашего анализа различного рода трактовки о вековой отсталости России и реакционности русского народа, создавшего великую тысячелетнюю империю. В данном социально-историческом контексте рассмотрение бытия России должно учитывать базовые основания культуры. К ним помимо способа производства материальных благ относится способ социокультурного воспроизводства, каким обеспечивается социализация индивида особый, опосредствованный культурой механизм овладения личностью социальным бытием. К числу структурных компонентов процессом управления и регуляции социально-исторических форм общественной жизни относятся традиции, нравственные и социальные нормы, религия, наука, законы и учреждения государственного управления. В самом общем виде фундаментальные основания социума могут быть представлены в виде классической триады: «традиция – культура – цивилизация». Данные основания бытия России можно рассмотреть как векторы специфического «ментального пространства» и как определенного рода психопрограммированные структуры российского менталитета, которые существуют в национальном сознании и исторической практике. Традиции и культура образуют ценностно-смысловые векторы, по которым сориентировано личностное мотивационное ядро индивидуального «я», этнического «я» (общины, рода, племени, народности, нации) и социального «я» (общества, человечества). Данный методологический подход дает основание полагать, что становление и развитие русского менталитета в социально-историческом треугольнике «традиция -культура -цивилизация» порождено и обусловлено следующими основными историческими факторами и компонентами: - религиозное принятие православия в его греко-византийской форме; - социально-культурное развитие России как традиционного по ряду параметров общества, в отличии от новоевропейского; - геополитическое расположение России в «дуге нестабильности» между Европой и Азией, с чрезвычайно конфликтными социополитическими и неблагоприятными геоклиматическими условиями.

ПРАВОСЛАВИЕ КАК ФАКТОР ФОРМИРОВАНИЯ РОССИЙСКОЙ МЕНТАЛЬНОСТИ Процесс становления русского самосознания и русского менталитета, охватывает период со времени Крещения Руси до эпохи Иоанна IV. В это время оформилась и закрепилась православно-религиозная основа национального самосознания. Приняли окончательную форму понятия о смысле существования народа, его идеалах в личной, семейной, общественной и государственной жизни. Так как жизнь русского народа в течение последнего тысячелетия неотделима от Православия, имеет смысл с учетом данного фактора оценить основные этапы истории России и русского народа. Говоря о христианизации Руси в его православной форме как традиции, следует исходить из того, что религия как таковая выступает одним из предельных оснований социального бытия. В религии мир расщепляется, раскалывается на мир эмпирический, видимый, повседневный и на мир сверхэмпирический, невидимый, высший, горний, который возвышается над первым в том смысле, что дает возможность как бы со стороны взглянуть и на этот мир и на самих себя. Иерархия двух миров лежит в основании всякой религии, и быть верным религиозной традиции, значит следовать исторически и логически определенному виду соотношения мира земного и мира небесного. Данное соотношение между двумя мирами и выступает своеобразным структурным принципом менталитета социального организма. Это фундаментальные координаты ментального базиса культуры, которыми устанавливается разметка мотивационных полей в социокультурной реальности. Ценностно-смысловая вертикаль – типологическая константа всех культур. Для ориентации в полноте бытия через нее устанавливается способ отношения к предельным, вечным, абсолютным смыслам и ценностям. Поэтому в период православной Руси-России данная вертикаль стала заполняться ценностями и образами принятой формы христианства. Окружающее нас бесконечное многообразие явлений становится сложноорганизованным целым лишь через соотнесение с иерархией ценностей, вытекающей из раскола на два мира. Сформировавшаяся и освященная традицией иерархия земного и небесного миров служит высшим принципом целеполагания и ориентирования. Из этого следует, что «профильтрованный» через систему ценностей мир с необходимостью предстает как предмет строго определенного морально-практического отношения и поведения. При этом человек живет в реальном мире, но одновременно «выходит» из него в сверхмир, в мир потусторонний. Это трансцендирование отмечается в культурологии как типологическая черта ментальности всех культур. М. Вебер выделяет три вида отношения человека к миру, соответствующие основным мировым религиозным конфессиям. 1. Конфуцианский или даосистский тип религиозно-философских воззрений, основной смысл которого заключается в приспособлении к миру. 2. Смысловая характеристика индуистских и буддистских отношений человека к миру заключена в бегстве от мира. 3. Иудаистские и христианские смысложизненные установки заключены в овладении миром. Христианский менталитет обнаруживает сродство между идеей «действующего Бога» и человеком как «образом и подобием Бога». Различие западной (католическо-протестантской) ментальности и восточной (православной) можно обнаружить уже здесь. В западной традиции сродство человека и действующего Бога вырастает в определенную активистскую этическую установку, которая обусловливает образ жизни как напряженную деятельность по преобразованию природы и самого человека. К примеру, «героический энтузиазм» Дж. Бруно предполагает вмещение божественной силы непосредственно в индивида. В восточной духовной традиции сродство человека и Бога означает активную, напряженную, творческую деятельность обожения этого мира. Для русской ментальности и духовности, «идущей от сердца» (И. Ильин), характерен свой тип воодушевления, мотивации и получения энергии для подкрепления мирской активности. Православная суть духовно – нравственной сферы и мировоззрения русского человека, «сущностного ядра» его духовности и менталитета традиционно выражается в словах-символах: «добротолюбие – православие – русская правда». С этим связывается самобытность России, ее культуры и веры. Вера в то, что человек по своей природе есть образ и подобие Божие, а потому принципиально не нуждается в каких-либо изменениях и «модернизациях» своей природы, исходит из представления, что зло – это порча данного образа, отклонение от него. Человек же, по сути, добр и должен стремиться восстановить в себе образ Божий. Такого рода духовно-нравственное начало свойственно древнерусскому мироощущению, православным представлениям о должном. В качестве смысложизненных ориентиров в русском религиозно-философском сознании выступают не материальные, а духовные приоритеты и устремления: к самосовершенствованию, к добропорядочной и достойной жизни по правде и справедливости, к преображению души на началах добра и лада. В русских народных пословицах и поговорках представления о душе, совести, стыде, любви, грехе, справедливости, доброте, правде, и т.п. духовно-нравственные ценности, занимают центральное место. Особую значимость в структуре народных представлений имеют категории «правды и справедливости». Народная мудрость выковала формулу, приписываемую А. Невскому: «Не в силе Бог, а в правде». Данные психоэмоциональные качества отмечаются нашими и зарубежными исследователями. Наиболее характерное упоминание об этом можно найти у И. Ильина, который, ссылаясь на свидетельства византийских и арабских древних источников, писал о качествах русских славян, вся культура которых «проистекает из переполненного чувства», «духа сердечного и совестного созерцания». Русские князья суть «герои сердца и совести», а святые – явления сущей доброты. Правосознание русское проникнуто духом братского сочувствия и индивидуализирующей справедливости. В качестве первого и основного измерения российского менталитета, характеризующего «сущностное ядро» национального мировоззрения, является духовность, которая раскрывается через добротолюбие, справедливость, правду и нестяжательство, выражающее приоритет духовно-нравственного начала над материальным, что проявляется в моральном осуждении не только жадности и погони за богатством, но и всякого материального расчета во взаимоотношениях между людьми. Второй духовный параметр славяно-русской цивилизации – соборность, которая выражается в общинности жизни, хозяйства, в коллективизме. Российской идентичности соответствует особый хозяйственный механизм, основанный на православном трудовом этосе, а также в целом на негативном отношении к частной собственности. О.А.Платонов характеризует православный этос славяно-русской цивилизации, ставшей «главным препятствием на пути стремящейся к мировому господству западной цивилизации» следующим образом: - хозяйство как определенный духовно-нравственный миропорядок, направленный не на максимизацию капитала и прибыли, а на обеспечение «трудовой самодостаточности», самоограничение и отрицание потребительской экспансии; - трудовая и производственная демократия (общинные и артельные формы организации производства и труда); - труд как проявление духовной жизни, как добродетель, преобладание моральных форм понуждения к труду над материальными. Третий элемент – это державность, миростроительство. Все огромное евразийское пространство было охвачено универсальным государственным устройством, руководимым идеями православия о равенстве людей разных национальностей перед Богом. Российская империя росла отнюдь не в монологическом русле панславизма, когда дело касалось Кавказа и Сибири, Средней Азии и Дальнего Востока. В рамках такого подхода русский народ в течение тысячелетия строил общественный организм, соответствующий православному видению мира. При этом, покровителем и заступником, согласно структурной константе российского менталитета, может быть могучая, но справедливая и добрая сила: Бог, Божья Матерь, святые, праведники, герои, князья, воины, цари и само государство-монархия. Такая защита от внутренних и внешних врагов воплощается в мощное властно-государственное устройство, в котором широкое местное самоуправление, органически сочетается с имперской сильной и авторитетной центральной властью и берет под защиту людей не по признакам земного бытия (например, по национальным, сословным и т.п.), а по универсально-всеобщему, «соборному» признаку, соответствующему православным представлениям о всеобщности, универсальности и абсолютности Бога. Многие поколения русских видели свою защиту и опору в царской власти олицетворявшей собой связующее звено между миром земным и небесным, между Богом и Отечеством. Царь в этой системе политико-мировоззренческих координат выступал как помазанник Божий, а лозунг «За Бога, Царя и Отечество!» выражал ядро русской национальной идеи. Российский менталитет включает исходную базовую константу покровителя, заступника, которая может заполняться образами мифологическими, фольклорными, религиозными, харизматическими вождями, пророками и др. «Царистские иллюзии», авторитаризм и патернализм, таким образом, имеют глубокую ментальную основу. С другой стороны, Россия имела самобытную модель демократии. Например, русская община домонгольского периода обладала такой суммой прав (самоуправление, выборы руководителей, решение главных дел на сходке, совместное владение землей, выдвижение рекрутов на военную службу и т.п.), которые в этот период только вызревали в западноевропейских государствах. Первый Земской собор в России, созданный великим Владимирским князем Всеволодом III датируется 1211 г., а первый английский парламент собрался только в 1256 г. Принятое Россией православие в его греко-византийской форме не исказило внутреннюю природу русского человека, а, напротив, получило благодатную почву, достаточно развитые зачатки единого духовно-нравственного мироощущения. Соединение религиозно-православного и духовно-нравственного компонентов и сформировало уникальный русский этос и русскую духовность, русский менталитет. Предпочтение христианства другим религиям в X веке, в период крещения Руси, можно объяснить не только ориентацией на экономически и культурно развитые христианизированные страны Европы. Важную роль здесь играло признание универсальных сплачивающих функций мировой религии – политических, социальных, культурных. Делало христианскую религию душевно близкой и органичной людям различного социального, этнического, языкового происхождения ее антропоморфность, очеловеченность представлений о Боге. Но почему русский выбор мировой религии остановился именно на «православной» ветви христианства, развивавшейся в соседней Византии? Исследования акад. Б. Рыбакова и других историков дают основание предположить, что задолго до принятия христианства, славяне обладали достаточно высоким уровнем культуры. Поэтому принятие христианства следует рассматривать «как праздник возврата к изначальному Единобожию, частично утраченному в битвах, трагедиях и скитаниях, а не как праздник приобщения к вере заблудших среди идолов, прячущихся в лесах дикарей.» Геополитическая близость Византии проявлялась на Руси в различных формах притяжения и отталкивания – от торговых и культурных связей до завоевательских, грабительских походов «на Царьград «. Константинополь, как культурно-политический и духовно-религиозный центр православного мира, был для Руси не только в территориальном, но и в ценностно-смысловом отношении ближе, чем Рим или Иерусалим. События, происходившие в Византии, были понятнее и ощутимее элите древнерусского общества, нежели те, что имели место у «латинян». Византийская империя в выступала как идеал государственного могущества и образец оптимального общественного устройства, централизованного и иерархизированного. Предпочтение Византийского варианта христианства западно-римскому было продиктовано геополитическими интересами обстоятельством. Западно-христианский вариант означал бы для Руси признание над собой духовной власти папы. А папская власть, как известно из истории европейской государственности, претендовала и на светское господство. Зависимость от Рима не устраивала древнерусскую элиту с ее стремлением к государственной самостоятельности и культурному самоутверждению, а также не соответствовала историческим задачам, которые решались древнерусским обществом на этапе своего национального становления, обретения социально-политической целостности и оформленности. С введением христианства Русь получила широкий доступ к историческим, политическим, естественнонаучным знаниям, поскольку Византия считалась самой образованной страной того времени. В последующие два столетия после Крещения Киевская Русь переживает социальный, культурный и духовный подъем. Строятся города, храмы, переводятся книги, изучаются иностранные языки (прежде всего, греческий и латынь), усиливается торговый оборот, особенно, с Европой и Византией, создается свод законов «Русская Правда». «В Киеве, – пишет А. Шмеман, – чувствуется сознательная тенденция – создать культуру, полностью овладеть христианским и эллинским наследием». Разумеется, существовали разные степени усвоения христианских представлений, от высокого богословия, характерного для церковной и государственной элиты, до поверхностного восприятия новой религии темным людом, носившего, по наблюдению А. Шмемана, узко-литургический характер. Важно отметить также тот факт, что под покровом христианства сохранялась языческая тенденция, представлявшая собой, по мнению В. Маринича, «сложную религиозную систему». Славянское язычество в целом практически не оказывало сопротивление христианству. Однако немало факторов делало его опасным для новой религии. Язычество было «природным», глубоко связанным с «естественной жизнью», христианство же долгое время оставалось чужеземной религией, даже вдвойне чуждой народу: греческой и княжеской элитной. Для своего принятия оно требовало просвещения, поскольку по своей форме было книжным. Существовала опасность за «внешней» обрядовой стороной не увидеть смысла, не услышать того «голоса», без которого сам христианский обряд оставался языческим. «Язычество не умерло и не было обессилено сразу, – писал известный ученый-богослов Г.Флоровский. – В смутных глубинах народного подсознания, как в каком-то историческом подполье, продолжалась своя уже потаенная жизнь, теперь двусмысленная и двоеверная. И, в сущности, слагались две культуры: дневная и ночная. Носителей «дневной» культуры было, конечно, меньшинство. Заимствованная византийско-христианская культура не стала «общенародной» сразу, а долгое время была достоянием и стяжанием книжного и культурного меньшинства…» Изучение детерминирующей роли религиозного фактора, каковым выступает Православие и Православная церковь по отношению к ментальности русско-российского общества, не может быть полным без сравнительного анализа православия, православного и западно-католического духовных направлений, их специфики, и их роли в формировании ментально-ценностной основы российского общества. Как нам представляется, именно культурно-цивилизационный фактор на протяжении всей истории определял кардинально отличные друг от друга ориентации общественно-политического и в целом социально-исторического развития Западного и Восточного общества. Западно-христианское направление – католическое и протестантское – идентифицирует себя с римским правом и понятием частной собственности. «Константин Великий основал новое царство (Византию – М.Б.), которому суждено было на тысячу лет стать новым христианским центром мира. Те, кто остался в старом Риме, были людьми иного склада, чуждыми христианскому максимализму. Они четко разделили два града – земной и небесный, и тем самым освободили первый из них от завышенных претензий христианской совести. В католической вере возник ложный взгляд на значение авторитета в сфере Церкви, видящего в своем первоиерархе непогрешимого судью в области веры. Те, кто пошел вместе с Константином, мыслили иначе: они и от земного града требовали подлинного благолепия – симфонии священства и царства». Истина Церкви, таким образом, по мнению архиепископа Иллариона (Троицкого) была искажена на Западе, когда Царство Божье в их интерпретации стало больше походить на царство земное. С данной точки зрения Запад, как геополитическое явление, возник в период раскола Христианской Церкви на Православие и католичество (1054 г.). При этом католицизм стал фундаментом, жизненным основанием Запада, с позиций «европоцентризма» получившим право считаться подлинной, истинной цивилизацией, полноценным человечеством, а все прочие народы относить к диким и варварским, в том числе страны, исповедующие Православие. Соответственно, православная оценка исходит из того, что аутентичное христианство как универсальное, открытое, возвышающее человеческое достоинство, без унижения и искажения его сути, было сохранено в Православии. Наиболее продвинутые, радикальные тенденции Запада концентрируются в протестантизме. Протестантизм, который был порожден католической Церковью, не только не восстановил древнего христианства, но одно искажение христианства заменил другим. Латинство интерпретировало древне-церковное предание о том, что Истина и спасение даны в любви, а право Папы заведовать спасением всех. В Православии это право взяла на себя Церковь. В протестантизме личность, по сути, провозглашалась непогрешимым папой, а истина и спасение открытыми всякому, без посредничества в лице Церкви. Протестанты открыто заявляли, что можно быть христианином, не признавая никакой Церкви. При этом, вера подменяется рассудком отдельной личности, а себялюбие и своеволие получают некоторое освящение и благословение. Однако для протестанта не вся истина в том, что он сам считает за истину. На практике протестанты с самого начала ввели элементы догмата о Церкви, признав авторитеты в области вероучения. Будучи по существу церковным анархизмом, писал А.С. Панарин, «чистый протестантизм… оказался совершенно неосуществимым на деле и тем самым засвидетельствовал перед нами ту непреложную истину, что душа человеческая по природе церковна.» На основе культурно-исторических традиций западного христианства в Европе складывается система, в которой обретение человеком совокупности безусловных прав и обязанностей определяется принадлежностью к определенной корпорации. Поэтому основной теологический вопрос в западной культурно-исторической традиции – права человека и правовое устроение общественной жизни. Ориентация на власть земную должна привести западного человека, в конечном итоге, к обретению суверенитета. Таким образом, западная церковь способствовала формированию индивидуалистически-рационального типа личности и развитию гражданского общества, автономного как от церкви, так и от государства. Однако судьба гражданского общества и правового государства по-своему драматична. Суть правового государства состоит в том, чтобы разрешить проблему индивидуальных эгоизмов, создавая такой порядок, когда эгоистические интересы членов общества находили бы свое удовлетворение, не нарушая при этом интересов других. Сообщества, основанные на человеческом праве, утверждают постоянно разъедающий всякое единение индивидуализм, и одновременно ограничивают его. «Право, – писал великий русский философ В.С. Соловьёв, – есть принудительное требование реализации определённого минимального добра или порядка, не допускающего известных проявлений зла». Право всегда касается внешних отношений и не совпадает с христианской любовью, не избавляет от эгоизма, а напротив, только утверждает его, охраняя от покушений со стороны эгоизма других людей. Иная социально-историческая ситуация складывалась на Востоке, когда еще во времена Юстиниана в Византийской империи оформился принцип симфонии царства и церкви, который требовал, чтобы государство было достойным партнером церкви в ее экклезиастическом дерзании. Здесь христианские идеи «стяжания благодати», «фаворского света», любви, спасения, бессмертия и «обожения», опирались на мощную государственность. При этом всякое ослабление государственного начала мыслилось как ослабление православной идеи. Для Православия наиболее удачным и соразмерным христианскому учению оказывался архетип доминирования коллективного начала над индивидуальным. Превалирование коллективно-соборного начала над индивидуально-атомистическим становится своего рода аксиомой, социокультурной доминантой, прочно утвердившейся в странах Православного мира. Умострой (строй мыслей, тип логики) православной культуры имеет доминирование сердца над волей, созерцания над анализом. Соборно-коллективистское начало в логике мысли отдавало приоритет вере и внушению, а не анализу, исследованию и доказательству. Единомыслие в соборном и общинном менталитете сопровождалось нетерпимостью к иной точке зрения, позиции и логике, стремлением подвести все под одно единство. Крайности данного подхода проявляются в догматичности, конформизме (по отношению к себе) и нигилизме (по отношению к другому). Интерес представляет также сам умострой и ментальный облик человека, сформировавшегося в восточно-православной и западно-христианской традиции. В католической и протестантской этике постепенно утверждалась тенденция, направленная на развитие рационально-аналитического личностного мышления, преобладание воли над сердцем, анализа над созерцанием. В российском обществе наблюдалась аппеляция к коллективному сознанию, «к неслиянному и нераздельному», существованию «единого во многом и многого в едином», основанному на личностном опыте, духовном переживании и вере. Коллективное религиозное переживание и сознание в православии предшествовало, или просто заменяло собой исследование и доказательство Истины. Индивидуализированная, субъективная гордыня смирялась здесь соборным разумом. Рациональность опирается на святоотеческое миросозерцание, поэтому в православном сознании всегда имеет второстепенный характер. Доминирование коллективного начала над индивидуальным как черта православной ментальности служила социокультурной формой достижения национального единства для многообразной и обширной страны. Индивидуальное не автономизировалось в юридических формах, поэтому в исторической перспективе накапливался определенный ментальный дефицит, обусловленный слабостью личностной позиции, инициативности, личной ответственности и низкой правовой защищенностью. Православие в значительной степени определило индивидуальную конфигурацию русского менталитета и целый ряд фундаментальных идей в русском сознании: идеи справедливости, соборности, коммунизма, сильной государственности и общего дела. Подводя итоги рассмотрения исторического влияния принятия христианства на Руси, можно отметить, что в рамках православной традиции сформировался менталитет русского человека, основными чертами которого в исторической ретроспективе являются духовность, соборность, державность (симфония властей сакральной и земной). Земная власть при этом понималась как органическое единство авторитарности, аристократии и демократии. Авторитарность выражалась в монархии и императоре, предполагала опору на сильную, справедливую власть, сакральную и единящую. Аристократизм означает опору на сохранение, на консерватизм. Демократия представлялась не как участие в управлении государством совокупности индивидуумов, но как участие в нем особой и нерасчленимой общности, «органической общины». Подобное смысловое содержание и понимание институтов российского общества противостоит «европоцентристским» позициям, согласно которым сложился особый тип русского массового православия – невежественного, формального, агрессивного и нетерпимого к инакомыслию, глубоко синтезированного с языческой ментальной традицией.

