Светлана Коваленко. Феномен Лидии Чарской

-----------------------------------------------------------------------

Чарская Л.А. Записки институтки / Сост. и послесл. С.А.Коваленко

М.: Республика, 1993

OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 6 октября 2003 года

-----------------------------------------------------------------------

Весной 1893 года состоялся очередной выпуск Павловского института

благородных девиц в Санкт-Петербурге. Все шло по определенному и не

подлежащему переменам, как и сама жизнь в стенах института, регламенту. На

другой день после экзаменов лучших везли во дворец для получения медалей из

рук государыни Марии Федоровны, под попечительством которой находились

Смольный, Екатерининский, Николаевский, Патриотический и Павловский

институты. Среди воспитанниц Павловского института была и Лидия Алексеевна

Чурилова (1875 - 1937), вскоре получившая всероссийскую и европейскую

известность как Лидия Чарская.

Уже в самом псевдониме, выбранном вчерашней институткой, как бы таился

секрет ее будущей популярности. У читающей публики было "на слуху"

бальмонтовское - "чуждый чарам черный челн...". Чарская сразу же стала

"чаровницей" юных сердец. И сам эпитет "чарующий" делается непременным в ее

повествовании: "чарующий взгляд", "чарующий аромат", "чарующий вечер" и

т.п.

По-видимому, и ее талант был необходим в напряженной, взрывоопасной

атмосфере предреволюционной эпохи. Ошеломляющий, массовый успех Чарской

среди юношества можно сравнить лишь с успехом у публики Александра

Вертинского, первого русского шансонье XX века, обращавшего свои песенки к

"маленькому человеку" - страдающему, умеющему любить, исполненному чувства

достоинства.

Лидии Чарской удивительно не повезло с критикой, не захотевшей (или не

сумевшей) ее понять. Резко критические оценки нарастали как бы

пропорционально ее успеху у юных читателей. Феномен Чарской вызывал

недоумение.

Журнал "Русская школа" в девятом номере за 1911 год сообщал: "В восьми

женских гимназиях (I, II и IV классы) в сочинении, заданном учительницей на

тему "Любимая книга", девочки почти единогласно указали произведения

Чарской. При анкете, сделанной в одной детской библиотеке, на вопрос, чем

не нравится библиотека, было получено в ответ: "Нет книг Чарской".

Один из критиков в статье "За что дети обожают Чарскую",

опубликованной в журнале "Новости детской литературы" (1911, февраль, Э 6),

писал: "Как мальчики в свое время увлекались до самозабвения Пинкертоном,

так девочки "обожали" и до сих пор "обожают" Чарскую. Она является

властительницей дум и сердец современного поколения девочек всех возрастов.

Все, кому приходится следить за детским чтением, и педагоги, и заведующие

библиотеками, и родители, и анкеты, проведенные среди учащихся, единогласно

утверждают, что книги Чарской берутся читателями нарасхват и всегда

вызывают у детей восторженные отзывы и особое чувство умиления и

благодарности..."

Некоторые критики были недовольны тем, что "дети обожают Чарскую". Но

ее продолжали "обожать", вопреки всем критическим утверждениям, что это

лишь следствие отсутствия "настоящей" детской литературы и что Чарскую

читали в основном дети чиновников и мещан, а дети из интеллигентных семей и

не читали, и не любили.

В 1912 году К.И.Чуковский опубликовал серию литературных портретов, не

только развенчивавших, но и уничтожавших литературных кумиров того времени

- Вербицкую, Арцыбашева, Чарскую. (Критики либерального направления не

хотели принимать этих писателей, видели в их произведениях, снискавших

большой успех у читателя, проявление дурного вкуса, охранительные

тенденции, не способствующие революционному развитию событий в России.)

Однако статья Чуковского о Чарской лишь увеличила, как свидетельствуют

современники, ее популярность.

