Евразийство (опыт систематического изложения)

I. Вред ложных идеологий и жизненная необходимость истинной идеолога

Всякое жизненное движение определяется некоторой идеоло­гией и вытекающей из нее системой конкретных задач (програм­мой), которые, с другой стороны, обусловлены данной историчес­кой обстановкой. Естественно, что задачи и система их меняются в зависимости от условий, места и времени, что всплывают и ста­вятся новые практические цели и меняются и даже отмирают ста­рые. Однако именно идеология проводит некоторые определен­ные границы, за которыми "прагматизм" или практицизм движе­ния вырождается в беспринципный оппортунизм. Ибо оппорту­низм как раз и связан с отсутствием идеологии или, в лучшем случае, с ее неясностью и неразработанностью. Поучительным примером может служить сменовеховство. Сменовеховцы исхо­дили из сильного и правильного ощущения того, что русская ис­тория совершается на территории России и что — худо ли это или хорошо — в основе русского революционного процесса под по­верхностью коммунистического безумия протекает подлинное, национальное развитие России, жизненно важное для ее будуще­го и даже для будущего всей человеческой культуры. Но призна­ние этого факта, давно уже очевидного для многих русских лю­дей, стонущих под игом коммунизма и все же не отчаивающихся в будущем, еще не есть идеология. Не дав себе труда определить, в чем смысл искажаемого коммунизмом русского развития, в чем идеалы и цели России, сменовеховцы не сумели противопоста­вить коммунистическим декламациям что-нибудь новое, жизнен­ное и ясное. От признания факта они сразу же перешли к покло­нению факту, и поворот к России стал для них началом растворе­ния в коммунизме. Сменовеховцы превратились в оппортуни­стов, чтобы затем переродиться в бардов коммунизма. Вместо то­го чтобы сделаться носителями исторического процесса, они сделались его рабами и игрушками.

Обреченность всякого оппортунизма заключается в отсутст­вии идеологии и, собственно говоря, есть само это отсутствие. Оговоримся. Нельзя, конечно, отрицать, что оппортунисты ино­гда считают себя обладателями некоторой идеологии. Но эта "идеология" никак не связана именно с данным конкретным мо­ментом, никак не определяет поведения, но хранится про запас на случай неопределенного будущего, которого, вероятно, никогда не будет. Она отвлечена от конкретности, отвлеченна или абст­рактна и потому расплывчата и недейственна. Она не идеология, а абстракция; и мы делаем ей честь, называя ее "абстрактной идеологией"; лучше называть ее доктринерством. Подобная абст­рактная идеология может оставаться сравнительно безобидной, губительной лишь для тех, кто ее исповедует и тем самым превра­щается в безыдейного оппортуниста. Тогда ее все равно что совсем нет. Но она может стать в высокой степени опасной и вредной, ес­ли носители ее поверят в ее осуществимость и постараются ее осу­ществить. Ведь ясно, что попытка осуществить абстракцию необ­ходимо приводит к пренебрежительному и отрицательному отно­шению ко всему конкретному, в абстрактные формулы не укла­дывающемуся. Живая конкретная действительность отрицает, высмеивает и разрушает абстрактные формулы, к тому же — по немощи человеческой — чаще всего ошибочные; и, если носитель абстрактной идеологии не хочет от нее отказаться и в то же самое время охвачен пафосом деятельности, ему остается один только выход: ломать и разрушать конкретную действительность, чтобы в конце концов погибнуть в борьбе с ней.

