5. Критерии оценки.

аннотацию;

список ключевых слов;

опорные тезисы.

2. предложить

• название;

3. определить:

• основную проблематику;

• область научных знаний.

7. Рекомендуемая литература.

Кожина М.Н., Дускаева Л.Р.,Салимовский В.А. Стилистика русского языка. М., 2008 .Стр. 289-319 (Научный стиль).

Котюрова М.П.Культура научной речи: Текст и его редактирование.

Пермь., 2005.

Лейчик В.М. Терминоведение: Предмет, методы, структура. Издательство: Книжный дом "ЛИБРОКОМ", 2009г.

Шелов С. Д. Термин. Терминологичность. Терминологические определения — СПб.: Филологический фак-т СПбГУ, 2003. — 280 с.

Интернет-источники:

Федеральный образовательный портал – www.edu.ru

Образовательный портал – www.gramota.ru

8. Имена авторов-составителей программы

Беляева Л.Н., доктор филологических наук, профессор;

Виландеберк А.А., кандидат филологических наук, доцент;

Куликова И.С., кандидат филологических наук, доцент;

Лысакова И.П., доктор филологических наук, профессор;

Черняк В.Д., доктор филологических наук, профессор;

Шубина Н.Л., доктор филологических наук, профессор.

9. Приложение.

Образцы текстов для анализа

Текст № 1.

Шимберг С.С. Универсальное и идиоэтническое в англоязычном и русскоязычном научном дискурсе (переводческий аспект) // Когнитивная лингвистика: ментальные основы и языковая реализация. Сб. статей к юб. проф. Н.А. Кобриной: Часть II. Текст и перевод в когнитивном аспекте. / Отв. ред. Н.А. Абиева, Е.А. Беличенко. – СПб., 2005.

<…> Научный (шире – научно-технический) дискурс (НТД) на первый взгляд предстает наиболее унифицированным и строгим из всех видов дискурса, исключающим какую-либо вариативность в разных культурах, что может быть связано с его адресованностью прежде всего специалистам в определенной области науки или техники независимо от их национально-культурной принадлежности. НТД на любом языке имеет в качестве главной коммуникативной цели концептуально-информативную. При этом к универсальным требованиям к структуре НТД относятся логичность (строгая последовательность, четкая связь между основной идеей и деталями), точность и объективность. Отдельные тексты, принадлежащие к данному дискурсу, могут обладать указанными чертами в большей или меньшей степени, однако у всех таких текстов обнаруживается преимущественное использование языковых средств, которые способствуют удовлетворению потребностей данной сферы общения.

В области лексики это прежде всего использование научно-технической терминологии и так называемой специальной лексики. Одно из различий русского и английского НТД заключается в том, что русская терминология в целом является более эксплицитной. Это проявляется, в частности, в большей длине термина в русском языке по сравнению с английским. По данным исследования В. И. Хайруллина, средняя длина русского термина составляет 2,45 слова, в то время как английского – 2,19. Автор объясняет это явление общим стремлением английского языка и мышления к экономии [Хайруллин 1992: 11]. Тенденция английского языкового сознания не выводить на поверхность все компоненты содержания термина приводит к тому, что переводчик, находясь на стадии восприятия текста, может столкнуться с трудностями понимания. Например, встретив в тексте сочетание а remote crаnе или a liqиid rocket, переводчик должен распознать в них эллиптические формы сочетаний а remote-operated crаnе и liqиid-fuelled rocket. …

<…> Говоря о лексике, нельзя не отметить, что русскоязычный НТД характеризуется большей терминологизацией по сравнению с англоязычным. Под большей терминологизацией мы понимaeм преобладание в русском НТД слов, обладающих необходимыми свойствами термина – однозначностью, точностью, неэмоциональностью. Сопоставление английской и русской терминосистем показывает, что в английском НТД гораздо больше терминов образовалось путем метафорического или метонимического переноса значения из сферы общенационального языка в специальный подъязык, например: hole – скважина, dead – находящийся не под током, ripple – пульсация, life – эксплуатационный период, mud – буровой раствор и т. д. Как видно из примеров, русские соответствия являются более точными, «строго научными» наименованиями, лишенными какой-либо образности.