СОЦИОКУЛЬТУРНОЕ РАЗВИТИЕ РОССИИ И МЕНТАЛИТЕТ В определенном смысле категория «менталитет» может быть отождествлена с категорией «подсознательная духовность», которой пользуется В.Франкл для обозначения неосознаваемой и принципиально нерефлектируемой духовности, выступающей константной основой всей сознательной духовности. В этих иррациональных глубинах «духовного бессознательного» коренятся, по его мнению, истоки этического (совесть), эротического (любовь) и эстетического (художественный стиль и вкус) поведения человека. Выступая в качестве ядра смысловой сферы индивида, менталитет одновременно есть система заложенных в основание культуры взаимосвязанных универсалий, которые являются формами хранения и трансляции фундаментальных представлений о мире и социального опыта. В своих сцеплениях эти универсалии образуют целостную и предельно общую картину человеческого мира, в котором пространство, время, космос, природа, человек, добро, зло, справедливость, свобода, труд и т.п. увязаны в некую, ценностно-смысловую иерархичную структуру. При этом национально-культурное своеобразие составляет не столько наличие или отсутствие названных универсалий (они общие для разных культур), сколько особенности иерархических построений. Национально-культурное своеобразие воплощается в идентичности народа, который сопротивляется внешним воздействиям на менталитет, рассматривая их как деструктивные. В очерке М. Эпштейна «О земле, о стихиях» интересны размышления о связи менталитета народа и «особой стихии для каждой страны – землей». Сравнивая россиян и американцев М. Эпштейн отмечает странное отношение людей к пространству. В России оно четко делится на верх и низ, причем к верху тяготеет все ценное, важное, а мелочи и гадости жизни отбрасываются вниз, потому что внизу не может быть ничего хорошего. В Америке отсутствует эта брезгливость людей к низу и всеми своими позами они выражают ему доверие. Пространство открыто и не приходится его преодолевать, придавая всей жизни упрямо вертикальную устремленность. И в человеческом теле тоже нет четких ценностных ориентиров. Пресловутые американские ноги то и дело торчат выше головы. «И в таком опрокидывании верха и низа нет ни малейшего вызова. Это просто иная пластика тел, возможно укорененная в космическом чувстве демократии: низ приближен к верху, одноуровнев с ним. Ленин вряд ли смог бы втолковать американцам свои идеи о верхах, которые не могут, и о низах, которые не хотят, и о том, почему верхи должны оказаться внизу, а низы – занять их место. Вся эта акробатика революции чужда мышлению американцев, потому что ценности здесь не располагаются по вертикальной шкале. Скорее они вообще выражаются не качественно, а количественно, так что есть различия между богатыми и бедными, но нет противостояния» . Идентичность менталитета среди его носителей обусловливается в конечном счете общностью исторических условий. Историки России не раз указывали на взаимосвязь российского менталитета с пространственными и геополитическими факторами развития страны. Об этом же писал К. Леви-Стросс, отмечая природно-географическую обусловленность «характера хозяйствования и общественной организации народа». Русская культура по сути сообразна основному своему социокультурному коду, который формировался тысячелетиями в языческой и православной культуре. В своей национальной традиции она в большей степени исходила из приоритета духовно-ценностных смыслов, что, однако, не означало отрицания рационального активизма, но полагало последнее вторичным. «Самобытность русского народа, – писал И. Ильин, – совсем не в том, чтобы пребывать в безволии и безмыслии, наслаждаться бесформенностью и прозябать в хаосе; но в том, чтобы выращивать вторичные силы русской культуры (волю, мысль, форму и организацию) из ее первичных сил (из сердца, из созерцания, из свободы и совести). Самобытность русской души и русской культуры выражается именно в этом распределении ее сил на первичные и вторичные: первичные силы определяют и ведут, а вторичные вырастают из них и приемлют от них свой закон. Так уже было в истории России. И это было верно и прекрасно. Так должно быть и впредь, но еще лучше, полнее и совершеннее». На формирование русской культуры, таким образом, оказали определяющее воздействие ряд факторов: 1) своеобразие природно-климатических условий Восточно-европейской равнины и необходимость освоения огромного географического пространства, на котором произрастало и соединялось множество этнических групп. 2) культурное и политическое взаимодействие с Византией на ранних этапах формирования русской культуры и государственности; 3) наследие древнеславянской культуры и сочетание православия с народными, языческими традициями. Историки культуры отмечают, что в России было предвозрождение XIV-XVI вв., которое не перешло в возрождение, как в странах Европы. В «ересях» и сектах русского православия начинался процесс, аналогичный европейской реформации. Смысл его заключался в развитии свободы мысли при трактовке вопросов веры, в отстаивании самоценности человека. Данное идейное течение было родственно гуманизму Возрождения и отражало рост личностного начала в русской культуре. Причинами того, что «русское предвозрождение» не перешло в возрождение стали обрыв связей с античным культурным миром после падения Византии, падение городов-коммун Пскова и Новгорода, а также соединение церкви с государством, которое помогло церкви расправиться со свободомыслием «ересей». Д.С. Лихачев пишет в связи с этим также о недостатке культурных сил, поскольку «духовные силы народа поглощались трудным развитием централизованного государства» Для человека средневековья правилом жизни и духовным ориентиром было подражание Христу. В духовной культуре России открылся свой образ Христа. Процесс антропофикации Бога, когда в образе Христа выделяли не строгого судью и господина, а страдающую личность, Г.П.Федотов назвал «кенотипическим типом русской святости». Этот тип святости, в котором почитается евангелический образ униженного, страдающего Христа, особенно красноречиво представлен в повести о Борисе и Глебе, святых страстотерпцах. А.И. Клибанов в связи с этим отмечает, что этический принцип непротивления злу насилием «оплачен жертвами, не поддающимися исчислению». Далее он приводит мысль А.Тойнби из его письма академику Н.И. Конраду: «…для меня величайшие русские герои – это средневековые Борис и Глеб, которые добровольно пошли на казнь вместо того, чтобы сражаться за свои права и свою жизнь…это добродетель, которой Западу особенно не хватает. Мы стали рабами вожделения богатства и силы…» Православие в России играло роль социокультурного фактора в культивировании и укреплении соответствующих ментальных черт русского народа. Пути культуры и святости как глубокой ценностной основы менталитета в России переплелись. Как пишет Г.П. Федотов: «На заре своего бытия Древняя Русь предпочла путь святости пути культуры. В последний свой век она горделиво утверждала себя как святую, как единственную христианскую землю». Далее он отмечает, что к эпохе Петра Великого святость уже покинула эту землю, потому его «надругательство над Святой Русью встретило ничтожное духовное сопротивление». Понятие святости представляет значительные трудности для рационального дискурса. Есть суждение Г.П. Федотова о том, что «святость» в религии сравнима с явлением гениальности в мире культуры. Русская святость осталась в глубине веков и в основах национальной ментальности, слабо поддающихся рациональной и концептуальной разработке. Но столь же мало приходится сомневаться в наличии этого духовного своеобразия русской ментальности, поскольку она выразилась в последующие века в великой русской классической литературе, в ее человечности и отзывчивости. Во всем мире люди находят это в творениях Пушкина, Гоголя, Лескова, Достоевского, Толстого, Чехова, Горького, Бунина, Платонова и др. Русская культура, впитав духовность как моральное ядро православия, в лучших своих творениях участвовала в формировании ценностного ядра русского человека, постоянно напоминая об ответственном и совестном служении в искусстве, науке, воспитании. Великий русский философ И. Ильин писал в этой связи: «Что такое русское воспитание без сердца и без интуитивного восприятия детской личности? Как возможна в России бессердечная школа, не воспитывающая детей к предметной свободе? Возможна ли русская семья без любви и совестного созерцания? Куда заведет нас новое рассудочное экономическое доктринерство, по-коммунистически слепое и противоестественное? Как разрешим мы проблему нашего многонационального состава, если не сердцем и не свободою? А русская армия никогда не забудет суворовской традиции, утверждавшей, что солдат есть личность, живой очаг веры и патриотизма, духовной свободы и бессмертия…» Анализ культурных факторов формирования русского менталитета показывает, что ментальные особенности связаны с ценностными, смысловыми явлениями, в которых оформился, сублимировался, нашел свою идентичность русский народ. Русская идентичность не натуралистическая (племенное чувство), а ценностно-нормативного характера (духовная, «идеократическая»). Детерминанты почвенные, территориально-географические, этнографические для многоукладной и полиэтнической России скорее создают разрывы, чем соединение, но преодолеваемые в духовном плане, они устанавливают единство в сакральном пространстве. Духовная культура России, ее традиция воплощает христианский универсализм, дает перспективу перерастания, а не нигилистического подавления этнического и почвенного, его сублимирования в духовное.

