Измайловские уроки жизни. Поход.

Говорят, время лечит все. Не верьте! Есть на сердце каждого из нас такие раны, которые все кровоточат. Они всегда болят. И нет силы, которая смогла бы залечить их.

Шел четвертый год нашего пребывания в ссылке, я заканчивал 4 класс нашей школы. В единственной начальной школе у нас был один учитель - офицер-фронтовик, вернувшийся с войны в Измайловку без правой руки. Ходил Василий Петрович, так его звали, в школу всегда в военной форме без погонов, с заправленным под широкий офицерский пояс пустым правым рукавом. Старые стоптанные сапоги были всегда до блеска начищены, гимнастерка и брюки тщательно отглажены. Самым любимым праздником Василия Петровича был День Победы. Каждый год он готовился к нему с особым старанием, всегда вовлекая в свои мероприятия и нас своих учеников. На этот раз он предложил нам отметить его трехдневным походом по берегам Ишима.

Это спокойная полноводная река была от нашей деревеньки примерно в тридцати километрах. Одолеть такое расстояние в нашем классе могли не все. Время было голодное и, глядя на наши бледные истощенные лица, не всякий бы решился взять нас в столь дальнюю дорогу. Видимо, поэтому наш учитель выбрал из класса всего десять человек, среди которых оказался и я. Мое физическое состояние не отличалось от других, выбор пал на меня, вероятно, потому, что я был старостой класса. Мое сообщение о предстоящем походе мама встретила с тревогой в глазах, но отговаривать меня не стала. Может быть, она согласилась потому, что знала- для забав времени у меня не было никогда, ни зимой, ни летом. С первых дней весеннее -полевых работ в колхозе я, как некоторые другие, покидал школу и шел пахать- водил пару быков, тащивших за собой старый плуг.

В поход мы вышли ранним утром. Было свежо и тихо. Над застывшей гладью озера, начинающегося почти у нашего дома, облачком висел туман, из зарослей камыша слышалось приглушенное кряканье диких уток. Над нами беззвучно, будто боясь нарушить этот утренний покой, то и дело перелетали с места на место лебеди, недавно возвратившиеся из теплых краев.

Я всегда завидовал этим независимым и гордым птицам. Каждую осень с щемящей грустью в сердце я провожал их клин за клином туда, куда путь мне был заказан. Я был почти уверен, что они пролетят не только над моими родными горами, но и с высоты своего полета обязательно увидят мое село и наш осиротевший дом, на высоком берегу шумной, пенистой Камбилеевки.

Мы шли березовым лесом, наполненным неповторимым ароматом полураспустившихся нежно-зеленых листьев, разноголосым хором птиц, радующихся весне. Сделав за весь день всего два коротких привала, к вечеру мы вышли к цели и, не теряя времени, начали готовить себе ночлег у почерневшего стога прошлогодней соломы. На противоположном от нас берегу реки, вверх по склону холма, начиналась одна из улиц города Петропавловска. По деревянному мосту через Ишим в город неторопливо прошло стадо овец, с бородатым рыжим козлом впереди, тянулись повозки, груженные свежескошенной майской травой, шли с пригородных огородов люди с лопатами и граблями на плечах. Мы только что разожгли костер и готовились ужинать, когда из города на мост въехала двухколесная бидарка - повозка на мягких пружинах, в которой сидели два человека. Бидарка проследовала через мост и, поравнявшись с нами, остановились. Я сразу узнал сидевших в ней, это были наш комендант Капустин и его жена- наша учительница из соседнего села Петерфельд, в котором жили ссыльные немцы с Поволжья. Когда я увидел коменданта, у меня защемило сердце - я знал, что ничего хорошего эта встреча мне не принесет. Капустин, присмотревшись, подозвал к себе Василия Петровича. Говорили они долго, о чем я не слышал, но нутром чувствовал, что речь идет обо мне. Василий Петрович что-то настойчиво доказывал коменданту, нервно рубя воздух своей единственной рукой.

Я сидел у костра, краем глаза наблюдая за ними. Когда Капустин, указав кнутом в мою сторону, дал знать, что зовет меня, я подошел к бидарке, и стал возле головы коня. Это был серый в яблоках жеребец нашего колхоза по кличке Пират. Каждое лето во время сенокоса я ездил на этой спокойной красивой лошади, а зимой после школы приходил на конюшню, чтобы сводить ее на озеро.

Пират узнал меня. Он ткнулся мордой мне в грудь и тихо заржал.

-Ты как здесь оказался?- гаркнул на меня комендант. Его маленькие серые глаза из-под опухших век зло и непримиримо уперлись в меня.

Не зная, что ему ответить, я сказал первые пришедшие на ум слова:

- Все пошли, и я пошел в поход в честь дня Победы.

- Какой победы, какое ты имеешь отношение в Победе!?, - прервал он меня.

-Ты, наверно, забыл, кто ты есть?!, - сквозь зубы процедил комендант.

- Если завтра в восемь часов утра не будешь в комендатуре вместе со своей матерью я устрою тебе победу.

Недоговорив, он скривил свое , как всегда багровое лицо и, передразнил меня:

- Все пошли, и я пошел… Ишь какой умный нашелся!

Я стоял, держа Пирата за уздечку, и смотрел в болезненно бледное лицо жены коменданта. Какой-то внутренний голос подсказывал мне, что она обязательно отведет от меня беду, скажет спасительное слово, но она холодно молчала, глядя поверх меня, любуясь, то ли закатом солнца, то ли водной гладью Ишима.

