Последний день моего детства

Память!.. Память моя! Ну, скажи, что тебе от меня надо? За что терзаешь мою душу, не даешь покоя ни днем, ни ночью?! За что без устали гонишь меня назад, по волнам прожитых лет, туда, в мои синие, безвозвратно прошедшие дни?

Время серебром легло на голову, незаметными мазками оставило морщины на лице, прошлось рубцами по сердцу, но тебя заслонить в моем сознании не смогло.

Книга памяти моей написано давно, но боль от выстраданного не ослабла. Все, что было со мной, - это мое на всю оставшуюся жизнь. Ты не стареешь, ты неизменна, память! Хотя отзвук фактов, хранимых тобою, стал несколько глухим и далеким. Ни уйти, ни улететь от тебя невозможно, как невозможно покинуть себя.

Мне казалось, что прошлое в прошлом, оно там за дальними далями, за чертой, где для меня моего уже ничего не осталось, и куда мне никогда не суждено вернуться назад. Но я ошибался. Ты оказалась права, Память!

Былое пленит человеческое сердце, заставляя его часто возвращаться к своим истокам. Тень минувшего лежит на каждом из нас, и вырваться из ее круга невозможно.

Ты спрашиваешь, помню ли, когда и как я стал взрослым? Да, помню.

Помню не только тот день, но и тот час, тот миг, когда детство мое оборвалось, как рвется на высокой ноте туго натянутая струна. Такое не забывается. С той поры я знаю, что розовая пора детства каждого из нас, может закончиться в любой момент, а суровая жизнь, представ перед тобой во всей своей страшной наготе, предъявит свой тяжкий счет. И, несмотря на то, что за спиной у тебя всего ничего, ты повзрослеешь вмиг. Когда жизнь требует, дети взрослеют в одночасье.

Со мной это случилось на рассвете 23 февраля 1944 военного года. Утро было холодное, хмурое, день рождался тревожно-грустным. Покрытое густым туманом спало село Кантышево, спали на одной кровати и мы с моим младшим братом, когда в дверь нашего дома властно и резко постучали. Открыв глаза, я увидел возле горящей железной печки маму. Несмотря на ранний час, она, как всегда, была уже на ногах.

В свете керосиновой лампы я заметил, как она с побледневшим лицом тревожно смотрит на дверь.

Стук повторился еще резче и громче. Когда мама, молча, подошла к двери и повернула ключ, она резко распахнулась и в комнату, в морозном облаке, ворвались пятеро солдат с автоматами через плечо. Четверо из них были в шинелях, а пятый офицер, в белом полушубке.

Вошедшие цепкими взглядами осмотрели комнату, заглянули под кровать, а затем сдернули с нее одеяло.

-Где муж?- спросил хриплым голосом человек в полушубке.

Мама, на мое удивление, спокойно ответила офицеру, что ее муж умер еще шесть лет назад. Меня это удивило: нам она говорила, что отец арестован, но он ни в чем не виноват и скоро вернется домой.

Человек в полушубке подошел к столу, на котором лежала небольшого формата газета. Несколько дней назад этот печатный листок мама получила в письме от своего брата, воевавшего где-то на Украине. В газете была напечатана небольшая заметка о нем. Офицер, быстро пробежав глазами, письмо и газету, спросил:

- Кто этот капитан?

- Брат,- ответила мама.

- Давно он в армии?

- В августе 1941 ушел добровольцем.

Офицер бросил взгляд на нас и с каким-то другим оттенком в голосе опять задал вопрос: «Это вся ваша семья?»

-Да.

Он долго и задумчиво переводил взгляд то на газетную фотографию моего дяди, то на нас, и, наконец, тяжело опустившись на стул, глухо произнес: «Вас выселяют. На сборы всего час. Советую взять с собой постель, теплые вещи и продукты».

Мама бессильно, как оглушенная, опустилась на нашу кровать:

- За что? Что мы сделали?

Человек в полушубке нервно поднялся.

- Не знаю. Таков приказ, выселяют всех.

И, обращаясь к солдатам, добавил: «Помогите женщине и детям собрать все самое нужное».