Не обошел вниманием Чарскую и Вацлав Воровский, опубликовавший

критический этюд "Цыпочка" в августовском номере журнала "Зритель" за 1905

год. Тонкий вкус Воровского позволил ему сквозь ироническое отношение к

молодой писательнице увидеть чистоту и обаяние письма бывшей институтки,

смело отправившейся в свое литературное плавание. "Когда после окончания

института раскрасневшаяся от мороза "Цыпочка" в простенькой, но модной

изящной кофточке, в хорошенькой шапочке явилась в редакцию одного

иллюстрированного журнала и подала секретарю, уже обрюзгшему пожилому

мужчине, свою рукопись, тот сказал ей: "Приходите за ответом через две

недели, Цы..." - он хотел было сказать "Цыпочка", так и пришлось это слово,

глядя на нее, маленькую, хорошенькую, свеженькую, но поправился и серьезно

добавил: "...сударыня...". С тех пор "Цыпочка" стала настоящей

писательницей", - иронизирует критик. И далее, вольно или невольно, как

талантливый прорицатель, вдруг замечает: "...все, о чем так часто

говорилось в институте тайно от классных дам и "маман", о чем грезилось в

душных дортуарах белыми майскими ночами, когда сон упрямо бежал от молодых

глаз, о чем одиноко мечтала семнадцатилетняя девушка, оторванная от

остального, незнакомого мира, от шумной, живой и пестрой жизни и

заключенная в унылую педагогическую клетку, где все так однообразно и

мертво, - это стало темой ее рассказов".

В.Боровский, можно сказать, первым попытался объяснить, в чем

заключена притягательность произведений Чарской для юных читателей. Здесь

парадокс. Желая иронией снять значительность темы и проблематики

произведений молодой писательницы, он дает часть справедливого ответа на

вопрос о причине ее популярности. И действительно, интерес к Чарской во

многом объяснялся тем, что она вторгалась в заповедный край чувств,

переживаний, мыслей, идеалов институтских затворниц, рассказала не только

об их внешней жизни, но и потаенной, недоступной чужому взгляду, от лица

одной из девочек в нарочито строгих зеленых камлотовых платьях с белыми

передниками - Люды Влассовской, дочери русского героя, погибшего под

Плевной.

Любимый прием Чарской - прием контраста: богатство и бедность,

возвышенно прекрасное и уродливое, жизнь и смерть. По этому же контрасту

строилась жизнь институтов, как правило, расположенных в бывших монастырях,

хотя воспитанницы жили отнюдь не в кельях, а в просторных дортуарах. Каждый

класс, в сорок человек, занимал один общий дортуар с примыкающей к нему

умывальней. Для занятий существовали специальные комнаты. Что же касается

келий, в каждой из них, именуемой у девочек "селюлькой", стоял рояль, и для

занятий музыкой каждая могла выбрать себе комнату. Однако сам факт "кельи"

становился для институток неиссякаемым источником преданий о привидениях и

страшных случаях из прошлой жизни института, о чем часто вечерами, когда

свет в газовых рожках, освещающих дортуары, гасился, девочки рассказывали

друг другу. А случалось и проверяли личное мужество, как и честь, высоко

ценимые в стенах института. И тогда одна из девочек отправлялась ночью на

встречу с "привидением", что обычно служило поводом для различного рода

происшествий и недоразумений.

Что же касается контрастов, или, по замечанию критики, "трафаретов",

то пространство между ними заполнено событиями и страстями, протекающими в

институтских стенах и в сердцах девочек, действительно оторванных от дома

(лишь у немногих есть в Петербурге родные), хорошо понимающих, что институт

и есть их дом, а подруги - сверстницы и старшеклассницы, которых принято

"обожать", - и есть их семья на долгие годы. А в доме как в доме - свои

радости и огорчения, взаимопонимание и ссоры, обращение к

начальнице-княгине, кавалерственной даме со словом "маман".

В светлые праздники Рождества Христова и Пасхи из покоев "маман" в

институтский зал сносились ковры, зеркала, из царских оранжерей привозились

экзотические растения, накрывались столы, подавались жареные поросята,

дичь, сладости, фрукты, различные морсы. Шло веселье с танцами, для которых

специально приглашали кадетов, институтки музицировали, читали стихи,

участвовали в драматических действах, а между праздниками тянулись будни со

строгим распорядком дня, нарочито грубой пищей, постами и говением. При

таком распорядке жизни особенно запоминается бурное горе девочек по поводу

смерти подруги или восторг в связи с посещением института августейшей

четой.