ТРАДИЦИОННОЕ ОБЩЕСТВО В РОССИИ И МЕНТАЛИТЕТ Для уточнения динамики российского менталитета на протяжении последних десяти веков отечественной истории нужно учитывать его проявления как в социально-политической, так и в социокультурной сферах. Необходимость анализа ментально-ценностных характеристик соборности как одной из важнейших констант российского менталитета в личностном, социальном и метафизическом измерениях, связана с тем, что Россия являлась преимущественно аграрно-крестьянской страной традиционного, а не современного европейского типа. В формировании российского менталитета в социальном измерении существенную роль играла община. Большинство населения России (86%) до 1917 г. проживало в деревне, поэтому наиболее характерные ментальные черты следует искать в долговременных и массовидных архетипах и традициях, которые формировались в крестьянской общине. Возникновение и активное функционирование в менталитете определенных архетипических черт в значительной степени обусловлены как спецификой национально-исторического развития общества, так и социально-политическим статусом человека – носителя ментальности. Говоря о приоритете в российском ментальности коллективистско-общинных, государственнических ценностей над индивидуальными и личностными, мы связываем это с особенностями Православия, с геополитическими и геоклиматическими условиями России. К важнейшим условиям этого относятся также огромность масштабов российского государства и реальные условия хозяйствования. Поэтому имеет смысл пристальней вглядеться в характерные черты российской социально-политической системы, которая может быть представлена как традиционное общество в противовес современному обществу новоевропейского типа, основанном на всеобщности частной собственности, гражданском обществе и правовом государстве, а также на трудовой протестантской этике. Если сравнить эти сущностные признаки западного общества с развитием российского общества последних столетий, то мы увидим иную картину. В крестьянской стране преобладала общинная форма собственности, а частная собственность так и не стала господствующей в производственной сфере. Для утверждения гражданского общества и правового государства необходим ряд взаимосвязанных предпосылок: во-первых, понимание свободы как субстанциональной, естественной, неотъемлемой от бытия каждого человека; во-вторых, определенная декларация идей и мыслей о свободе, оформленная в правовых нормах; в-третьих, совокупность институтов, обеспечивающих функционирование правового государства. И, наконец, в России не выработана трудовая этика, аналогичная протестантской этике капитализма, и которая начинала складываться в Х1Х веке в старообрядческой среде. Не претендуя на всестороннее рассмотрение данного вопроса, обратим внимание на следующие основные характеристики традиционного и современного общества. 1. В традиционном обществе на индивидуально-личностном уровне человек предстает как соборная личность, персонифицирующая совокупность отношений в семье, деревенской и церковной общине, трудовом коллективе. В современном же обществе действует совокупность атомизированных индивидов, межличностные отношения которых сведены к формальным экономическим, политическим, юридическим и т.п. отношениям, где господствует внешняя свобода индивида и где почти все отношения между людьми организованы и контролируемы институциональными внешними структурами. 2. В традиционном обществе народ является надличностной соборной целостностью с коллективным сознанием. Принадлежать к такой соборности – значит иметь органическую связь с родиной, являться ее гражданином, что вполне согласуется со значением этого термина: «граждане» по-гречески значит «политес», а не граждане – «идиотес». Традиционное общество самобытно, консервативно, иерархично, сословно и стремится удержать обычаи предков. Народ в современном обществе это сумма независимых друг от друга индивидов, владельцев частной собственности, которые соединены неорганически, посредством институтов гражданского общества. Современное общество, если следовать греческой традиции, состоит из «идиотов», где под словом «идиотес» греки в противоположность гражданину понимали изначально отдельного индивидуума, лишенного связей с «демосом» и «полисом», оторванного от социальных, этнических и религиозных традиций. 3. В традиционном общество формой правления является общинная демократия. Эта органическая общность может быть представлена как «коллективный индивидуум», идентичность которого проявляется в самобытных традициях и нравах. «Всякие определения демократии, – пишет лидер ОПД «Евразия» Александр Дугин, – относятся только и исключительно к органической общине, объединенной землей, историей и культурой… И сама категория «демоса», и осуществление им прямой власти («лицом к лицу»), и основополагающая юридическая концепция гражданства, и принцип трех основных демократических прав – все это мыслится применительно к особому индивидуальному живому и неповторимому организму, которым является данный конкретный полис, данный этнос». Общинная демократия в ее изначальной форме никогда не была органична современному обществу. Новоевропейский цивилизационный уклад, с его основополагающим принципом «либерализма» как особой идеологией, требующей максимальной индивидуальной свободы, попытался приспособить демократию для своих нужд. Однако основные принципы демократии остаются формальными и внешними, поскольку либерализм служит идеологии индивидуализма, признающей высшим принципом общественного устройства интересы, права и благосостояние индивидуума. Демократическое мировоззрение исходит из приоритета «демоса», народа, а либеральное из – первенства «индивидуума». В демократии коллективный интерес превалирует над частным, а в либерализме частное довлеет над коллективным. Смысл демократии в прямом участие граждан в управлении общиной, в самоуправлении, а в либерализме главное – это обеспечение экономических и рыночных (торговых) свобод личности. Поэтому либерализм во всех основных аспектах, исторических, политических, экономических, философских и т.п., выдвигает альтернативные принципы традиционной демократии большинства. Исторически либерализм в своем развитии использовал элементы демократии, никогда, впрочем, не отождествляясь с ними. Например, либеральные акцентуации «прав человека», вопреки «правам и обязанностям гражданина», подточили идеологическую стройность советской демократии. В научной литературе в последнее время происходит либеральное ретуширование принципиальных аспектов традиционных и современных обществ. В качестве примера можно указать на работу одного из видных отечественных исследователей модернизационных процессов В. Федотову, которая в статье «Типология модернизаций и способов их изучения» дает анализ традиционных и современных обществ с либерально-прогрессистских европоцентристских позиций. Для российского традиционного общества одной из основополагающих исторических форм бытия была община, игравшая значительную роль в возникновении ведущих парадигмальных архетипов русского менталитета. Община представляла собой общественно-производственное объединение крестьян на началах самоуправления, самоорганизации, взаимопомощи и совместного владения землей. Видный исследователь русской общины И.Н.Миклашевский считал, что основы ее существования лежали в «самом духе народа, в складе русского ума, который не любит и не понимает жизни вне общины и даже в своей кровной семье хочет видеть общину, товарищество». В бесчисленных пословицах народное сознание выразило господствующее значение общины («мира») в жизни и судьбах народа: «Миром все снесем», «На мир и суда нет», «В миру виноватого нет». Понятие «мир» для крестьянина отражало суть духовно-нравственного начала совместной жизни, соборности. Община, писал русский историк и этнограф И. Г. Прыжов, основана на вечном законе братской любви. Личность в общине всецело предана ее интересам. Мир являет собой высшую инстанцию для крестьянина, выше которой только царь да Бог. В преданности миру – залог благополучия, поэтому решениям мира подчиняются беспрекословно: «Что мир порядил, то Бог рассудил», «Мир с ума сойдет – на цепь не посадишь», «На миру и смерть красна». В народном сознании мир (община) – могучий богатырь: «Коли всем миром вздохнут, и до царя слухи дойдут». «Мир силен, – отмечает Прыжов. – Ему нипочем несчастье и нищета: «Вали на мир – все снесет», «С миром и беда не убыток». «С миром не поспоришь», – говорит народ, «Мир не перетянешь», «Собором и черта поборем», потому что «Одному страшно, а миру не страшно». Самоуправление русских крестьян возникло в процессе освоения огромной территории. На своих собраниях – сходах крестьяне выбирали старосту и других руководящих лиц, решали вопросы о принятии в общину новых членов и выделении им земель. Государство имело отношение не с отдельными крестьянами, а с общиной. За выполнение государственных повинностей отвечала община в целом, она же была проводником установок и норм, которые утверждало государство. Сельская поземельная община обеспечивала основные параметры социокультурного воспроизводства традиционного русского общества. «Главной социальной ячейкой, где стимулировалось мировоззрение русского крестьянина, его представления об окружающем мире-природе и обществе, о своем предназначении, должном и сущем, социальной справедливости, была община. Ментальность крестьянства – это общинная ментальность, сформированная в рамках замкнутого локального сообщества, в сельской соседской организации» Община как хозяйственная и кровнородственная корпорации выполняла различные функции в социальной и духовной сферах общественной жизни, в ней происходило становление самого человека как личности в рамках обычая, традиции, религиозно-нравственных норм. Заботы об «общем деле» были важнейшей составной частью общинного, мирского сознания российского крестьянина. «Традиционная община, «мир» обеспечивала воспроизводство традиционных социокультурных ценностей и «представляла собой как бы часть федеративного целого в миниатюре, обладающую свойствами целого». На основе данных ценностей в массе русского крестьянства формировался целый комплекс коллективных социально-психологических поведенческих стереотипов. В первую очередь, это трудолюбие и проворность в работе, способность к напряжению физических и моральных сил, готовность к тяжелым условиям труда. Крестьяне называли период весенне-летних работ «страдой», «страдной порой», то есть периодом физических страданий. Общинные отношения наложили отпечаток на традиционные черты характера русского человека, повлияли на формирование и развитие его менталитета. Его характерными чертами являлись следующие: - потребность в сильной власти, ориентация на авторитеты; - традиционализм, негативное отношение к нововведениям и переменам; - приоритет общих интересов над индивидуальными, стремление жить «соборно» и ориентация на «общее дело», всеобщий интерес и общую волю, коллективная ответственность и круговая порука; - стремление к социальной справедливости; - ориентация на сакральное, сокровенное, тайное. Сущность менталитета российского крестьянства определяется в работе К. Мяло «Оборванная нить» как «совокупность мировоззренческих и творческих принципов». Она показывает, что российская деревня – это самостоятельная цивилизация, органично складывавшаяся многие тысячелетия, со своим экономическим укладом, моралью, эстетикой и искусством и даже со своей православной религией, впитавшим гораздо более древние земледельческие культы. Анализ исторических культурно-исторических факторов позволяет ответить на ряд вопросов становления и формирования основных черт и параметров исследования российского менталитета. Обращение к истории показывает, что Россия находилась на пересечении культурных и цивилизационных потоков и, как правило, оказывалась в роли своеобразного полигона ментальных экспериментов, ставилась в ситуацию принудительного и форсированного цивилизационного выбора. При всей географической промежуточности России ее собственный выбор состоял не в выборе Востока или Запада, а заключался в утверждении своей самобытности, реализации своего культурного и интеллектуального потенциала. В России накоплен огромный опыт ассимиляции восточных и западных культур во всех сферах жизнедеятельности – в политике, государственности, науке, технике, и вопросах межэтнического взаимодействия. В условиях глобализации Россия приобретает опыт самопознания, который должен служить не для перехода к унифицированным нормам современной цивилизации, а для самоутверждения в современном мире на основе активизации традиционных ценностей своей культуры и ментальности. Это будет адекватным ответом России на вызов времени. Рефлексия своего исторического опыта, своей ментальности создает условия для духовного, культурного и социального творчества. Решение этой задачи может служить релевантному обновлению российского общества. В известной мере для нас остается открытым вопрос о том, сложилось ли в России единое ценностно-смысловое ядро культуры, является ли российский менталитет цельным. Или же в нем сохраняется разорванность, гибридность и симбиотичность, отложенное на историческую перспективу осуществление культурного синтеза. На данный момент культура сохраняет плодотворную атмосферу открытости. Это можно рассматривать как готовность России к модернизации, соответствующей ее историческим традициям и менталитету русско-российской цивилизации. Характерный для России поиск высокого ценностно-смыслового содержания жизни, постановка «неразрешимых» проблем перед человечеством свидетельствуют, на наш взгляд, о незаконченности ментальных формирований, несистемности и разорванности в ментальности обусловленной факторами пространственной разбросанности на просторах Евразии. Но эта же противоречивость и уникальность российской культуры делает ее значимой для всего человечества, дает миру пример «всемирной отзывчивости», постановки вечных вопросов и напряженных исканий. Задачи синтеза в культуре и выстраивание цельного устойчивого российского менталитета чрезвычайно затруднялись из-за постоянных взаимодействий с иными культурами и цивилизациями Востока и Запада. К этому присоединялись также факторы раскола, дивергентности, культурной селективности, которые периодически актуализировались в истории России. С началом новой волны модернизационных процессов и соответствующей перестройки в российской культуре наметился путь нового ментального синтеза в форме культурного механизма конвергенции. Но эта перспектива является проблемной, так как сохраняются дивергентные тенденции в культурном развитии и элементы общественного раскола в процессе модернизации и форсированных рыночных реформ. В настоящее время менталитет России начинает из состояния смуты, его базовые константы находятся в поиске соответствующих культурных форм, которые бы превратились в перспективные духовно-идеологические программы развития нации, интерпретированные различными группами и слоями современного общества в ценностно-смысловые мотивации и ориентации, адекватные потребностям процесса модернизации.