Не прошло и получаса, как я с братом оказался в кузове грузовика среди мешков и узелков. Перед тем, как подняться к нам в машину, мама открыла двери сарая и выпустила во двор нашу корову. Она должна была вот-вот отелиться, ходила тяжело.

Мама вынесла ей из дома ведро теплой воды, рассыпала возле сарая ей почти полный мешок кукурузной рушки, открыла калитку, чтобы она могла пройти к стогу сена. Затем подошла к ней, помассировала набухшее вымя и, что-то нежно нашептывая, начала ее гладить.

Солдаты молча наблюдали за всем этим и не торопили маму. Когда американский «Студебеккер», взревел, тронулся с места, корова, будто чувствуя, что расстается навсегда, медленно пошла за нами. Но мама этого уже не видела. Закрыв лицо концом платка, она беззвучно плакала. Роняя с черных голых ветвей крупные капли, убегали вдаль деревья нашего сада.

Нас быстро доставили на сборный пункт села и здесь в нашу машину дополнительно посадили столько людей и забросили столько разных мешков, что я уже не мог вытащить руки из кармана.

Таких автомашин было много. Сзади каждой их них стояли автоматчики. Солдаты стояли и возле каждого дома.

Большинство из находившихся на сборном пункте людей были без теплой одежды. Многие в грузовиках накрывали себя одеялами, матрацами и другими непонятными мне вещами. А некоторые, не чувствуя пронизывающего холода, стояли и сидели, отрешенно уставившись в одну точку.

Прозвучала чья-то зычная команда, и машина наша тронулась. Рядом со мной тихо заплакала какая-то женщина, а худой высокий старик, подняв к лицу ладони, начал нашептывать молитву.

За нами двинулось несколько автомашин, а в невидимых, скрытых туманом дворах тревожно выли собаки, мычали коровы, блеяли овцы.

На железнодорожной станции Беслан нас подвезли к составу из товарных вагонов. Машину подали задом прямо к двери вагона, и под дулами автоматов люди начали перетаскивать туда свой скарб. В вагоне царил полумрак. В центре вагона стояла железная печка, которой за долгий путь следования мы ни разу не воспользовались из-за страшной духоты. По обе стороны от широкой двери были сделаны нары из свежих досок, и изнутри вагон смотрелся, как тюремная камера с двухъярусными кроватями. Нам с мамой досталось место у окна на верхней полке. Было так тесно, что лежать можно было только по очереди и то, свернувшись в клубочек.

До самого вечера доставляли грузовики все новых и новых людей, которыми битком набивались и без того переполненные вагоны. Годы спустя я прочту правительственный документ о награждении орденами и медалями тех, кто за счет этого уплотнения сэкономил вагоны, выделенные для этой постыдной операции.

Наступила ночь. Никто не спал. Пошли разговоры. Одни говорили, что утром все вернутся домой, что Сталин не допустит выселения целого народа. Другие, горько усмехаясь, твердили, что все это и делается по команде этого усатого палача и, пока он жив, Кавказа нам больше не видать. Третьи призывали не терять надежды, все в руках Великого Аллаха, и без его воли вагонные колеса не сделают даже одного оборота.

Большинство обитателей нашего вагона в этих разговорах не участвовали и были целиком поглощены поиском родных и близких, оказавшихся в то утро не у себя дома. В вагоне было мало семей, где все были бы вместе.

В тот роковой день сотни и тысячи людей, по разным причинам находившихся вне круга семьи, оказались не только в разных вагонах, но и в разных эшелонах. Узнать что-либо об отсутствующем, было практически невозможно, из вагона никого не выпускали, двери после каждого нового пополнения закрывались на замок, на вопросы никто не отвечал. Даже при желании, солдаты, наверное, ничего сказать не могли бы, так как поименного учета выселяемых они не вели, людей заталкивали в телячьи вагоны, считая только по головам. Никто из потерявших в тот день отца или мать, сына или дочь, брата или сестру не догадывался, что многие из них не только никогда больше не увидят друг друга, но не смогут найти даже их могильных холмиков. Одни скончаются прямо в вагоне и будут зарыты в черные от копоти придорожные снежные сугробы и кучки шлака, трупы других, солдаты унесут в какие-то пристанционные строения, третьи, устав в тифозном бреду безнадежно звать родных, уйдут в мир иной, так и не увидев любимого лица, оставив свое бренное безымянное тело для братских больничных кладбищ.