В институте нет расслоения на более и менее родовитых, богатых и

бедных, каждая воспитанница получает строго по личным заслугам. Однако

высоко почитается семейная честь, родовая доблесть. Сама "маман",

подчеркнуто ровная со всеми, в равной мере строгая и доброжелательная,

представляя Люду Влассовскую, непременно упоминает, что она дочь героя,

погибшего под Плевной.

Чувство гордости за Россию живет в сердце Люды. И потому так важен для

нее разговор с императором, посетившим скарлатинный карантин в институтском

лазарете, так сказать, "инкогнито", под видом свитского генерала, чтобы не

смущать выздоравливающих девочек.

"- Твое имя, девочка? - спросил он...

- Влассовская! - отвечала я тихо.

- Славное имя славного героя! - ответил он раздумчиво. - Твой отец был

убит под Плевной?

- Да, генерал.

- Заслуга его России незаменима... Государь хорошо помнит твоего отца,

дитя; я знал его тоже и рад познакомиться с его дочерью..."

Посещение в один из праздников государем и государыней института,

приглашение воспитанниц петербургских институтов на утренник во дворец,

прием во дворце по поводу вручения выпускницам медалей описаны Чарской "с

натуры", живо и точно, с деталями, передающими атмосферу времени, волнение

девочек.

Подруга Люды юная княжна Нина Джаваха, которую любимец институток

батюшка Филимон называет "чужестраночкой", возражая ему, говорит: "Я,

батюшка, русская". Нина горда тем, что ее отец, князь Георгий Джаваха, -

русский генерал.

Род князей Джаваха - один из древнейших в Грузии, знатен и богат князь

Георгий Джаваха, и его дочь Нина никому не уступает первенства. "Я княжна

Джаваха, я должна хорошо учиться", - говорит девочка с высоко развитым

чувством национального и сословного достоинства и с той же гордостью

рассказывает, что ее покойная мама была простой лезгинкой, что "папа взял

ее прямо из аула". Естественно, из самой жизни вырастала историческая

общность народов Российского государства, закрепляясь в сознании институток

как повседневная данность.

Маленькая Нина, лишь год проучившаяся в институте, объединяет многих

персонажей Чарской как светлое и идеальное начало, хотя это вполне земная

девочка, не по годам серьезная и по-детски озорная.

Семье Джаваха посвящено несколько повестей Чарской: "Княжна Джаваха"

(1903), "Вторая Нина" (1909), "Джаваховское гнездо" (1912). Кроме того,

память о рано умершей грузинской княжне снова и снова возникает в других

произведениях Чарской.

Традиционная для русской литературы тема Кавказа привлекает Чарскую и

экзотикой, и красотой величественной природы, и свободолюбивыми

романтическими характерами. В поле ее внимания Грузия, давно связавшая свою

судьбу с Россией, и Дагестан, еще дымящийся после тридцатилетней войны и

поражения Шамиля. События показаны через повседневную жизнь людей разных

национальностей, на скрещении судеб и дорог русских, армян, лезгин,

аварцев. Законы кавказской чести, гостеприимства, куначество отнюдь не

снимают сложности межнациональных отношений, не всегда идиллически

разрешаются конфликты, но все-таки добро побеждает зло.

Едва не гибнет от кинжала лезгинки Люда Влассовская, заброшенная в

пору своего гувернерства в дальний аул с миссией милосердия. "Я хочу, чтобы

русская девушка помогла Израилу, и я верю, волею Аллаха она поможет ему,

потому что вижу печать Аллаха на ее челе, - обращается к Люде с просьбой

выходить тяжело больного горца старый бек Хаджи-Магомет. - Аллах один у

магометан и русских, и велика сила Его во всякое время".

Чарская не скрывает, что далеко не всех выпускниц института ждет

легкая жизнь. В большинстве это девочки-сироты из обедневших дворянских

семей, им предстоит служить в чужих семьях, растить чужих детей, а для

этого нужны и сила воли, и душевная щедрость. Умница и красавица Люда

Влассовская, круглая сирота, обретает смысл жизни в воспитании детей-сирот

джаваховского гнезда. И ее главная воспитанница, "вторая Нина", нареченная

княжна Джаваха, обладающая огромным богатством, добровольно выбирает себе

судьбу Людмилы Влассовской - служение людям, посвящает себя врачеванию

телесных и душевных ран, собирает под кров джаваховского дома детей,

оставшихся без родителей. В ее "питомнике" находят приют русские, грузины,

дагестанцы, окруженные любовью и заботой.