Тут мысль наша также поясняется поучительными примера­ми. Образцом абстрактной идеологии, которая в силу неудержи­мого позыва "идеологов" к деятельности вредоносна не только для них и представляет собой некоторую, хотя, впрочем, не осо­бенно серьезную, опасность, может служить "идеология" всякого рода реставраторов. Они вопреки очевидности просто-напросто отрицают совершившееся и совершающееся в России и, как ти­пичные бывшие люди, считают настоящее несуществующим. Ис­тория России, по их мнению, остановилась в 1917 или 1905 г. (смотря по вкусу) и будет стоять на одном месте, пока им не уда­стся приняться за ее продолжение. Они исходят из прошлого, ко­торого не было, так как они идеализируют это прошлое, подсовывая на его место некую бледную отвлеченную схему, размалеванную — чтобы создать иллюзию действительности — дешевыми, но ярки­ми красками. Они стремятся к будущему, которого не будет, так как бледная и сентиментально-ложная схема никогда не может сделаться конкретной действительностью. Чтобы осуществить свое мнимое будущее, они должны и они хотят целиком смести настоящее и на голом месте приняться за постройку своего народ­ного дома с петушками. Но целиком смести .ничего нельзя: людей не останется. Жизненные остатки старого в самой России уже приспособились к новому, уже перерождаются в новое. Реставра­торы обречены на задыхание в разреженном воздухе своих абст­ракций.

Коммунистическая идеология, покоящаяся на пламенной, но критически не проверенной, наивной и ошибочной вере коммуни­стов, — второй пример опасностей, сопряженных с абстрактной идеологией. Идеология коммунизма представляет собой попытку предвидеть будущее, которое никому не известно и менее всего предвидится коммунистами. На основании этой, во всяком случае, гадательной картины будущего, которая, несмотря на свою абстрактность, довольно детальна, но именно в силу своей абстрактности безжизненно-схематична, коммунисты начерты-вают мнимые законы развития. И хотя ими они принципиально исключают всякую возможность свободной деятельности, они с фанатическим упорством ломают жизнь и ведут тоже принципи­ально отрицаемую ими идеологическую борьбу. Так они стано­вятся вредными идеологами, вредными потому, что их идеология и ненаучна, являясь полуграмотным толкованием плохо понятой гегелевской философии, и ошибочна, потому что она абстрактна, т. е. лежит вне связи с конкретной действительностью. Однако коммунистов как вредных доктринеров надо отличать от больше­виков, проводя эту разграничительную линию внутри всякого индивидуума. Большевизм как таковой (максимализм) есть абсо­лютность заданий или, по крайней мере, грандиозность их и тре­бование предельного (максимального) усилия для их осуществле­ния. Он психологически связан с верой в полную и близкую осу­ществимость своих заданий, и в этом его порок. Но он не связан с какой-нибудь определенной идеологией и не исключает того, что большевик учится у жизни и научается сообразовывать с ней свою деятельность. Он может под влиянием опыта даже преодоле­вать указанный свой порок. Вот почему большевики-коммуни­сты, несмотря на всю ложность и абстрактность своей теории, не остались нечувствительными к потребностям русской действи­тельности. Они вынуждены были делать то, что их идеологии противоречило, и отказываться от того, что их идеологией требовалось, в обоих случаях успокаивая себя надеждой, что противо­речат себе "тактически" и временно. Это не мешало и не мешает им приносить вред, особенно там, где, как на "идеологическом фронте", губительные последствия глупой меры сказываются не сразу; но это позволило русскому народу использовать их как ору­дие для спасения русской территории и воссоздания русской госу­дарственности. Более того, русский народ заставил большевиков-коммунистов помимо их воли и сознания осуществлять многое, для его будущего чрезвычайно важное. Но если теперь большеви­ки-коммунисты уже явно должны отказаться от своей програм­мы, на практике, все более делаясь оппортунистами, они тем не менее вредны и опасны как нераскаянные и ничему не научив­шиеся доктринеры. Надеясь на временность своего отступления, они тем самым держат за пазухой камень, могущий при их обиде на неудачу, нервозности и реальной силе оказаться весьма непри­ятным. Большевики опасны, пока они коммунисты, т. е. пока ис­кренне и окончательно не отказались от своей абстрактной идео­логии. Но они все еще нужны и останутся, пока внутри России не появятся те, кто сможет заменить их, по крайней мере, с мень­шим вредом для России.