ПОСТАНОВКА ПРОБЛЕМЫ РУССКО-РОССИЙСКОГО МЕНТАЛИТЕТА

 Рассматривая российский менталитет, необходимо уточнять, какое содержание вкладывается в это понятие. Чаще всего под ним подразумевается система установок российского общества в границах государства. Это обстоятельство позволяет идентифицировать термин «российский» как «общегосударственный». Но при этом следует учитывать системообразующую роль русского национально-этнического фактора, составляющего социокультурное и социоэтническое ядро российской ментальности. Достаточно типичным примером подобного учета может быть учебное пособие В.В. Ильина для студентов.

 Не только в историческом и статистическом, но и в социологическом плане вполне правомерно использовать термин «российский менталитет» и «русский менталитет» в рамках настоящего исследования как взаимозаменяемые по смыслу понятия.

 Нынешний интерес со стороны ученых к проблеме российского менталитета имеет основания, главным из которых из которых является беспокойство за судьбу России в ХХI веке. Другие причины связаны с ломкой традиционных представлений и стереотипов мышления, невозможность понять при сохранении прежних ценностей смысл и содержание происходящих в стране и мире качественных изменений. Все это требует глубокого и детального исследования национального менталитета, его характерологических особенностей, специфики проявления в современных модернизационных процессах.

Михаил Бакурский

Социально-культурные факторы и механизмы динамики ксенофобии и экстремизма

 

Начнем с определений понятий заявленных в названии статьи. Ксенофобия – это одна из черт массового сознания, которая носит преимущественно стихийный характер, даже и в тех случаях, когда развивается под воздействием целенаправленных информационно-пропагандистских усилий, тогда как экстремизм – это более или менее оформленная идеология и деятельность организованных групп. Ксенофобия выступает важнейшим источником экстремизма в нескольких отношениях: во-первых, из носителей ксенофобии формируется состав экстремистских организаций; во-вторых, стереотипы ксенофобии, чаще всего служат сырьем для экстремистских идей. Особенно важно учитывать, что, ксенофобия является одним из «конечных продуктов», результатов усилий экстремизма, поскольку она и есть та самая рознь, на разжигание которой направлена деятельность экстремистских сил. И, наконец, именно ксенофобия больше всего ограничивает возможности всех форм противодействия экстремизму, поскольку массовые стереотипы ксенофобии, обладают внутренней инерцией и могут существовать какое-то время даже и без пропагандистского воздействия экстремистских сил.

Под ксенофобией (иногда говорят ксенофобиями) обычно понимаются различные проявления интолерантности по отношению к группам, которые воспринимаются массовым сознанием как «чужие». Сам термин ксенофобия как раз и означает настороженность и недоброжелательство (т.е. фобии) к чужим. Ее разновидностью является этнофобия (или этнофобии), которая может быть направлена как против конкретных этнических общностей, так и против некоего слабо дифференцированного в массовом сознания конгломерата «чужих» народов («кавказцев», «южан», «инородцев»). Проявления ксенофобий, в том числе и этнофобий, имеют различную интенсивность, поскольку как настороженность, так и недоброжелательность могут варьировать от подозрительности – до страхов и от неприязни – до ненависти.

Динамика ксенофобии. Для целей нашего исследования важно определить не только тенденции роста ксенофобии, но и изменения в пропорциях этнических групп, которые являются и могут быть ее носителями. В Советском Союзе и отчасти в современной России существовали предоставления о том, что само этническое самосознание и связанные с ним чувства этнической тревожности, этнических фобий, в основном, присущи этническим меньшинствам, тогда как у этнического большинства (русских) преобладают другие формы идентификаций, гражданская, социальная, региональная и т.д. Такие представления соответствовали как наблюдаемым фактам, так и этнологической теории, которая подтверждала, что этническое большинство во всем мире меньше нуждается в этническом маркировании и меньше подвержено этническим тревогам. Большинство доминирует как в культуре, так и в политике (бывают исключения, но в современном мире они чрезвычайно редки) и ему не нужно включать дополнительные механизмы групповой консолидации для адаптации к новым условиям. У большинства не возникает необходимости смены этнической идентификации и в своей бытовой повседневности оно значительно реже, чем меньшинства сталкивается с явлениями, задевающими его этнические чувства. Так, оно и было в Советском союзе, однако крутые исторические перемены, всегда вызывают, так называемый «кризис идентичности», который усиливает этническую консолидацию всех групп. И это, в целом, также достаточно известная закономерность. Новизна и необычность явлений наблюдаемых в современной России, состоит в том, что рост этнического самосознания и тревожности у этнического большинства, в какой-то момент времени стал опережать аналогичные процессы, происходящие в среде меньшинств.

Если постсоветскую историю России разделить на два периода, по времени правления двух лидеров, то можно заметить, перемены в уровнях этнической активности, тревожности двух типов общностей – этнического большинства – русских и прочих этнических групп, которых мы условно объединим под общим названием «этнические меньшинства»[1]. Первый период постсоветской истории России прошел под знаком активности этнических меньшинств («парад суверенитетов» российских республик в 1990-1991 гг., этнические конфликты и даже активность на международной арене). Однако уже к середине 90-х становится заметным спад их активности. Напротив, этническое большинство России было пассивно в «революционную эпоху» и активизировалось в «эпоху стабилизации».