Дети в произведениях Чарской такие же разные, как и в жизни, - шалуны

и смирные, живые как ртуть и увальни, злые, а точнее, обозленные и добрые,

но неизменно отзывчивые на сердечность и ласку. Даже испорченные

воспитанием, жизненными обстоятельствами, они безошибочно, как и наши

"братья меньшие", чувствуют доброго человека, их нельзя обмануть внешней

приветливостью. Ребенок интуитивно догадывается, добро или зло скрывается

за поступком и словом взрослого.

Одновременно с "институтской" темой в творчестве Чарской развивается

историческая тема. Она известна как автор исторических повестей "Паж

цесаревны", "Грозная дружина", "Царский гнев", "Евфимия Старицкая", "Так

велела царица", "Газават". Увлеченность отечественной историей позволила

Чарской запечатлеть некоторые из ее страниц в ярких картинах, живых и

непосредственных образах. Думается, что в осмыслении исторической темы ей

ближе других А.К.Толстой, автор "Князя Серебряного".

Занимательность сюжета, сложные и рискованные ситуации на грани жизни

и смерти, хорошая русская речь и повышенная эмоциональность создают

атмосферу очарованного мира исторических повестей Лидии Чарской. Случается,

ею в угоду занимательности сюжета нарушается правда факта, что, однако, в

целом не нарушает правды истории.

Особенно интересны с точки зрения выбора исторических персонажей и

значительности событий повести "Смелая жизнь" (о героине Отечественной

войны 1812 года кавалерист-девице Н.А.Дуровой) и "Газават" (о борьбе Чечни

и Дагестана за национальную независимость под водительством Шамиля).

Интерес к личности первой женщины - офицера русской армии сопровождал

Надежду Андреевну Дурову при жизни и не ослабевает в наши дни. Ей посвящено

несколько литературных произведений - роман "Двенадцатый год" (1885)

Д.Л.Мордовцева, повесть Я.С.Рыкачева "Надежда Дурова" (1942), пьеса

А.К.Гладкова "Давным-давно" (1942), по ее мотивам был позже поставлен

популярный художественный фильм "Гусарская баллада". В ряду этих

произведений и повесть Чарской "Смелая жизнь", написанная для юношества,

прославляющая романтику подвига и славу русского воинства.

После 1917 года Чарскую не печатали. Книги ее были изъяты "из

библиотек, читален и книжного рынка". Сегодня ни в одной из библиотек

России нет полной коллекции книг Чарской.

Чарская была предана гражданской анафеме, читать ее не только не

рекомендовалось, но и запрещалось. Наиболее обидными для девочки в нашей

школе надолго стали слова: "Ты похожа на институтку из книг Чарской".

Однако мало кому доводилось прочесть хотя бы одну из этих "вредных" книг,

узнать, чем же так плохи институтки. Те же, кому все-таки попадали в руки

красивые книги в синевато-голубых или красных переплетах, с множеством

иллюстраций, чаще всего изображавших этих самых институток - девочек с

косами, в длинных форменных платьях с пелеринами и белых фартуках,

переносились в таинственный мир, совершенно не похожий на тот, в котором

они сами живут. А дальше уже неудержимо хотелось найти и прочесть еще хотя

бы одну из этих книг. Случилось, что находили, тайно читали и учились

добру, чувству товарищества, сопереживанию чужого горя.

Что же касается шалостей и проказ, порой вовсе не безобидных, хотя

виновницам грозили позорные для института наказания - стоять за трапезой

без шнурка для волос и фартука, и даже исключение, то ведь во всех школах и

во все времена существовали как проказы, так и наказания. Персонажи

Чарской, наделенные острым чувством справедливости, обычно раскаивались в

содеянном, за что и обвинялись критикой в сентиментальности. Едва ли можно

всерьез говорить и о "непедагогичности" повестей, в которых девочки, как

правило, "обожают" одних преподавателей и "ненавидят" других. Однако нельзя

не признать, что "обожаются" добрые и сердечные учителя и классные дамы, а

презираются злые и придирчивые.