Но это все еще будет впереди, и слава Богу, что людям не дано было это знать.

Едва вечерняя мгла опустилась на станцию, как эшелон с двух сторон осветили мощные прожектора. Вскоре из темных глубин неба повалили большие снежные хлопья. В лучах электрического света они смотрелись как нечто загадочное и вечное, прилетевшее на землю из другого мира. Снегопад продолжался всю ночь, и к утру солдаты ходили вдоль вагонов, утопая в снегу почти по колено. Ближе к полудню снег прекратился так же неожиданно, как и начался, небо очистилось от туч, и яркие солнечные лучи заискрились на пушистом покрове. В чистом, промытом воздухе горы казались настолько близкими, что протяни руку, и ты ощутишь на своей ладони их холодную ледяную гладь.

Время шло, а поезд все еще стоял неподвижно, хотя людей больше к нему не подвозили. С каждым часом в сердцах измученных людей все ярче разгорался огонек надежды, что вот-вот кончится, пройдет этот кошмарный, дикий сон, и радостная весть об отмене выселения ворвется в вагон, как морозная свежесть на смену тяжелому густому воздуху.

Но чудо не произошло. Протяжный гудок паровоза, разорвав тишину, вернул нас к жестокой реальности. С коротким интервалом паровоз еще дважды повторил свой печальный зов и резко рванул. Людей качнуло, кое-кого от неожиданности повалило на соседа, послышался первый стук колес. В вагоне вначале воцарилась тишина. Стало так тихо, что слышно было, как скрипит снег под ногами солдат, без устали бегающих вдоль вагонов. В наступившей тишине четко послышалось сдерживаемое рыдание какой-то женщины, которую тут же, как по команде, поддержали другие. Надрывно заплакали испуганные дети. Все это слилось в единый гудящий стон, от которого все внутри похолодело, сдавило, причиняя острую боль.

Через вагонную фрамугу сквозь слезы я видел плывущие куда-то назад знакомые силуэты родимых гор, стаю взлетающих ворон и черный шлейф паровозного дыма, стелющегося над заснеженными полями.

Поезд, набирая скорость, все дальше и дальше уносил нас от родины под аккомпанемент рыдания и слез.

Не знаю, как долго люди могли бы находиться в таком состоянии, если бы вдруг сквозь стук колес, скрип вагона и рыданий не прорвалась звонкая, чистая мелодия ингушского танца. Пораженные ею, плачущие обитатели вагона вмиг смолкли, ища взглядом того, кто осмелился взять в такой день в руки гармонь. А музыка, обжигая сознание, лилась свободно, заполняя собой все вокруг. И не понять было в этот момент, что это - гимн отчаяния или музыкальный протест всему на свете. Исполнительницей этого необычного концерта оказалась молоденькая девушка, сидевшая внизу. С высоты своей полки я видел только гармонь, тонкие пальцы на белых клавишах и половинку туго сплетенной косы, нависшей над гармонью.

Я завороженно смотрел на волшебный танец этих длинных девичьих пальцев, яростно метавшихся по клавишам, рождая никому неподвластные, несломленные звуки, творившие чудеса...

Память! Знаю, что время из своего бесконечного течения отводит человеку крохотный, до обидного малый кусочек. Всевышний начинает отсчет наших дней с первым ударом сердца еще в утробе матери, и неумолимый ручеек песочных часов начинает пересыпать наше будущее в наше прошлое. Уверен, Память, что мы расстанемся с тобой только тогда, когда впереди у меня не останется ничего. Спасибо за верность.

Только об одном прошу тебя, Память, храни и ты тот промозглый февральский день, плачущие черные ветви деревьев, перестук вагонных колес поезда, бегущего сквозь снежную мглу и пронзительную мелодию гармони, которую творили нежные девичьи пальцы.