Исследования научного коллектива под руководством Л.М. Дробижевой показывают, что уровень сформированности этнического самосознания русских даже в начале второго периода был ниже, чем этнических меньшинств. Так на подсказку в социологической анкете: «Я никогда не забываю, что я … (далее указывается соответствующая национальность: «русский», «осетин», «якут», «татарин» и т.д.) утвердительно ответили в 1999 г. 82 % осетин, 70 % якутов, 60 % татар и только 40 % русских. И все же, за период 1994-1999 гг. у всех перечисленных представителей этнических меньшинств прирост доли лиц с ярко выраженным этническим самосознанием составил 10-15 %, тогда как у русских он удвоился. При этом быстрее всего выросли наиболее эмоционально выраженные формы этнического самосознания. Если в 1994 г. не более 8 % русских в республиках отвечали, что «любые средства хороши для отстаивания благополучия моего народа», то в 1999 г. и в республиках и впервые в русских областях, такую установку проявили в опросах более четверти русских респондентов[2]. К сожалению, быстро растет и радикально националистическая установка: «Россия – для русских». Это подтверждается и материалами других исследовательских групп. Так по данным ВЦИОМ идею «Россия для русских» поддерживало полностью («поддерживаю ее давно пора осуществить») в различные месяцы 1998 г. 13-15 %, а в 2002 г. – 17% опрошенных; поддерживало частично («ее было бы неплохо осуществить, но в разумных пределах») в 1998 г. – 30-31 %, в 2002 г. – 38 % опрошенных. Таким образом, доля людей, полностью или частично поддерживающих эту определенно экстремистскую идею возросла за четыре года с 45 % до 55 % опрошенных. При этом симпатии к лозунгу в основном проявили русские, тогда как негативные – представители других национальностей. Так, эту идею оценили крайне отрицательно «это настоящий фашизм» – 22 % русских и 59 % представителей других национальностей[3].

Впечатляющая картина массовых этнических фобий среди этнического большинства предстает при анализе ответов на вопрос: Как Вы думаете, представляют ли сейчас угрозу безопасности России люди нерусских национальностей, проживающие в России? Негативный ответ – «никакой угрозы» – дали лишь 19,6 % русских (это в двое меньше, чем представители других национальностей – 41,8 %). Почти 2/3 опрошенных (57,7 %) ощущает ту или иную меру угрозы («большую угрозу», «некоторую угрозу» со стороны жителей других национальностей)[4]. Вместе с тем, анализ ответов на другой вопрос, в котором речь шла уже не об угрозах стране, а угрозах конкретным людям показывает, что уровень этнических фобий у русских не столь уж драматичен, как может показаться (см. табл. 1).

 

Таблица 1

ЧУВСТВУЕТЕ ЛИ ВЫ В НАСТОЯЩЕЕ ВРЕМЯ ВРАЖДЕБНОСТЬ К СЕБЕ СО СТОРОНЫ ЛЮДЕЙ ДРУГИХ НАЦИОНАЛЬНОСТЕЙ?

1. очень часто 2. довольно часто 3. редко 4. никогда/практически никогда 5. затрудняюсь ответить.

 

Национальность	1	2	3	4	5
русские	1,2	8,8	28,8	59,7	1,5
другие	0,7	4,9	20,0	74,1	0,3

 

Опрос: ВЦИОМ ЭКСПРЕСС-7 (26.07-29.07.2002)

 

Из таблицы видно, что большинство россиян (в том числе – 59,7 % русских и 74 % представителей других национальностей) никогда не испытывают по отношению к себе враждебности со стороны представителей других народов России. Вместе с тем, обращает на себя внимание, что русские по всем вариантам ответов проявляют большую озабоченность отношением к себе со стороны других народов, чем представители этнических меньшинств. При этом крайние формы этнической подозрительности (ответы 1-2) среди русских проявили почти в два раза больше опрошенных, чем среди представителей других национальностей. Это весьма нетривиальный результат, поскольку этническое большинство, как правило, проявляет меньшую этническую озабоченность, чем меньшинства, что доказано многочисленными исследованиями, проведенными в разных странах мира, в том числе и исследованиями 70-80-х гг., проведенными в Советском Союзе[5]. Более высокую толерантность русских фиксировали и уже упомянутые социологические исследования начала 90-х гг., проведенные в регионах России коллективом под руководством Л.М. Дробижевой.

Чем же были обусловлены эти перемены?

Большинство российских этносоциологов определяют рост этнической тревожности русских как ответ на предшествующую активизацию этнических меньшинств. Речь идет о прямом ответе русских на рост негативного отношения к ним со стороны национальных движений других народов СССР и России, зачастую переносивших на этническое большинство грехи советского режима[6].

Активность одних этнических общностей, несомненно, оказывает заражающее и провоцирующее влияние на другие, активизирует их, и все же, такое объяснение причин чередования этнической активности меньшинств и большинства мне представляется ограниченным и упрощенным.

Во-первых, оно не учитывает незначительную численность и малое влияние той категории русских в России, которая имела непосредственный негативный опыт межэтнического общения, а именно – мигрантов из новых независимых государств и жителей некоторых республик Российской Федерации.

Во-вторых, указанная гипотеза не дает ответа на главный вопрос. Почему ответ русских так запоздал: пик миграций был пройден в 1994 г., к этому же времени угасли последние вспышки этнической активности (кроме Чечни), а рост этнической тревожности русских стал заметно проявляться лишь в конце 1990-х гг.?

Думаю, что этот феномен может быть сравнительно адекватно объяснен как следствие взаимодействия четырех основных составляющих его механизма.

Разновременность процессов этнической мобилизации. Этническое большинство и меньшинства выступают по отношению друг другу тем, что философы называют – конституирующий «иной». В стабильных политических условиях оппозиция «мы» – «они» может быть не актуальной. Лишь крутые исторические перемены порождают, так называемый «кризис идентичности» (прежде всего гражданской), и стимулируют сплочение людей в рамках традиционных общностей – этнических, клановых, конфессиональных. Таким образом, исходный толчок для всплеска активности был общим для обоих типов этнических общностей – революционная трансформация одновременно всей системы жизнедеятельности бывших советских людей. Однако небольшие по численности общности, особенно территориально локализованные, быстрее консолидируются и легче находят в своей исторической памяти обиды, чем большие, расселенные на обширных пространствах такой страны как Россия.

Кризис идентичности и процессы этнической мобилизации лишь запускают механизм «этнополитического маятника». За его последующее раскачивание несут ответственность другие механизмы.

Изменение политических стратегий федеральной власти в отношении этнических сообществ России. Этническая политика обоих российских президентов была и остается реактивной, то есть формируемой непосредственно как ответ на некие актуальные вызовы. В эпоху Ельцина – они исходили от меньшинств (точнее от национальных движений республик России), поэтому его политика, во многом, определялась формулой: «Берите суверенитета, сколько сможете», а в эпоху Путина – от этнического большинства и ответом на этот вызов стала политика ограничения прав этнической элиты в республиках РФ и постепенный переход к охранительной политике в отношении этнического большинства.

Односторонняя ориентация власти на поддержку той или иной группы этнических сообществ, усиливает амплитуду колебания этнополитического маятника, вызывая негативный ответ и консолидацию групп, которые считают себя «обделенными» вниманием власти.

Дрейф политической идеологии, в том числе и представлений о справедливости (несправедливости) этнической политики. Общество воспринимает и оценивает политические стратегии не напрямую, а опосредованно, через представления, формируемые интеллектуальной элитой, лидерами общественного мнения или, как их еще называют, «производителями смыслов». Именно элита формирует представления о справедливости или несправедливости государственной политики, в том числе и этнической, приписывая ей ориентацию на поддержку одних этнических общностей в ущерб другим. В постсоветское время заметно проявил себя дрейф элитарных идей. Если в период «перестройки» и в начале эпохи Ельцина доминировал комплекс идей, вытекающих из негативной оценки советского прошлого (отсюда, в частности, вытекала идея «покаяния» русского народа перед меньшинствами за грехи имперской политики), то в «эпоху стабилизации» доминирующей стала прямо противоположная система оценок – идеализация советской истории и негативная оценка периода постсоветских реформ. Отсюда вытекает и растущая популярность представлений о комплексе обид русскому народу, нанесенному как «иными народами», так и властью, предоставившей неоправданные преимущества «иным народам» в период «постсовесткой смуты». При этом пятилетний период, разделяющий спад активности одних этнических общностей и подъем других был временем освоения новых представлений массовом сознанием и их политической актуализации.

Структура и фактор этнических фобий. Для целей нашей работы чрезвычайно важно определить, какие этнические группы в наибольшей мере испытывают на себе проявления интолерантности ксенофобии и, какие факторы этому способствует. Мы предполагаем, что все формы так называемого «конструирования» этнических фобий с использованием СМИ и контактной националистической пропаганды имеют, хоть и весьма существенное, но все же ограниченное воздействие на массовое сознание. Следовательно, свои границы, пределы результативности имеют и правовые меры, направленные на запрет националистической пропаганды.

Анализ ответов на вопрос социологического мониторинга ВЦИОМ (1990-2002 гг.): «Как Вы в целом относитесь к людям следующих национальностей…?», а именно суммы ответов: «с неприязнью, раздражением» и «со страхом, недоверием» позволяет определить иерархию негативных оценок россиян в отношении представителей разных национальностей (см. рис. 1)[7].

 

Рис.1

 

 

Столбцы на графике указывают на колебания негативных оценок к этническим общностям по годам. Внизу, под названием национальности, указаны интервалы или пороги этих колебаний в процентах к числу опрошенных.

К большинству этнических общностей в массовом сознании россиян преобладает положительное или спокойное нейтральное отношение. Например, в опросах ВЦИОМ 2002 г. оценку «отношусь спокойно, как к любым другим» в отношении к азербайджанцам продемонстрировали – 58,8%; к евреям – 76,8%; к эстонцам – 80,1% опрошенных русских[8]. При этом, в оценках конкретных этнических общностей (в отличии от оценок абстрактных врагов стране), не проявляются существенные различия между русскими и респондентами других национальностей. Во всяком случае, приоритеты в отношениях к «иным народам» у респондентов разных национальностей совпадают. Мы выделили три группы национальностей по уровню негативного отношения к ним россиян, прежде всего русских, составляющих 85% опрошенных.

«Совсем чужие». Первую группу составили народы по отношению, к которым доля оценок за двенадцать лет наблюдений не опускалась ниже 20% опрошенных. Крайний негативизм за все эти годы проявляется лишь к чеченцам и цыганам – это единственные группы, негативное отношение к которым демонстрируют более половины респондентов. К чеченцам такое отношение фиксируется с 1995 г., а к цыганам – с 2002 г. Следующими по уровню негативного восприятия стоят азербайджанцы (доля негативных оценок к ним, не опускалась ниже 30 %, а в 1998 г. подскочила до 48 % от числа опрошенных). Далее по убыванию негативного отношения, но в отмеченном интервале, колеблются оценки армян и грузин (доля негативных оценок не опускала ниже 27 %, а в отдельные годы доходила до 45% от числа опрошенных) и, наконец, замыкают эту группу представители народов Средней Азии, негативные оценки которым давали 20-22 % опрошенных.

«Чужие». Во вторую группу вошли этнические общности, по отношению к которым негативные оценками респондентов колеблются в интервале от 20% до 15%. Умеренный негативизм проявился к евреям и эстонцам – доля негативных оценок колебалась по годам от 13 до17% и однажды, в 1997 г. по отношению к эстонцам подобралась к 20%; к татарам и башкирам – колебания негативных оценок от 12 до 15% и лишь однажды, в 1999 г., их доля подскочила по отношению к татарам до 18%.

В 2002 г. в эту группу попали и американцы по сугубо формальным причинам – доля негативных оценок составила 17%. Между тем до этого времени отношение к американцам было таким же, как к народам, которые входят в следующую, третью группу.

В ней представлены национальности, по отношению к которым негативные оценки не превышали 15%. Как оказалось такой, сравнительно слабый негативизм, относится к двум совершенно разным типам этнических общностей.

«Почти свои». Это этнически родственные для русских группы, например украинцы, негативные оценки к которым обозначают нижние (самые слабые) пороговые значения этнофобии.