Из среды этих девочек-институток, отторгнутых от дома и сбившихся в

свою институтскую стайку, сентиментальных и отчаянных, вышла не только

детская писательница Лидия Чарская, но и исторический романист Ольга Форш,

выпускница Московского сиротского института.

Само определение, название или термин "институтка", получивший

уничижительный смысл, сегодня нуждается в пересмотре, в возвращении ему

изначального содержания, соответствующего реальности. Выпускница института

благородных девиц знала немецкий, французский или английский, музицировала,

обладала известной суммой познаний в медицине, могла в любом обществе

служить эталоном хорошего тона и воспитания. Многие из них ушли в первую

мировую войну на фронт сестрами милосердия.

Лидия Чарская была труженицей, она много сил отдала литературному

ремеслу: писала увлекательные повести из жизни институток, исторические

повести, стихи и стихотворные драмы, рассказы для самых маленьких ("Сказки

голубой феи"). И все же институт - самая любимая тема Чарской, которая,

по-видимому, до конца так и осталась институткой со всем своеобразием этого

типа российской жизни конца прошлого - начала нынешнего века.

"Дама она как дама и, может быть, пречудесная женщина - добрая,

щедрая, хорошо воспитанная. Кстати, Вольф нещадно эксплуатировал ее, платил

гроши..." - вспоминал о Чарской уже в советские годы один из петербургских

библиофилов - Л.Борисов, возвращаясь к "секрету" ее небывалой популярности

у юного читателя. А ведь вольфовский читатель имел или, во всяком случае,

мог иметь хороший вкус. Достаточно напомнить, что из книжного товарищества

Вольфа впервые пришли к российским детям переводы Жюля Верна, Фенимора

Купера, Бичер-Стоу, Свифта, сказки Гауфа, Шарля Перро, гетевские сказки

"Рейнике-лиса" и другие произведения для детей, составившие целую "Золотую

библиотеку". Притягательность Чарской была не менее сильной, нежели

притягательность этих великих имен. Она как-то вписывалась в их круг если

не сама по себе, то в соответствии с запросами и вкусами читателя.

Юные души доверчивы, и это влечет их к Чарской. Пусть наши дети,

живущие в дни социальных потрясений, не фантастических, а реальных

космических полетов, телемостов с Америкой и прочих чудес современного

мира, получат возможность прочесть и Лидию Чарскую - "добрую, щедрую,

хорошо воспитанную".

Светлана Коваленко

Никоненко. Волшебные сказки Лидии Чарской

-----------------------------------------------------------------------

Чарская Л. Волшебная сказка. Повести. - М., Пресса, 1994.

OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 23 июня 2003 года

-----------------------------------------------------------------------

Видимо, самой волшебной (если можно так выразиться) сказкой является

то, что была некогда, теперь почти уже в незапамятные времена, такая

писательница, как Лидия Чарская, которая за пятнадцать лет выпустила около

восьмидесяти книг. Существуй в ту пору книга рекордов Гиннеса, Лидия

Чарская наверняка бы туда попала. Причем Лидия Чарская успевала не только

писать книги, но и выступать на сцене Александринского театра в Петербурге,

где она проработала четверть века!

А в содержании произведений Лидии Чарской ничего волшебного нет. Они о

быте, о мальчиках и девочках, юношах, девушках преимущественно, но многие

герои писательницы мечтают о том, чтобы их жизнь преобразилась, перестала

быть серой, будничной, то есть, в общем-то, о том, чтобы в их судьбу пришла

сказка.

При жизни, да и после смерти, Чарская многократно подвергалась

разгромной критике. А после революции ее книги даже изымали из библиотек.

Вот так и случилось, что последняя книга писательницы при жизни вышла в

1918 году, хотя прожила она еще двадцать лет. Вот так и случилось, что

сведения о ней весьма скудны. Неизвестны ни точная дата ее рождения (1875

или 1876), ни место рождения (Кавказ или Петербург), неизвестны точная дата

смерти (1937 или 1938) и место (предположительно - Крым).

Известно настоящее имя писательницы - Лидия Алексеевна Чурилова

(урожденная Воронова). Известно также, что уже в десять лет будущая

писательница сочиняла стихи, а в пятнадцать лет начала вести дневник,

который впоследствии помогал ей достоверно воссоздавать обстановку женских

институтов - учебных заведений для девочек, типы педагогов и учащихся.