НТД обнаруживает и целый ряд грамматических особенностей. Конечно, не существует какой-либо «нaучно-технической грамматики», однако ряд грамматических явлений отмечается в данном типе дискурса чаще, чем в других, некоторые явления, напротив, встречаются в нем сравнительно редко, другие используются лишь с характерным «лекси­ческим наполнением».

Универсальной чертой НТД является его номинативность, то есть преобладание именных структур. Дело не только в том, что в научных и технических текстах много названий реальных объектов. Материал показывает, что в таких текстах номинализируются и описания процессов и действий. Bместо того чтобы сказать to clean after the welding (очистить после сварки), специалист говорит to do post-welding cleaning. Таким образом, основную смысловую нагрузку в предложении несут существительные, а глаголы становятся лишь общим обозначением процессуальности, своего рода «операторами» при имени, значение и перевод которых всецело зависит от существительных. Идиоэтнический фактор проявляется в том, что русскоязычному НТД номинативность свойственна в гораздо большей степени, чем англоязычному. Ср. The engine is power that makes the wheels go round and the car move. – Двигатель служит источником энергии для вращения колес и движения автомобиля. A fuel pump, which pulls the gasoline through the fuel line. – Бензонасос, обеспечивающий подачу горючего по бензопроводу... Для переводчика с английского языка на русский это означает замену в процессе перевода английских глаголов существительными.

Русскоязычному переводчику необходимо преодолевать свой национальный стиль мышления и постараться выразить тот же самый концепт более «глагольно», а не копировать русскую номинативную речь. То же относится и к длинным конструкциям с родительным падежом, столь распространенным в русском НТД. При «слепом» переводе они превращаются в цепочки существительных, связанных предлогом of – громоздкие конструкции, чуждые хорошей английской речи [Рябцева, 1999: 590] .

Рябцева Н.К. Новый словарь-справочник активного типа. Научная речь на английском языке. – М., 1999.

Хайруллин В. И. Перевод научного текста (лингвокультурный ас­пект). – М., 1992.

Текст № 2.

Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII - XIX века). - СПб, 1994.С.5-6.

Культура, прежде всего, — понятие коллективное. Отдельный человек может быть носителем культуры, может активно участвовать в ее развитии, тем не менее по своей природе культура, как и язык, — явле­ние общественное, то есть социальное( …..).

Следовательно, культура есть нечто общее для какого-либо коллектива — группы людей, живущих одновременно и связанных определенной социальной организацией. Из этого вытекает, что культура есть форма общения между людьми и возможна лишь в такой группе, в которой люди общаются. (Организационная структура, объединяющая людей, живущих в одно время, называется синхронной, и мы в дальнейшем будем пользоваться этим понятием при определении ряда сторон интересующего нас явления).

Всякая структура, обслуживающая сферу социального общения, есть язык. Это означает, что она образует определенную систему знаков, употребляемых в соответствии с известными членам данного коллектива правилами. Знаками же мы называем любое материальное выражение (слова, рисунки, вещи и т. д.), которое имеет значение и, таким образом, может служить средством передачи смысла.

Следовательно, культура имеет, во-первых, коммуникационную и, во-вторых, символическую природу. Остановимся на этой последней. Подумаем о таком простом и привычном, как хлеб. Хлеб веществен и зрим. Он имеет вес, форму, его можно разрезать, съесть. Съеденный хлеб вступает в физиологический контакт с человеком. В этой его функции про него нельзя спросить: что он означает? Он имеет употребление, а не значение. Но когда мы произносим: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь», — слово «хлеб» означает не просто хлеб как вещь, а имеет более широкое значение: «пища, потребная для жизни». А когда в Евангелии от Иоанна читаем слова Христа: «Я есмь хлеб жизни; приходящий ко Мне не будет алкать» (Иоанн, 6:35), то перед нами — сложное символическое значение и самого предмета, и обозначающего его слова.

Меч также не более чем предмет. Как вещь он может быть выкован или сломан, его можно поместить в витрину музея, и им можно убить человека. Это все — употребление его как предмета, но когда, будучи прикреплен к поясу или поддерживаемый перевязью помещен на бедре, меч символизирует свободного человека и является «знаком свободы», он уже предстает как символ и принадлежит культуре.