«Виртуальные» – это группы, с которыми подавляющее большинство россиян никогда не встречалось и оценивает их только на основе информации, почерпнутой из масс-медиа. Так, неожиданный, на первый взгляд, взлет негативных оценок арабов до 12 % в 2002 г., при том, что в предшествующие годы негативных оценок этой группы в социологическом мониторинге вообще не было, несомненно, объясняется информационной реакцией на события 11 сентября в Нью-Йорке и общим ростом упоминаний этой группы в СМИ в связи с терроризмом во всем мире, в том числе и в Чечне. Трудно объяснить неожиданный рост негативизма (тоже от 0 в 1993-1999 гг. до 12 % в 2002 г.) по отношению к немцам. Не исключено, что это отражение общего роста ксенофобии (во многом абстрактной) по отношении к Западу в целом. Что касается роста негативного отношения к американцам, в последние годы, то оно, безусловно, связано с информационными компаниями в России по поводу американской политики на Балканах и, особенно, их акции в Ираке.

Анализ отношения россиян к малоизвестным им этническим общностям прямо указывает на существенную роль информационного конструирования в развитии ксенофобии. Вместе с тем заметны и границы возможностей такого конструирования – все же самый высокий уровень этнофобии проявляется не к виртуальным для русских людей национальностям, а к хорошо известным. Наибольший уровень ксенофобии проявляется не к иностранцам, по сути, виртуальным этническим общностям, (как бы их не ругали в прессе) и не к традиционным («почти своим»), а к неким сравнительно новым, к которым местные жители еще не привыкли и сами новоселы еще не адаптировались к новой среде. Однако можно ли на этом основании сделать вывод о том, что причина ксенофобии кроется, в основном, в реальных культурных различиях между этническими общностями?

Действительно, культурная дистанция – степень фактического различия во внешних признаках, поведении, культуре, образе жизни разных этнических общностей оказывает определенное влияние на межэтнические отношения. Вместе с тем, личный опыт людей ограничен и при переносе своих впечатлений на всех представителей некой этнической общности люди, так или иначе, руководствуются не только своими наблюдениями, но и коллективными представлениями, запечатленными в преданиях, слухах, сплетнях, анекдотах и др.

В информационную эпоху роль коллективных представлений еще выше и формируются они, преимущественно, на сообщениях прессы, дополняемых (зачастую искажаемых) молвой. Особенно велика роль средств массовой информации по отношению к сравнительно новым для данной территории группам. Скажем, азербайджанцев сегодня обвиняют в том, что они захватили все городские рынки, взвинчивают цены, изгоняют «чужих» торговцев и т.д. Однако обычный русский покупатель, прейдя на рынок, вряд ли отличит азербайджанца от других кавказцев. Информацию «о захвате» рынков «гостями» он получает из СМИ, которые вольно или невольно искажают реальную картину распределения представителей этнических групп в рыночном бизнесе. Прессу просто не интересует тот факт, что подавляющую часть рынков в стране все же контролируют представители этнического большинства. Ее интерес к русским хозяевам рынка просыпается лишь в некоторых особо «пикантных» ситуациях, например в таких как в Хабаровске, где главный хозяин городского рынка (его директор) Борис Суслов – это бывший первый секретарь горкома КПСС[9].

Между тем, процесс замещения «кавказцев» русскими на большинстве рынков России принял необратимый характер. С одной стороны русский бизнес (как легальный, так и нелегальный) все больше вытесняет кавказцев с рынка при явном или неявном содействии местных властей. С другой, сами кавказцы стали уходить в тень, выставляя вместо себя представителей этнического большинства, в качестве продавцов своего товара (как легального, так и нелегального). Этот процесс особенно усилился после серии кавказских погромов на российских рынках. Еще важнее то, что за последнее десятилетие в России выросло целое поколение русских людей, для которых торговля на базаре это вполне привычный и даже престижный бизнес. Поэтому процесс последовательного уменьшения роли этнических меньшинств происходит постоянно и по нескольким направлениям одновременно, но пока это не сказывается на динамике ксенофобии.

Не только журналисты, но и официальные лица в региональных управлениях милиции поддерживают представления о том, что чуть ли не вся розничная сеть торговли наркотиками состоит только из цыган. Чем же объясняют официальные лица такое почти тотальное засилье цыган? «Цыганская диаспора, – отвечает на этот вопрос Аркадий Казак, представитель одного из региональных подразделений МВД России, – многочисленна, а из-за постоянной миграции – трудно контролируема»[10]. Насколько же велика это диаспора? Во всем Советском Союзе насчитывалось всего около 200 тыс. цыган, а в России менее 150 тыс. И сегодня это одна из самых малочисленных этнических общностей в России. К тому же зона активности цыган в этой сфере сжимается. Они проживают на окраинах городов, в рабочих районах и обслуживают соответствующую часть населения. В таких популярных ныне местах распространения наркотиков как ночные клубы и дискотеки; рестораны, сауны и бильярдные, университеты и другие учебные заведения – цыгане большая редкость. Мне уже приходилось писать, что массовые представления об этническом составе наркоторговцев сильно мифологизированы. Данные милицейской статистики и материалы судебных дел показывают, что и в наркопреступности этнические меньшинства составляют меньшинство, а криминальные группировки становятся все боле многонациональными[11].

О том, что культурные различия не являются главными в развитии ксенофобии можно судить и на примере еврейского меньшинства в России.

Социологи и правозащитники в один голос утверждают, что уровень антисемитизма в современной России существенно снизился по сравнению с советскими временами. Эту тенденцию невозможно объяснить повышением уровня культурной адаптации евреев к традиционным российским условиям и ценностям. Евреи в России живут давно, (по выражению А. Солженицына – русские и евреи «двести лет вместе») и в массе своей уже несколько десятилетий мало различимы по внешним признакам, поведенческим характеристикам, языку и, чаще всего, по самосознанию. В советскую эпоху еврейское население России максимально старалось «слиться со средой», чтобы не выделяться даже по своим именам. С 20-х гг. не только новые имена детям давали из набора русских (Игорь, Евгений, Владимир и др.) или международных (Артур, Эмиль, Марк и др.) но и старые переиначивали на русский лад (Хаим – Ефим, Сора – Соня и т.п.). В это время был почти полностью утрачен язык «идиш», религиозные праздники отмечались почти тайно и в основном людьми пожилого возраста, но антисемитизм продолжал нарастать. Сейчас же еврейское население страны демонстрируют несравненно большее культурное своеобразие, чем в советские времена: евреи перестали стесняться своей национальности, многократно увеличилось число синагог, еврейских театров и фольклорных групп, однако все это не приводит к росту антисемитизма, наоборот, в массовом сознании он уменьшился в сравнении с советским периодом. И даже появление в последние годы множества антисемитских изданий радикально эту ситуацию не меняет. Почему? Прежде всего, потому, что исчез «государственный антисемитизм».

Массовое сознание избирательно относится к информации. Позиция правительства и особенно первых лиц государства и слышится дальше и оценивается весомее, чем мнение обозревателя малотиражки. В России же иерархичность сознания пока еще очень велика, поэтому решительные и недвусмысленные выступления против антисемитизма, как первого, так и второго президентов страны, безусловно, оказали существенное влияние на его снижение[12]. По этой, и по ряду других причин самые массовые и влиятельные органы российских СМИ проявляют в целом высокий уровень корректности по отношению к рассматриваемой этнической общности.

Совершенно иная ситуация складывается вокруг чеченцев. Две военные кампании не могли не поставить эту группу в центр общественного внимания. При этом вторая война начиналась с организованной государственными структурами информационной компании. По замыслу она была направлена против боевиков, террористов в Чечне, но легко переносилась в массовом сознании на всех чеченцев. Информационная война не многое дала для поддержания уверенности россиян в военной победе. Победы не получилось, сколько бы ни пыталась сегодня официальная пропаганда представить ситуацию в Чечне как успех государственной политики. Однако вместо патриотического подъема наблюдается небывалый рост ксенофобии по отношению к чеченцам: к 2002 г. его показатели подобралась к отметке почти 70 %.

Тому виной не только государственная пропаганда. Заметны перемены и в позиции независимой прессы, которую еще недавно называли демократической. Если в революционный период защита прав этнических меньшинств считалась одним из опознавательных знаков демократической печати, то в эпоху стабилизации ситуация изменилась радикально. Именно бывшая демократическая, а ныне массовая коммерческая пресса наиболее эффективно распространяет мифологию об угрозах связанных с пришлыми этническими меньшинствами. Социолог Оксана Карпенко, сознательно сосредоточила свое внимание на анализе не националистической печати, а на изданиях, имеющих репутацию «демократической прессы». Такой анализ позволил ей выявить именно в этом секторе СМИ несколько основных клише, с помощью которых придается этнический смысл реальным и мнимым угрозам русскому народу. Речь идет о демографической катастрофе, связанной с изменением соотношения русских и не русских в России; об угрозе его благосостоянию, в виду увеличения роли в экономике этнических меньшинств («торгашей», «перекупщиков»); об угрозе русской национальной культуре создаваемой нравами и обычаями пришельцев; об угрозах криминализации России и роста терроризма, в связи с притоком иноэтнических мигрантов[13].

О. Карпенко отмечает и некоторые механизмы технологии навязывания читателю, так называемой «охранительной» модели взаимоотношений между «хозяевами» страны и ее «гостями». Понятно, что «хозяевами» признаются прежде всего представители этнического большинства, а в качестве «гостей» называют либо представителей конкретных этнических общностей, например чеченцев или таджиков, либо некие-то обобщенные квазиэтнические категории, типа «южане», «кавказцы» или «горцы», к которым относят почти всех людей «неславянской наружности». При этом «хозяева» обладают правом порицать и наказывать «гостей» за уклонение от соблюдения обычаев, установленных «нами» в «нашем доме», на «своей» территории. Привилегированное право на наказание имеют силовые структуры, и сама сила признается самым действенным методом воздействия на «гостей»[14]. Если вдуматься, то описанная здесь модель отношений «хозяев» и «гостей» характерна вовсе не для традиционного жилища (там гостю отводится лучшее место), а для тюрем или российской казармы, в которой старожилы имеют право силой навязывать свои порядки новобранцам.

Такое извращенное, перевернутое, нарушающее традиции, понимание отношений «гость» и «хозяин» отражает весьма типичное для постимперских условий психологические комплексы, связанные с болезненностью привыкания этнического большинства к своему новому пространственному телу, как бы сжавшемуся, после распада Союза. В этой логике «великодержавный изоляционизм» является всего лишь компенсаторным механизмом, психологической самозащиты от переживаний, связанных с утратой империи. К тому же произвольное, этноцентристское деление населения России на «хозяев» и «гостей» зачастую выступает в качестве этической основы в аргументах, обосновывающих формулу: «Россия для русских».

Влияние прессы и националистических активистов на формирование этнофобий, действительно очень велика. Вместе с тем, было бы совершенно не верно объяснять отмеченную тенденцию к росту этнофобий только влиянием элит и соответствующей пропаганды. Возможности манипуляции массовым сознанием, в том числе и «конструирование этнических стереотипов», ограничены множеством факторов, назову лишь некоторые из них: величиной, масштабностью и уровнем сплоченности общности – малые, локализованные общности легче поддаются манипуляции, чем большие, расселенные на больших пространствах и слабо сплоченные общности; уровнем развития социальных институтов и среды обитания – чем менее архаична социальная организация самой группы и меньше традиционных черт сохраняет среда их обитания, тем менее она поддается внешнему конструированию и более склонна к саморазвитию; временными границами и стадией развития инерционных процессов – роль этнических лидеров велика лишь на начальном этапе развития этнических фобий, затем они утрачивают контроль над массовым сознанием, теряют возможность его «конструирования» и, зачастую, сами могут стать заложниками уже сформировавшихся общественных настроений и раскручивающегося маховика ксенофобии. К тому же и сам этот маховик запускается не только вследствие манипуляции общественным мнением.