Лидия Воронова окончила Павловский институт в Петербурге, а

вспыхнувшая в раннем детстве любовь к театру привела ее на сцену

Александринского театра.

С начала века одна за другой стали появляться книги писательницы Лидии

Чарской (такой она себе выбрала псевдоним) - повести для детей, для

юношества, сказки, сборники рассказов, пьес, стихов. И следует сказать,

что, видимо, самым значительным произведением ее стала небольшая

публицистическая книжка в полтора десятка страниц, вышедшая в 1909 году, -

"Профанация стыда", книжка в защиту детей от взрослых, книжка, резко и

страстно осуждающая применение телесных наказаний в учебных заведениях

дореволюционной России. В этой книжке запечатлены все лучшие душевные

свойства Чарской, которые и побуждали ее писать для детей и о детях:

уважение к личности ребенка, стремление уберечь ребенка от зла, воспитать в

нем доброту, отзывчивость, человечность, веру в светлое начало в мире,

любовь к труду, привить маленькому человеку простые и вековые моральные

нормы - не убей, не укради, возлюби ближнего своего...

Простой язык, бесхитростные сюжеты, доступные пониманию юного читателя

ситуации и взаимоотношения персонажей в произведениях Чарской снискали ей

дотоле невиданную популярность у тех, кому были адресованы повести и

рассказы писательницы - у детей и подростков. Взрослому читателю такая

популярность была непонятна. Они искали объяснение этому явлению и зачастую

сказывались несправедливыми к писательнице.

Уместно привести эпизод из книги писателя Леонида Борисова "Родители,

наставники, поэты...", где он описывает посещение книжного склада, где

некоторое время работал, Марией Федоровной Андреевой, знаменитой актрисой,

женой Горького (в эпизоде присутствует также известный театральный критик

Кугель).

Борисов предложил актрисе посмотреть книги Чарской, сохранившиеся в

изобилии на книжном складе дореволюционного издательства:

"Я разложил перед Андреевой целую выставку скучнейшей, паточной

писательницы.

- Подумать только - все это когда-то я читала, даже нравилось, честное

слово! В чем тут дело, а?

- В доверии ребенка к тому, что ему говорит взрослый, - пояснил

Кугель. - И еще - в степени большей - в том, что взрослый спекулирует на

желаниях читателя своего. И еще: жантильное воспитание, полное

пренебрежение к родному языку - вот вам и готов читатель мадам Чарской! А

так - дама она как дама, и может быть, пречудесная женщина. Мне говорили,

что она очень добра, щедра, хорошо воспитана.

Мария Федоровна взяла книги "Княжна Джаваха" и "За что?". Я предлагал

"Записки институтки" - все же быт изображен недурно, по-хорошему очерково.

Недели три спустя Мария Федоровна принесла Чарскую и Пуэкр, положила книги

на мой стол и, глядя мне в глаза, вдруг неистово расхохоталась. Я подошел к

зеркалу, взглянул на себя - все в порядке, чего она смеется?

Играет? Репетирует?

- Княжну Джаваху вспомнила, - коротко дыша, отсмеявшись, проговорила

Мария Федоровна. - Не понимаю, как могли издавать сочинения Чарской, почему

по крайней мере никто не редактировал ее, не исправил фальшь и порою, очень

часто, неграмотные выражения? Кто-то, забыла кто, хорошо отделал эту

писательницу".*

______________

* Борисов Л.И. Родители, наставники, поэты... М., 1967. С. 80-81.

"Хорошо отделал" Чарскую другой, впоследствии очень популярный детский

писатель и известнейший критик Корней Иванович Чуковский.

В 1912 году в газете "Речь" им была опубликована статья в творчестве

писательницы, где он иронизировал и над языком со книг, и над сюжетами, и

над персонажами, которые часто падают в обморок, теряют сознание, ужасаются

каким-то событиям, падают перед кем-нибудь на колени, целуют кому-нибудь

руки, и т.д. и т.п.