В XVIII веке русский и европейский дворянин не носит меча — на боку его висит шпага (иногда крошечная, почти игрушечная парадная шпага, которая оружием практически не является). В этом случае шпага — символ символа: она означает меч, а меч означает принадлеж­ность к привилегированному сословию.

Принадлежность к дворянству означает и обязательность определенных правил поведения, принципов чести, даже покроя одежды. Мы зна­ем случаи, когда «ношение неприличной дворянину одежды» (то есть крестьянского платья) или также «неприличной дворянину» бороды делались предметом тревоги политической полиции и самого императора.

Шпага как оружие, шпага как часть одежды, шпага как символ, знак дворянства — все это различные функции предмета в общем контексте культуры.

Текст № 3.

Лейчик В.М. Глобализация и национальная терминология// Русский язык: исторические судьбы и современность. III Международный кон-гресс исследователей русского языка. Москва, МГУ им. М.В.Ломоносова,- М., 2007, с. 129 - 130.

В мире европейско-азиатско-американской (христианской) цивилизации существует, по крайней мере, три точки зрения на современную глобализацию. Согласно первой точке зрения, которая отражает наиболее распространенные процессы в материальной и духовной культуре, включающей экономику, с середины ХХ в. тенденция глобализации постоянно нарастает. Признание глобализации естественной и неизбежной тенденцией в современном мире позволяет объяснить и международный обмен в сфере духовной культуры, и создание материальных и духовных продуктов мирового уровня по содержанию и национальных по форме, в частности, по языку. Одним из вариантов этой первой точки зрения является предпочтение американской экономики и культуры, что имеет под собой серьезные основания: действительно, многие достижения цивилизации имеют свое начало в США с их пионерскими решениями в сфере информационных технологий, военной, промышленной и бытовой техники. Однако приравнивание глобализации к американизации несостоятельно. В научной и общественно-политической литературе последних лет содержится значительное количество опровержений высказываний Д. Кристала, который отстаивает позицию тождества глобализации и американизации.

Рациональный подход к глобализации оставляет место политике регионализации с выделением в качестве центров научно-технического и общественного прогресса ряда стран Западной Европы, России, Японии и Юго-Восточной Азии.

Вторая точка зрения – позиция антиглобалистов, направленная на устранение преобладания США и некоторых других высокоразвитых стран и провозглашение приоритета национализма (вплоть до расизма и шовинизма), ни по методам действий, ни по объектам, подвергающимся разрушению, ни по идеологическим установкам – не находит оправдания и не устраняет условий, способствующих неизбежности глобализма.

Третья точка зрения на глобализацию начала развиваться лишь в самые последние годы как реакция на две предшествующие. Она состоит в том, что естественное расширение глобализации и появление единой интернациональной материальной и духовной культуры будет достигнуто через расцвет национальных, по крайней мере, региональных культур, в том числе через развитие субглобальных центров, включая расцвет ряда так называемых мировых языков и их естественное сближение (вначале – гармонизацию).

Проблема мультилингвализма является в настоящее время и надолго останется актуальной в любой точке земного шара. По словам известного ученого Вяч. Вс. Иванова, в настоящее время в мире имеется несколько областей преобладания того или иного языка, на котором формируется региональная культура, затем по разным направлениям сближающаяся с другими. Это области распространения китайского языка (1075 млн. носителей), японского языка (885 млн. говорящих), английского языка во всех его вариантах (514 млн. носителей и пользователей), русского языка (275 млн. носителей и пользователей), арабского языка (несколько десятков миллионов носителей), испанского языка (425 млн. носителей – в Европе, Центральной и Южной Америке), французского языка (129 млн. носителей и пользователей), немецкого языка (129 млн. носителей).

Результатом распространения перечисленных и некоторых других языков является создание ряда субглобальных центров языка и культуры. В настоящее время не стоит вопрос о создании единого интернационального (мирового) языка и даже интернациональной научной, технической,

технологической, экономической терминологии (В. В. Акуленко); вероятно, в течение долгого времени сохранится несколько центров, использующих так называемые мировые языки, и, таким образом, проблема мультилингвализма и взаимного перевода с языка на язык не снимается с повестки дня.