Вред абстрактных доктрин настолько очевиден и для живу­щих в России настолько осязателен, что невольно закрадывается мысль, не лучше ли отказаться от всякой идеологии вообще. Из такого, в эпохи революций весьма естественного, умонастроения проистекает оппортунизм, чуждый всякого пафоса и всякой энер­гии. Люди живут изо дня в день и делают по инерции и без охоты свое дело, в лучшем случае — со слабой надеждой, что из него что-то выйдет и что оно для чего-то, может быть, и нужно. Более жи­вые и по природе своей более энергичные уходят в узкую сферу деятельности только для себя, в индивидуальную жизнь. Здесь многие из них даже находят себе некоторое утешение в мнимо- и ложнорелигиозном оправдании своего "индивидуализма": своей целью они поставляют религиозно-нравственное самоусовершен­ствование или индивидуальное спасение. Но так как с религиоз­но-нравственной точки зрения из жизни политических и соци­альных проблем не выкинешь, им приходится успокаивать себя мистической надеждой на то, что все прочее либо приложится са­мо собой, без их усилий, либо каким-то таинственным образом произойдет именно через их нравственно-религиозное самоусо­вершенствование. Полагаем, что подобная установка настоящего выхода не дает и что пассивное, бездеятельное созерцание мук

своей родины — не меньшая беда и не меньший грех, чем губи­тельная деятельность абстрактного идеолога. Не отрицая индиви­дуального религиозно-нравственного самоусовершенствования, надо напоминать, что оно также не должно быть абстрактным, но должно осуществляться во всей полноте жизненной обстановки, т. е. не путем бегства из жизни, а путем деятельного изменения жизни к лучшему из того самого места, на котором стоишь. Гово­рим о "мирском" призвании и чине — не о христианском подвиж­ничестве, к коему призваны немногие, у коего свои особые за­дачи, не вмещающиеся в рамки эмпирической деятельности.

Таким образом, для того чтобы обезвредить абстрактные и ложные идеологии и вместе с тем не отнять у конкретной деятель­ности одушевляющего ее пафоса, необходимо противопоставить им идеологию истинную — не абстрактную, а с конкретной жиз­нью органически связанную, не ложную и гадательную, а несо­мненно истинную. Прежде всего надо хорошенько понять, что та­кое идеология и как к ней надлежит относиться.