"Я увидел, - писал Чуковский, - что истерика у Чарской ежедневная,

регулярная, "от трех до семи с половиною". Не истерика, а скорее

гимнастика. Так о чем же мне, скажите, беспокоиться! Она так набила руку на

этих обмороках, корчах, конвульсиях, что изготовляет их целыми партиями

(словно папиросы набивает); судорога - ее ремесло, надрыв - ее постоянная

профессия, и один и тот же "ужас" она аккуратно фабрикует десятки и сотни

раз. И мне даже стало казаться, что никакой Чарской нет на свете, а просто

- в редакции "Задушевного слова", где-нибудь в потайном шкафу, имеется

заводной аппаратик с дюжиной маленьких кнопочек, и над каждой кнопочкой

надпись: "Ужас", "Обморок", "Болезнь", "Истерика", "Злодейство",

"Геройство", "Подвиг", - и что какой-нибудь сонный мужчина, хотя бы

служитель редакции, по вторникам и по субботам засучит рукава, подойдет к

аппаратику, защелкает кнопками, и через два или три часа готова новая

вдохновенная повесть, азартная, вулканически-бурная, - и, рыдая над ее

страницами, кто же из детей догадается, что здесь ни малейшего участия

души, а все винтики, пружинки, колесики!.."*

______________

* Чуковский К.И. Собр. соч. в 6 томах, М., 1969. Т. 6. С. 155.

Да, конечно, Корней Чуковский был во многом прав. Повторы ситуаций,

восторженность, пылкие страсти девочек, козни их врагов, чудесные

избавления из самых безвыходных положений - все это кочевало из книги в

книгу. И все же...

И все же откуда, отчего такая популярность?

Вот только некоторые данные, свидетельствующие о фантастической

популярности писательницы. В отчете одной детской библиотеки в 1911 году

сообщалось, что юные читатели требовали 790 раз книги Чарской и лишь 232

раза сочинения Жюля Верна. (И это явление было типичным!)

Книги Чарской переводились на английский, французский, немецкий,

чешский и другие европейские языки.

Была учреждена стипендия для гимназистов имени Л.Чарской.

Конечно, если подойти к творчеству Чарской с мерками большого,

настоящего искусства, тогда нам придется присоединиться к мнению Корнея

Чуковского.

Однако если с этими же мерками подойти к произведениям для детей

самого критика, то он рискует попасть в одну компанию с Чарской.

Так, однажды некий профессор проанализировал "Муху Цокотуху" и показал

абсурдность и аморальность этого произведения.

Очевидно, здесь должны быть совсем иные критерии. К произведениям

Чарской нужно подходить как к дидактической, научно-познавательной

литературе для детей. Конечно же, это вовсе не значит, что подобная

литература должна быть второсортной. Она просто другая.

Если мы подойдем к творчеству писательницы с этих позиций мы найдем

объяснение причины успеха Чарской у юных читателей и объяснение успеха

Чарской у различного рода воспитательно-образовательных учреждений

дореволюционной России. А что этот последний успех был, свидетельствуют

пространные списки сочинений Чарской на контртитулах ее книг, где сказано,

какие именно из ее произведений кому, для чего и кем рекомендуются. Так,

например, "Княжна Джаваха" была "допущена Ученым Комитетом Министерства

Народного Просвещения в библиотеки учебных заведений", а также

"рекомендована Главным Управлением Военно-Учебных заведений для чтения

кадет и допущена в ротные библиотеки". А, скажем, историческая повесть о

кавалерист-девице, героине Отечественной войны 1812 года Надежде Дуровой,

"Смелая жизнь" была "признана Ученым Комитетом Министерства Народного

Просвещения заслуживающей внимания при пополнении библиотек учебных

заведений".

Само внимание министерства народного просвещения и управления

военно-учебными заведениями к книгам Чарской говорит о многом. В первую

очередь о том, что ее книги защищают устои существующего строя, воспитывают

преданных царю и Отечеству граждан. Это книги определенной эпохи и

выражающие господствующую идеологию данной эпохи. И, думается, в первую

очередь именно это послужило основанием для отвержения писательницы

советской критикой.