Одним из таких центров являются Россия и примыкающие к ней страны, где русский язык, в частности, русская терминология, выступают на первый план.

Проблема мультилингвализма несколько преобразуется в современную эпоху: в тех случаях, когда уровень науки, техники, технологии у представителей отдельных субглобальных центров примерно одинаков, базируется на достижениях глобализации, в том числе совместной практической и научной деятельности и оформления результатов этой деятельности на одном (например, русском или английско-американском) языке, включая терминологию и профессиональную лексику (сфера вычислительной техники и технологии и др.), возможно добиться использования единого языка (не исключающего вариантности на отдельных языковых уровнях). В тех же случаях, когда национальный или региональный компонент неустраним или даже имеет важное научное или экономическое значение, применяются разработанные в последнее время научные методы гармонизации языка, в том числе терминологии (см. имеющиеся источники).

Литература

1. Иванов Вяч. Вс. Лингвистика третьего тысячелетия: Вопросы к будущему. М., 2004.

2. Crystal D. English as a global language. Cambridge, 2003.

3. Интернациональные элементы в лексике и терминологии / Ред.В. В. Акуленко. Харьков, 1980.

4. Лейчик В. М. Прикладное терминоведение и его направления // Прикладное языкознание: Учебник / Отв. ред. А. С. Герд. СПб., 1996. С. 276–286, особ. с. 279–280: «гармонизация терминосистем».

5. Лейчик В. М. Терминоведение: предмет, методы, структура. 2-е изд., испр. и доп. М., 2006.

Текст № 4.

И. А. Стернин. Коммуникативное и когнитивное сознание. (С любовью к языку. - Москва-Воронеж, 2002. - С. 44-51)

Для современной психолингвистики, а также коммуникативной и когнитивной лингвистики представляется актуальным вычленение и исследование такой категории как коммуникативное сознание.

Понятием сознания оперируют практически все гуманитарные и значительная часть естественных наук, хотя это понятие относится к наиболее трудно определяемым понятиям современной науки. При этом в науке пока нет четкого разграничения терминов мышление и сознание. Эти понятия трактуются по-разному, иногда противопоставляются друг другу, иногда употребляются как синонимы. В нашем понимании термин сознание в принципе акцентирует статический аспект явления, а мышление - динамический. В данной работе мы сосредоточимся на изучении сознания.

Слово сознание считается в современном языке многозначным. "Большой толковый словарь русского языка" под ред. С.А. Кузнецова (СПб, 1998) определяет сознание так:

1. Человеческая способность воспроизведения действительности в мышлении.

2. Восприятие и понимание окружающей действительности, свойственные человеку; мыслительная деятельность, ум, разум. // Способность осмысленно воспринимать действительность (потеря сознания).

3. Понимание, осознание человеком, группой людей общественной жизни; взгляды, воззрения людей как представителей общественных классов, слоев.

4. Ясное понимание, осознание чего либо, мысль, чувство, ощущение чего-либо (сознание долга).

5. разг. Сознательность (Где твое сознание?)

Нетрудно заметить, что все значения, включая пятое, в равной степени относятся к сознанию как отражению действительности и просто раскрывают разные его стороны.

Исследования национального сознания в его связи с языком имеет богатую лингвистическую историю - В. Гумбольдт, В. Вундт, А.А. Потебня, этнолингвисты, Л. Вейсгербер и др.

Последнее время все более широкое распространение получает понятие "языковое сознание", оно используется лингвистами, психологами, культурологами, этнографами и др., ср.: Этнокультурная специфика языкового сознания. М. 1996; Языковое сознание: формирование и функционирование. М., 1998: Языковое сознание и образ мира. М., 2000 и др. Укажем также на исследования в этой области, опубликованные в тематических сборниках "Язык и национальное сознание" (вып. 1, Воронеж, 1998; вып. 2, Воронеж, 1999, вып. 3, Воронеж, 2002, а также в коллективной монографии "Язык и национальное сознание. Вопросы теории и методологии". Воронеж, 2002).

Каково соотношение понятия языковое сознание и когнитивное сознание?