Идеология может быть определена как органическая система идей. Этим уже сказано, что она не простая совокупность их и не внешнее их соположение. Она именно органическое единство идей. В своем существе и идеале она подобна развивающемуся из семени растению и является внутренне необходимым саморас­крытием одной основной идеи. Говорим: "самораскрытием" — ибо идея не вне людей, как внешний закон или некая внешняя не­обходимость, но в самих раскрывающих ее свободно людях и са­ми эти люди. Развивая и осуществляя подлинное свое существо, человек и раскрывает истинную идеологию, вернее, особый ас­пект ее. Другой, соответственно своей индивидуальности, раскро­ет ту же самую идеологию несколько иначе: с иной точки зрения и в иной связи. Но это еще не значит, что необходимо возникнет противоречие: оно существует лишь между ложным и ложным или между истинным и ложным, никогда — иначе как временно и в процессе развития — между истинным и истинным. Истинная идеология вовсе не универсальная отвлеченная система и не мо­жет быть выражена одной отвлеченной формулой. Она живой ор­ганизм, в котором существен всякий орган. Она не отвлеченно Универсальна, а симфонична, или соборна, согласуя и объединяя многие свои выражения. Равным образом не может истинная идеология отрицать конкретную действительность и противо­речить ее существу. Ведь истинная идеология, осуществляясь и требуя своего осуществления в полноте жизни индивидуума, многих индивидуумов, общества, уже как бы предсодержит в себе жизненные стихии конкретной деятельности. В этом как раз и заключается одно из самых важных внешних отличий истинной идеологии отложной, критерий истинности идеологий, хотя кри­терий только внешний и практический. Людям, которые стоят вне истинной идеологии и убежденно и энергично стремятся к ка­ким-нибудь целям, связывая их с идеологией ложной, может казаться, что истинная идеология говорит о чем-то другом и даже противоположном. Но из самой этой идеологии видны и ясны как' правда основного стремления этих людей, так и их ошибки, кото­рые мешают им осмыслить собственное свое стремление и видеть оправдание его существа именно и только в истинной идеология. Такова природа истинной идеология, но не таковы, конечно, эмпирические ее выражения. Эмпирически можно только более или менее приближаться к ее природе. Эмпирически она предста­ет лишь как внутренне связанная и вечно развивающаяся система идей. При этом не всегда и не всеми вполне и точно улавливается (иногда — лишь чуется) связь этих идей; и часто идеология не всем раскрывается как всеобъемлющая, но противостоит отрицающим ее ложным идеологиям и словно и не показывает, что, обличая их ложь, она содержит в себе их правду. Однако всегда уловимо то, что можно назвать ее "духом", — ее целостность и органичность, ее действительная связь с конкретной жизнью. По самому сущест­ву своему истинная идеология в полноте своего раскрытия и содержания должна достичь предельной конкретности и индивидуализованности: в конкретизации смысл ее развития. Поэтому вполне и до конца в отвлеченных формулах она невыразима, хотя и должна постоянно быть выражаемой и отвлеченно. Иначе как ее означить и понять? Как проникнуться ее духом? Отвлеченное выражение идеологии необходимо как символ ее, как приближение к ней, которое должно будет уступить место новому и большему приближению — и чем скорее, тем лучше. С помощью отвлеченно­го выражения идеологии создается возможность органического ее освоения, схватывается ее основная идея, которая потом уже как бы сама собой раскрывается в индивидууме — ив каждом индиви­дууме по-особому. Отвлеченная формулировка играет служебную роль; и признание любой данной формулировки идеологии за пол­ное ее выражение означает смерть ее, означает, что она на место истины прокралась ложью. Однако сознание того, что всякая фор­мулировка относительна, не заключает в себе никакого реляти­визма. Ибо всякой формулировкой все же дается и само существо.

Истинная идеология проистекает из некоторой абсолютно не­сомненной основной идеи и, развиваясь через систему идей, кон­кретизируется до последнего предела, т. е. становится самой кон­кретной жизнью, которую она осмысливает, преобразует и тво­рит. Поскольку идеология обращается к данной конкретной жизни и превращается в нее, поскольку идеология становится основа­нием сознательно-волевой деятельности, она выражается в про­грамме, по необходимости временной, условной и подлежащей изменениям. Это путь от идеи к жизни, нужный и плодотворный, если истинна исходная идея. Ибо истинная идея и есть смысл са­мой действительности, почему и может ее совершенствовать, но не может ее калечить. Поскольку сама конкретная жизнь в ин­стинктивном и стихийном своем самораскрытии остается верной своему существу, а ае заблуждается во тьме, поскольку она начинает себя осмыслять — она приводит к своей идее, к истин­ной идеологии. Можно поэтому двигаться от жизни к идее так же, как от идеи к жизни. Идеология осмысляет жизнь, что не умаля­ет самостоятельности жизни, ибо семя идеи — сама жизнь. Жизнь рождает идеологию, что не умаляет идеологии, ибо жизнь и есть конкретность идея. Поэтому в разные эпохи то идеология опережает жизнь, то жизнь опережает идеология). Тек, в эпоху немецкого идеализма и наших славянофилов идеология раскры­валась в удаленности от жизни, которая своих проблем ясно еще не ставила. Идеология Шеллинга и Гегеля явилась как предвозве­стница новой жизни. Естественна, что она осталась непонятой и скоро была урезана и искажена в позитивистических и материа­листических толкованиях и программах, чтобы умереть в социа­листическом, так называемом, мировоззрении. В нашу эпоху, на­оборот, жизнь опередила идеологию и властно требует идеоло­гического осмысления и оправдания. Занимающаяся у нас, в России, заря новой жизни — заря новой философской эпохи.