Но, думается, ведь и в этом своем качестве книги Чарской представляют

собой известный интерес, ибо они выражают и отражают массовое сознание,

чувствования, интересы, представления значительных групп населения. Как

жили люди в прошлом веке? Каким был их быт, нравы, с какими проблемами они

сталкивались, что их заботило? Да, ныне уровень нашей детской литературы

вырос, совершенствовалось техническое мастерство и, возможно,

психологическая глубина. Но вряд ли нынешний писатель, наш современник,

сможет с большей полнотой и достоверностью передать переживания и

подробности жизни институток - воспитанниц закрытых женских учебных

заведений дореволюционной России. Об институтах и институтках Чарская

писала много. О них идет речь в повестях "Записки институтки", "Княжна

Джаваха", "Люда Власовская", "Вторая Нина", "За что?", "Большой Джон",

"Волшебная сказка" и многих других. В "Княжне Джавахе" мы знакомимся с

соученицами юной княжны по петербургскому женскому институту - Ирочкой

Трахтенберг, Людой Власовской и другими девочками, которые являются

главными или активными действующими лицами в "Записках институтки", "Люде

Власовской", "Второй Нине". Критиков раздражала экзальтированность героинь

Чарской. Однако они забывали о специфической среде, в которой они

находились.

Замкнутый мир женских институтов, представлявших нечто среднее между

монастырем и исправительным заведением, относительная изолированность от

внешнего мира, несомненно, сказывались на характерах обитательниц. Так что

Чарская психологически адекватно воспроизводила восторженность своих

персонажей, их нервозность, неврастеничность, их мечтательность и жажду

возвышенной неземной любви, а у кого-то и потребность в жертвенности... Все

эти свойства воспитывались самой атмосферой замкнутого мирка, в котором

жили девочки, и получали распространение по закону психической эпидемии.

Дети верили Чарской и подражали ее героиням, потому что она писала о

том, что хорошо знала, и многое из того, что переживали ее героини,

испытала сама. Конечно, вряд ли, например, применим термин

"автобиографическая повесть" к "Лесовичке", но с полным основанием можно

утверждать, что чувство девочки, душой которой овладел театр, она передала

убедительно именно потому, что сама с детства мечтала о театре. А в

"Записки маленькой гимназистки" и серию книг о женском институте она,

разумеется, вложила свой опыт гимназистки и институтки.

И ее кавказские повести тоже родились не на пустом месте. В них она

передала свои знания и впечатления о Кавказе, сохранившиеся с детских лет.

Из таких произведений, как "Княжна Джаваха", "Джаваховское гнездо",

"Вечера княжны Джавахи", "Газавет", юные читатели узнавали о Кавказе, о его

природе и людях, о взаимоотношениях между представителями разных народов,

исповедующих разные религии, о сказаниях и легендах, об освободительной

борьбе народов Кавказа. Разумеется, книги Чарской не претендовали на

научность, а сегодня мы можем легко найти в них известные искажения

исторических событий, да и вообще фактического положения вещей. Но ведь

подобные же искажения и неточности мы можем обнаружить в большей или

меньшей степени у любого писателя, даже из тех, кого сегодня признаем

классиками. И разбирать последовательно и подробно, где Чарская что-то

исказила, где она что-то преувеличила, вряд ли имеет смысл. Задача эта и

неблагодарная, и неблагородная.

Так же, очевидно, бесплодно и бесперспективно иронизирование по поводу

пристрастного, любовного отношения Чарской к аристократии (Чуковский

отмечал, что на страницах произведений писательницы поминутно появляются то

князья, то княгини, благородные губернаторы и генералы, а в "Записках

институтки" даже "богатырски сложенная фигура обожаемого Россией монарха,

императора Александра III"). И вовсе нет здесь умиления или любования (в

"Волшебной сказке", например, аристократы представлены в довольно

неприглядном виде). Для Чарской князья, графы, княгини, баронессы - такие

же непременные атрибуты, признаки определенной сказочности ее повестей, как

и для русской народной сказки. Можно было бы с рапным успехом создателей

народных сказок упрекать в приверженности к монархизму из-за того, что

среди их персонажей заметную долю составляют Иваны-царевичи, цари,

прекрасные царевны, князья и княгини...

Да, в произведениях писательницы Лидии Чарской можно найти много

недостатков. У нее не всегда правилен язык, она допускает грамматические

небрежности и частенько пользуется словесными штампами, ее героини и герои

порою обрисованы схематично. Но будем к ней снисходительны, как те юные

читатели, которые посылали ей тысячи восторженных писем. Правда, было это

давно, лет 75-90 назад. Юные читатели благодарили писательницу за доброту и

надежду, которые она им подарила.

А разве этого мало?

Ст.Никоненко