Так, возросшая поляризация социальной структуры, образовавшийся в постсоветские годы огромный разрыв между верхними и нижними ступеням социальной лестницы, уменьшает возможности социальной мобильности людей и плавного перехода с низших в более высокие слои. Это порождает чувство неуверенности у населения, рост страхов, одним из проявлений которых является ксенофобия. В целом, уровень социального неблагополучия в различных его проявлениях (от роста преступности до периодически повторяющихся невыплат зарплат и пенсий и, наконец, серьезных экономических кризисов, таких как дефолт 1998 г.) сыграл весьма существенную роль в формировании чувств настороженности, страхов и разочарования населения. Особенно велики они у жителей населенных пунктов, экономическая база которых восстанавливается медленнее, чем в крупных городах. Все это объясняет результаты социологических исследований, показывающих, например, что при общем чрезвычайно высоком уровне подозрительности и отрицательного отношения к иноэтническим мигрантам, такое отношение в малых и средних городах выражено сильнее, чем в крупных и особенно в обеих столицах России. Лишь одна группа опрошенных (предприниматели) продемонстрировала существенно меньший, уровень недоброжелательства к иноэтническим мигрантам, хотя и в этой группе 50% респондентов заявили, что их отношение к мигрантам «скорее отрицательное» и «резко отрицательное». Однако предпринимательское сословие весьма малочисленное в России, между тем в самых многочисленных социальных группах, рабочие, служащие и пенсионеры показатели ксенофобии превышают 65%[15]. В «лидирующей» группе по уровню этнического негативизма оказалась и учащаяся молодежь. Это неожиданный результат.

Почти аксиомой среди исследователей этнофобий считается представление о том, что молодежь меньше склонна к ксенофобии, чем люди пожилого возраста. Так было и в России, еще 5-6 лет назад, однако сегодня ситуация изменилась (см. табл.2).

 

Таблица.2

Как Вы думаете, представляют ли сейчас угрозу безопасности России люди не русских национальностей, проживающих в России?

 

Возраст	Доля ответов «большую угрозу» и «некоторую угрозу»
18-24 года	58,7
25-39 лет	52,3
40-54 года	53,6
55 лет и старше	58,5

 

ВЦИОМ ЭКСПРЕСС-15 (7.04-10.04.2000 г.)

 

Как видно из таблицы, былая зависимость роста уровня этнофобий по мере увеличения возраста опрашиваемых наблюдается сегодня только, если начать отсчет с группы в возрасте 25-39 лет, то есть с тех, кому (в своем большинстве) в начале 90-х было менее 24 лет. Зато нынешняя молодежь демонстрирует даже больший уровень этнофобий, чем представители самой пожилой из представленных в таблице групп. Нельзя объяснить это только большей возбудимостью молодежи, поскольку такая, вполне естественная особенность возрастной психологии проявлялась и раньше. Однако в начале 90-х она обусловливала наибольший уровень этнической толерантности, а ныне – наибольшие этнические фобии и страхи.

Естественно возникает вопрос, почему именно сейчас страхов стало больше, хотя социально-экономические показатели страны не стали хуже по сравнению с революционным периодом? Думаю, что это связано, не в малой мере, и с тем, что ксенофобия сама становиться системным фактором. По мере ее роста этнические различия воспринимаются острее, чем социальные и политические, происходит корректировка выбора ответственных за «наши» беды. Если в революционный период социальные проблемы политизировались, то есть вину за них возлагали на власти или на стоящих за ними олигархов, то сейчас проблемы все чаще этнизируются и ответственность, переносится на «чужие» этнические общности.

Если говорить о настроениях этнического большинства, то травмирующее воздействие на него оказывают и этнодемографические процессы. Продолжающийся уже более четырех десятилетий, но ставший заметным в последние годы, процесс уменьшения доли русских на фоне быстрых темпов роста этнических общностей (которые часто объединяют под общим названием «исламские народы», или точнее сказать – «народы, исторически связанные с исламской традицией») воспринимается болезненно. Когда этническое большинство ощущает угрозу утраты своего статуса или реально теряет его на некоторых территориях – это, как правило, усиливает позиции этнического национализма. Напомню, что в начале прошлого века, наиболее воинственное направление русского национализма (организации «Черной сотни»), как раз и зарождалось на тех территориях Российской империи, где русское население было в меньшинстве и проигрывало в приросте местному (в Молдавии и на Украине). Именно там впервые и сформировался лозунг «Россия – для русских». И в нынешние времена наибольший рост русского национализма в южных регионах России, где процессы изменения соотношения между большинством и меньшинством особенно заметны. Там же охотнее всего воспринимается националистическая пропаганда, представляющая демографические сдвиги (наряду с распадом СССР, федерализацией и экономическими реформами) как «геноцид русского народа». Она еще более усиливает остроту болезненного восприятия демографических перемен.

Наибольшее влияние на рост ксенофобии в России оказала и продолжает оказывать чеченская война, сама явившаяся следствием незавершенности и непоследовательности реформы федеративных отношений и неопределенности этнической политики.

Чеченская война – это системный фактор в жизни нашего общества, влекущий за собой множество следствий, несводимых только к попыткам определенных политических сил использовать ее как инструмент реанимации в нашей стране «мобилизационного общества».

По некоторым оценкам, за две кампании через горнило Чечни прошло уже около полутора миллионов человек из разных районов России – военнослужащих (постоянных и временно командированных) и гражданских лиц, занятых в обеспечении армии, МВД, сил безопасности и др.[16] Немалая часть из них – это люди с расстроенной психикой, высоким уровнем агрессивности. Не случайно, в российских тюрьмах сейчас чрезвычайно высока доля заключенных, совершивших свои преступления после возвращения из армейских частей, расквартированных в Чечне.

В понятие чеченский синдром входит и рост ксенофобии, особенно античеченских настроений. «Для большинства русских людей чеченец ни больше, ни меньше, как разбойник, а Чечня – притон разбойных шаек»[17]. Это было сказано в конце XIX в. и уже тогда подобные взгляды определялись автором как невежество, но сегодня это замечание выглядит как цитата из современного социологического обзора. По данным ВЦИОМ почти 3/4 (67,2 %) россиян убеждены, что чеченцы понимают только «язык силы», и попытки говорить с ними «на равных» воспринимают лишь как слабость другой стороны[18].

Чеченская война порождает рост страхов в обществе. Подавляющее большинство россиян (68 %) уверены, что следующее поколение чеченцев будет еще более враждебным по отношению к России, чем нынешнее и еще больше наших сограждан (78 %), испытывают страх перед возможностью уже в ближайшее время стать жертвой террористических актов со стороны чеченских боевиков. Подобные страхи стали поводом для демонизации чеченцев, которым приписывают почти биологическую ненависть к русским («...это у них в крови, в генах», «они всегда ненавидели русских» и др.)[19].

Этнические фобии обладают высокой инерционной устойчивостью и могут долго удерживаться в массовом сознании даже после исчезновения реальных политических причин их породивших, поэтому даже если удастся со временем благополучно разрешить чеченский кризис, эхо его последствий может быть весьма продолжительным. При этом ксенофобия неуправляема в том смысле, что она не может быть направлена только на одну этническую общность и, как правило, распространяется на широкий спектр «чужих народов». Не случайно с 2000 по 2002 г. выросло негативное отношение не только к чеченцами, но и к более чем половине этнических общностей включенных в опросные листы ВЦИОМ. Это еще не тенденция, но уже опасность.

Большинство из перечисленных мной социальных причин ксенофобии, скорее всего, является достаточно устойчивыми, следовательно, можно предположить, что и сам этот феномен сохранится в ближайшее время в масштабах, близких к нынешним.

* Эмиль Абрамович Паин – доктор политических наук, профессор, руководитель Центра по предотвращению экстремизма Института социологии РАН.

[1] Используемые термины условны – это аналитические конструкты, не претендующие на универсальность и, тем более на применение в законодательстве. Термин «этнические меньшинства», в данной работе не совпадает с принятым в российской конституции и в международном праве термином «национальные меньшинства».

[2] По материалам исследовательских проектов, выполненных под рук. Л.М. Дробижевой: «Посткоммунистический национализм, этническая идентичность и регулирование конфликтов» 1993-1996 гг., «Социальное неравенство этнических групп и проблемы интеграции в Российской Федерации» 1999-2001 гг.

[3] Общественное мнение - 2002. По материалам исследований 1989-2002 гг. М.: ВЦИОМ, 2002. С. 128.

[4] Опрос: ВЦИОМ ЭКСПРЕСС-15 (7.04-10.04.2000 г.)

[5] См.: Русские. Этносоциологические очерки. М., 1992. С. 418.

[6] Такой точки зрения придерживались специалисты Института социологии РАН и Института этнологии РАН на семинаре: «Осознают ли себя русские единой этнической общностью? Существует ли «русская проблема?», проведенном фондом «Либеральная миссия» 30 января 2003 г. http://www.liberal.ru/sitan.asp?Num=305

^[7] График построен по материалам: Л.Д. Гудков. Динамика этнофобий в России последнего десятилетия / Доклад на конференции «Национальные меньшинства в Российской Федерации». Москва 2-3 июня 2003 г.

^[8] ВЦИОМ. Мониторинг. 2002-11-ноябрь. (поле: 30.10-18.11.2002).

[9] Аверкин Сергей, Бессарабова Анна, Миронова Галина, Литвинов Александр, Семенова Елена: Есть ли «кавказская крыша» у рынков? // «Комсомольская правда» (Москва). 2001. 24 октября.

[10] А. Казак (пресс-служба УВД Иркутской области) / «Восточно-Сибирская правда» (Иркутск). 2001. 8 сентября.

[11] Э.А. Паин. Этнические особенности контрабанды наркотиков: мифы и реальность // «Этнопанорама». 2003. № 1-2. С. 76-88.

[12] Владимир Путин: «Ксенофобии и религиозному экстремизму необходимо поставить непреодолимые преграды». Об этом заявил президент России Владимир Путин на встрече с представителями Федераций еврейских общин РФ в Кремле / Информация Страны.Ru. 20 марта 2002 г. http://religion.russ.ru/news/20020320-n1.html

 [13] О. Карпенко. Языковые игры с «гостями с юга»: «кавказцы» в российской демократической прессе 1997-1999 гг. // Мультикультурализм и трансформация постсоветских обществ. М., 2002.

[14] О. Карпенко. Языковые игры с «гостями с юга»… С. 190.

[15] По материалам: Л.Д. Гудков. Указ. соч.

[16] Чечня и мир. Существует ли план окончания войны. Круглый стол в редакции «Новое время» // «Новое время». 2002. № 34. С. 14-21.

^[17] А.Е. Россикова. Путешествие по центральной части горной Чечни // Записки Кавказского отдела И.Р.Г.О. кн. 8. Тифлис, 1896.

^[18] Опросы: ВЦИОМ Экспресс-7 (26.07-29.07.2002 г.) http://www.wciom.ru

^[19] Общественное мнение 2002. Ежегодник. С. 108-109.

Русская культура в контексте мировой культуры

Н.Н. Фомина

Введение в культурологию. Курс лекций / Под ред. Ю.Н. Солонина, Е.Г. Соколова. СПб., 2003. С.97-118

[97]

История русской культуры, ее особенности, роль и место в мировой культуре в начале 90-х гг. XX в. вызвала большой интерес и как предмет научного изучения и в качестве учебного курса. Появилось много научной и учебной литературы, освещающей нашу историю и культуру. Ее осмысление в основном опиралось на труды мыслителей русского «Духовного Ренессанса» конца XIX — первой четверти XX в. Однако к концу 90-х гг. эта заинтересованность стала спадать. Отчасти потому, что было исчерпано чувство новизны прежде запретных идей, а современного, оригинального прочтения нашей культурной истории пока не появилось.

Предлагаемый лекционный материал представляет собой введение в историю русской культуры. Его цель — привлечь внимание студентов и обозначить некоторые проблемы и подходы к ее изучению.