Отвернувшись, будто не желая слушать нас, стоял Василий Петрович. Только Пират, словно понимая происходящее, ласково грыз своими теплыми губами мою руку.

Капустин зло хлестнул Пирата плетью, и бидарка сорвалась с места, оставляя за собой ручеек дорожной пыли. Я смотрел им вслед, а сам напряженно думал о матери. Я знал, что ей грозит, если завтра утром меня не будет дома.

Еще в конце января Капустин собрал в комендатуре всех спецпереселенцев и с каким-то злорадством в голосе прочитал Указ Верховного Совета СССР, где говорилось, что мы сосланы навечно, и что нам категорично запрещено покидать места своего проживания. Нарушителям этого Указа грозило двадцать пять лет каторжных работ. Комендант заставил нас всех, от малого до старца, расписаться. А вскоре, он всем нам еще и продемонстрировал, как строго выполняются сталинские законы по части преследования людей. Всего месяц назад одна из спецпереселенок из нашего села случайно узнала, что ее мать, которую она потеряла 23 февраля, находится в тяжелом состоянии в одной из больниц города Омска. Забыв обо всем свете, она поехала к ней, но по дороге была задержана и через неделю осуждена на десять лет тюрьмы.

Ребята окружили меня. Они вопросительно смотрели то на меня, то на Василия Петровича. Он подошел ко мне, положил свою тяжелую ладонь на мое костлявое плечо и, обращаясь ко всем, грустно сказал: «Ребята, я ничего сделать не могу». Он больно сдавил мое плечо, отвернулся от меня и стал смотреть вдаль, поверх уходящего за горизонт солнечного диска, будто там, в догорающем зареве майского дня, искал, что-то очень важное для себя.

Мои сборы в обратный путь были недолгими. Я быстро съел содержимое своей тряпичной сумочки – картошку, яйцо и, перекусив, двинулся в обратную дорогу. По совету Василия Петровича я направился к железной дороге, находившейся от нас километрах в двух-трех. Железнодорожная магистраль проходила мимо нашего села, за озером, и это давало мне возможность не заблудиться ночью в лесу. Полотно железной дороги было двухпутным, поезда шли по нему часто в обоих направлениях, и я не чувствовал себя одиноким. В начале своего пути, пропуская мимо бегущие поезда, я спускался вниз с высокого насыпанного из дробленного камня полотна, а затем в темноте карабкался наверх, обдирая о камни руки и ноги. Это отнимало немало сил. Немного осмелев, я просто переходил на другое полотно, и, несмотря на грохот вагонов, паровозную гарь и дым, продолжал шагать вперед. Последние отсветы заката поглотила хмурая ночь, и стало совсем темно. Хотя небо было безоблачным, почему-то ни луны, ни звезд я не видел. Идти стало намного труднее. В темноте, мои ноющие от усталости ноги, попадали то на шпалы, то проваливались между ними на острые камни. Обут я был в тапочки маминого производства, они вскоре порвались, и я снял их.

Я чутко вслушивался в ночное дыхание раскинувшегося вокруг меня бескрайнего леса и жадно ловил звуки надвигающегося очередного поезда. Они, на мое счастье, шли часто, один за другим, прорезая мощными лучами темноту ночи, обдавая меня ветром и пылью. Хотя после каждого пробежавшего мимо меня поезда мне приходилось вновь привыкать к темноте, я был рад каждому их появлению. Я боялся наступившей тревожной тишины и волков, которых в здешних краях было много. Нередко они забегали прямо в нашу деревню, сводя с ума местных собак. Зимой несколько раз мы видели этих серых разбойников прямо из окон нашей землянки.

Продолжая свой путь по шпалам, я разбил ноги до крови, но боли уже не чувствовал. Тоскливо до боли мне становилось, когда мимо меня проносились пассажирские поезда. Я жадно всматривался в ярко освещенные мелькающие окна вагонов, где царил иной мир, мир запретный и далекий для меня. Это были, как мне тогда казалось, свободные люди. Они смеялись, слушали музыку, пели песни, о чем-то беседовали. Обрывки этих звуков и фраз доносились до меня. Обитателям этого светлого мира никакой комендант не мог запретить ехать, куда им захочется. В такие минуты я казался себе не только одиноким, но и никому не нужным, забытым существом, заброшенным в бескрайние леса. Для тех, кто стоял у открытых окон вагонов, подставив грудь ночной прохладе мая, моя жизнь, мои страдания не существовали вообще, я был для них, как тот обрывок газеты, что незаметно отлетел в темноту ночи, подхваченный вихрем промчавшегося поезда.

Когда с этими тяжелыми мыслями я дошел до знакомого мне переезда, край неба начинал уже сиять зарей. Возле переезда я свернул направо, где за притихшим озером лежала все еще сонная Измайловка. Я сошел с опостылевших шпал и камней на шелковистую мягкую траву и знакомой тропинкой зашагал к дому. Когда я вышел на опушку леса и до нашей землянки осталось метров сто, я увидел маму. Она вышла, чтобы отправить в стадо корову. Здесь меня покинули последние силы. Под грузом скопившихся обид, унижения, усталости и чего-то еще, просто необъяснимого, во мне что-то вдруг рухнуло. Сломалось то, на чем я собственно и держался всю долгую дорогу. Помню только, как, обхватив тонкий бархатный ствол березы, я, теряя последние силы, опустился на землю. Молодая, липкая листва сбросила на меня капельки холодной росы. Они, поползли по моим черным от копоти и угольной пыли щекам. Я поднял голову и сквозь трепещущую листву березы увидел головку какой-то дивно красивой птицы. Oна с любопытством смотрела на меня и не улетала…