1. Русская культура как объект исследования: основные подходы

Понятия «русская культура», «русская национальная культура», «культура России» — можно рассматривать как синонимы, а можно в качестве самостоятельных феноменов. Они отражают разные состояния и составляющие нашей культуры. Представляется, что при изучении русской культуры в центре внимания должна быть собственно культура, культурные традиции восточных славян как союза племен, русичей, русских. Культура иных народов в данном случае представляет интерес как результат и процесс взаимовлияния, заимствования, диалога культур. В данном случае понятие «русская культура» синонимично понятию «русская национальная культура». Понятие «культура России» более широкое, так как включает в себя историю становления и развития культуры Древнерусского государства, отдельных княжеств, многонациональных государственных объединений — Московского государства, Российской империи, Советского Союза, Российской Федерации. В этом контексте русская культура выступает как основной системообразующий элемент культуры многонационального государства. Многонациональную

[98]

культуру России можно типологизировать по различным основаниям: конфессиональному (православные, протестанты, мусульмане, буддисты и т.п.); по хозяйственному укладу (земледельческая культура, скотоводческая, охотничья) и др. Игнорировать многонациональный характер культуры нашего государства, как и роль русской культуры в этом государстве весьма непродуктивно. Интерес к особенностям культуры разных народов России в большей степени проявляют этнографы и в меньшей степени культурологи. Одновременное бытование разных культур, смешанные браки, разнонаправленные традиции в рамках одной семьи, селения, города требуют внимательного отношения исследователей. От гармонизации этих отношений, взаимного познания во многом зависят добрые отношения в стране, успешное решение задач по развитию культуры России. Так, в последнее время стали чаще появляться публикации о жизни различных диаспор (например, о немцах Петербурга и их вкладе в культуру и развитие нашего города).

Изучение и осмысление отечественной культуры, к сожалению, отягощено бременем высказанных более чем за два столетия назад неоднозначных оценок, а также утвердившихся в науке и общественной мысли штампов, которые затрудняют выявление научного взгляда на нашу культуру. Конец XX в. создает для этого некоторые предпосылки. Представляется, что более продуктивным является не сожаление о нашей несостоятельности по сравнению с Западом, а попытка понять, какие мы на самом деле. Следует определиться, что для нас ценно и дорого, научиться относиться к себе и своей культуре с должным уважением, без которого нельзя в полной мере обрести уважение к своей стране и чувство личного достоинства как человека, гражданина, представителя своей, национальной культуры. Изучение отечественной культуры — задача не только образовательная. Она тесно связана с другой — не менее важной, вырастить носителей русской культуры, продолжателей ее традиций, что будет способствовать ее сохранению как части мировой культуры, расширению границ русской культуры, диалогу культур.

«О, светло светлая и прекрасно украшенная земля Русская!

Многими красотами прославлена ты: озерами многими славишься, реками и источниками местно-чтимыми, горами, крутыми холмами, высокими дубравами, чистыми полями, дивными зверями, разнообразными птицами, бесчисленными городами великими, велениями славными, садами монастырскими, храмами божьими и князьями грозными, боярами честными, вельможами многими. Всем ты преисполнена, земля Русская, о правоверная вера христианская!» [1].

[99]

Эти строки, проникнутые глубокой любовью к своей земле, можно считать эпиграфом к данному тексту. Они составляют начало древнего литературного памятника «Слово о погибели Русской земли». К сожалению, сохранился только отрывок, который был обнаружен в составе другого произведения — «Повести о житии Александра Невского». Время написания «Слова» — 1237 — начало 1246 г.

Каждая национальная культура — это форма самовыражения народа. В ней проявляются особенности национального характера, миросозерцания, менталитета. Любая культура уникальна и проходит свой, неповторимый путь развития. Это в полной мере относится и к русской культуре. Ее можно сравнивать с культурами Востока и Запада лишь в той мере, в которой они взаимодействуют с нею, оказывают влияние на ее генезис и эволюцию, связаны с русской культурой общей судьбой.

Попытки понять отечественную культуру, определить ее место и роль в круге иных культур сопряжено с определенными сложностями. Их можно подразделить на следующие: сильное тяготение исследователей к компаративистскому подходу, постоянной попытке сравнительного анализа нашей культуры и культуры Западной Европы и почти всегда не в пользу первой; идеологизация конкретного культурно-исторического материала и его трактовка с тех или иных позиций, в ходе которой одни факты выдвигаются на первый план, а те, которые не вписываются в концепцию автора, игнорируются.

При рассмотрении культурно-исторического процесса в России явно прослеживаются три основных подхода.

Первый подход представлен сторонниками однолинейной модели мировой истории. Согласно этой концепции все проблемы России могут быть решены путем преодоления цивилизационного, культурного отставания или модернизации.

Сторонники второго исходят из концепции многолинейности исторического развития, согласно которой история человечества состоит из истории целого ряда самобытных цивилизаций, к одной из которых относится и русская (славянская — Н.Я. Данилевский или православно-христианская — А. Тойнби) цивилизация. Причем, основные черты или «душа» каждой цивилизации не может быть воспринята или глубоко понята представителями иной цивилизации или культуры, т. е. является непознаваемой и не воспроизводимой.

Третья группа авторов пытается примирить оба подхода. К ним относится и известный исследователь русской культуры, автор многотомного труда «Очерки по истории русской культуры» П.Н. Милюков,

[100]

который определил свою позицию как синтез двух противоположных конструкций русской истории, «из которых одна выдвигала вперед сходство русского процесса с европейским, доводя это сходство до тождества, а другая доказывала русское своеобразие, до полной несравнимости и исключительности». Милюков занимал примирительное положение и строил русский исторический процесс на синтезе обеих черт, сходства и своеобразия, подчеркивая черты своеобразия «несколько более резко, нежели черты сходства» [2]. Следует отметить, что выявленные Милюковым в начале XX в. подходы к изучению культурно-исторического процесса России сохранили, с некоторыми модификациями, свои основные черты до конца нашего века.

Большинство авторов, расходящихся в оценках и перспективах культурно-исторического развития России, выделяют, тем не менее, ряд общих факторов (условий, причин), определяющих особенности (отсталость, задержку, самобытность, своеобразие) русской истории и культуры. Среди них: природно-климатический, геополитический, конфессиональный, этнический, особенности социальной и государственной организации русского общества.

Некоторые из названных факторов можно объединить понятием «месторазвитие» восточных славян, наложившим неизгладимый отпечаток на весь общественный, культурный и государственный быт России. Глубокий анализ особенностей «месторазвитий» наших предков был дан в уже упомянутом труде П.Н. Милюкова «Очерки по истории русской культуры».

Особенности и тип хозяйственной деятельности в России, которая во многом была определяющей для становления национального характера и социальной организации, очень ярко описал В.О. Ключевский. Родная природа «часто смеется над самыми осторожными расчетами великоросса: своенравие климата и почвы обманывает самые скромные его ожидания, и, привыкнув к этим обманам, расчетливый великоросс любит подчас очертя голову, выбрать самое, что ни на есть безрассудное и нерасчетливое решение, противопоставляя капризу природы каприз собственной отваги. Эта наклонность дразнить счастье, играть в удачу и есть великорусский авось. В одном уверен великоросс — что надобно дорожить ясным летним рабочим днем, что природа отпустила ему мало удобного времени для земледельческого труда», которое «часто умеет еще укорачиваться безвременным непредвиденным ненастьем. Это заставляет великорусского крестьянина спешить, усиленно работать, чтобы сделать много в короткое время и в пору убраться с поля, а затем

[101]

остаться без дела осень и зиму. Так великоросс приучался к чрезмерному кратковременному напряжению всех своих сил, привыкая работать скоро, лихорадочно, споро, а потом отдыхать в продолжение вынужденного осеннего и зимнего безделья. Ни один народ в Европе не способен к такому напряжению труда на короткое время, какое может развить великоросс, но и нигде в Европе, кажется, не найдется такой непривычки к ровному, умеренному и размеренному постоянному труду, как в той же Великороссии» [3]. Кажется, лучше и не скажешь.

По мере перемещения наших предков из южных районов (Киев) в Северо-Восточную Русь и далее на Север, на Восток, в Сибирь от черноземов на худшие по плодородию почвы, в более суровые климатические условия усложнялась хозяйственная деятельность, основу которой составляло земледелие. Экстенсивный характер земледелия, его рискованность сыграли немалую роль в выработке в русском человеке легкости к перемене мест, готовности к поиску «лучшей доли», чему немало способствовали огромные неосвоенные территории, « бремя земли». Все это обусловило чрезвычайную устойчивость в России общинных институтов, являвшихся определенными социальными гарантами выживаемости основной массы. Данные обстоятельства, как считают, и создали почву для развития у русского человека необыкновенного чувства доброты, коллективизма, отзывчивости, готовности прийти на помощь и «близким» и «дальним».

Геополитический фактор. Обширная, слабо заселенная территория, незащищенная естественными преградами граница; оторванность (на протяжении почти всей истории) от морей и соответственно от морской торговли, возможности экономических, ??ультурных и прочих контактов; благоприятствующая территориальному единству исторического ядра России речная сеть; промежуточное между Европой и Азией положение русских территорий — каждое из приведенных положений оказывало разнонаправленное влияние на культурно-историческое развитие страны. Отметим некоторые из них, которые в наибольшей степени сказались на культурном развитии. Слабая заселенность, небольшая плотность населения при огромных просторах затрудняла их хозяйственное освоение, но создавало условия для большей мобильности населения, русские в процессе колонизации не имели нужду отвоевывать себе «место под солнцем» в борьбе с коренными народами Центральной России и Сибири: земли, на которой можно было так просторно расселиться без обиды друг другу, хватало всем. Видимо, здесь и коренится такая национальная черта русского народа, как национальная терпимость,

[102]

отсутствие национализма в нормальных, т. е. не экстремальных, условиях, готовность к культурному диалогу, восприятию и заимствованию иной культуры, отсутствие религиозного фанатизма. «Всемирная отзывчивость» — по выражению Ф.М. Достоевского.

Крайне осложнила историческое бытие народа естественная открытость границ русских земель для иноземных нашествий с Запада и Востока. Обеспечение безопасности требовало колоссальных усилий в виде материальных затрат и людских ресурсов. Следствием же этого обстоятельства стало возрастание роли государства, призванного объединить народные усилия. Следующее звено в цепочке — необходимость формирования служилого сословия — дворянства, которому государство платило за службу землей, что было принято во всех странах Европы, где утверждался феодализм. Земля без земледельца, работника, как известно, особой цены не имеет, а работников мало. Отсюда следующий шаг — закрепление крестьян за землей и усиление карательной функции государства, проводимой в России более жестко, чем на Западе, где всегда ощущался недостаток земли, а города раньше получили развитие как центры ремесленничества и торговли. В России при наличии огромных земельных просторов потребовалась целая система административных и законодательных мер, чтобы закрепить крестьян за поместьями. В результате чего и создалась та система крепостничества, которая постепенно стала тормозом на пути политического, экономического и культурного прогресса, инициировала бескомпромиссное идеологическое противостояние власти, поддерживаемой частью дворянства и радикальной интеллигенции, опиравшейся на общественное мнение значительной части населения страны. Проблема положения крестьянства в стране более столетия была в центре внимания публицистов, литераторов, политиков; нашла разностороннее отражение в искусстве.

Отсутствие выхода к морям вело к оторванности от морской торговли, затрудняло контакты с другими странами, предопределило направление колонизаторской политики России — на Восток, в Сибирь. Чтобы пробиться к морям, России пришлось столетиями вести напряженные кровопролитные войны. Вследствие этого роль государства и армии в обществе возрастала еще больше. Одно за другим, словно бусинки, нанизываются объективные обстоятельства, которые в своей совокупности послужили основанием для складывания в России самобытной культуры, пути исторического развития, типа государства, личности и т.п. Аналогичные доводы можно привести для анализа путей развития любой национальной культуры.

[103]

Конфессиональный фактор. Выбор восточного христианства — православия предопределил в значительной мере разные стороны культурно-исторического процесса в России: отношение с соседями, государственную идеологию, роль церкви в стране, некоторые черты национального характера, и, конечно же, развитие культуры. Православие на Руси сформировалось как особый вариант христианства. Его вселенские черты как мировой религии приобрели национальные особенности, приспосабливаясь к традициям, нравам, быту, социально-политическим и экономическим условиям существования народа.

Сложилась и специфическая социальная организация, которая отличалась чрезвычайной устойчивостью и, меняя формы, а не суть, воссоздавалась после каждого потрясения в российской истории, обеспечивая жизнеспособность русского общества. Это обстоятельство еще раз подтверждает глубинное воздействие пройденного каждым народом пути в истории на его последующую судьбу.