Языковое сознание описывается в настоящее время как новый объект психолингвистики, сформировавшийся в последние 15 лет (Языковое сознание и образ мира 2000, с. 24). Отметим, что понятия сознания и языкового сознания в лингвистике и психолингвистике, а также в культурологии до сих пор часто употребляются недифференцировано, нередко как синонимы

Так, в одной из первых специальных работ по проблеме языкового сознания (коллективная монография "Язык и сознание: парадоксальная рациональность" под ред. Е.Ф. Тарасова, вышедшая в Институте языкознания РАН в 1993 г.), научный редактор констатирует: "в монографии "языковое сознание" и просто "сознание" используются для описания одного и того же феномена - сознания человека" (с. 7).

В настоящее время такой подход уже остался в прошлом, и многие исследователи указывают, что между сознанием и языковым сознанием нельзя ставить знак равенства. Можно сказать, что понятие языкового сознания прошло за последние десятилетия определенную эволюцию. Т.Н. Ушакова совершенно справедливо отмечает, что понятие языкового сознания полезно и перспективно для исследования соотношения психики и речи, однако в настоящее время имеет оно достаточно широкое и неопределенное "референтное поле", подчеркивая, что это "таит в себе опасность для научной мысли: при громадности проблемы связи психики и материи возникает искушение представлять переход от одного к другому как простой и непосредственный" (Языковое сознание и образ мира 2000, с. 22).

В 2000 году Е.Ф. Тарасов уже дифференцирует сознание и языковое сознание, определяя последнее как "совокупность образов сознания, формируемых и овнешняемых с помощью языковых средств - слов, свободных и устойчивых словосочетаний, предложений, текстов и ассоциативных полей (Языковое сознание и образ мира 2000, с. 26).

Отметим, однако, что в данном определении совмещены два аспекта - формирование сознания и его овнешнение, что далеко не одно и то же. Сознание в онтогенезе и филогенезе формируется при участии языка, знаки которого служат материальными опорами обобщения в процессе образования концептов в сознании, однако само сознание в языке для функционирования не нуждается, осуществляется на универсальном предметном коде (Н.И. Жинкин, И.Н. Горелов).

Что касается овнешнения сознания языком, то язык в этом случае обеспечивает возможность обмена информацией в обществе и делает содержание сознание доступным для наблюдения, но факт овнешнения сознания языком в целях коммуникации не может свидетельствовать о наличии некоторого особого языкового сознания - овнешняется когнитивное сознание, которое не приобретает при этом какого-либо особого "языкового" статуса.

На неудачность выражения "языковое сознание" обращал внимание в 1993 г. А.А. Леонтьев: "эпитет "языковой" в словосочетании "языковое сознание" не должен вводить нас в заблуждение. К языку как традиционному предмету лингвистики этот эпитет прямого отношения не имеет. Изображать язык (в традиционно-лингвистической его трактовке) как то, что опосредует отношение человека к миру - значит попадать в порочный круг" (Язык и сознание: парадоксальная рациональность 1993, с.17).

Термин "языковое сознание" для обозначения факта овнешнения сознания языком не может быть признан плодотворным. Он не дает в этом случае какого-либо нового понимания проблемы и не обнаруживает какой-либо специфики "языкового сознания".

Вместе с тем, в лингвистике и психолингвистике до сих пор не терминологизированы психические механизмы речи, обеспечивающие речевую деятельность человека, совокупность знаний человека о своем языке. Мы полагаем, что именно эти механизмы и знания представляют собой языковое сознание человека. В таком случае традиционная лингвистика изучает именно языковое сознание - правила употребления языка, нормы, упорядоченность языка в сознании и т.д., но не отдавая при этом отчета в психологической реальности выполняемых описаний.

На каком-то этапе этого было достаточно, но на современном этапе именно коммуникативное, антропоцентрическое направление в лингвистике стало доминирующим, и это произошло потому, что возник закономерный интерес к языку, функционирующему в реальной коммуникации, а не к мертвому, абстрагированному от носителя языку, отраженному в словарях и грамматиках. Это и привело к развитию исследований в области психических механизмов языка и коммуникации - ассоциативно-вербальных сетей (Караулов), ассоциативных полей и др.

Таким образом, под языковым сознанием (в другой терминологии - языковое мышление, речевое мышление) - предлагается понимать совокупность психических механизмов порождения, понимания речи и хранения языка в сознании, то есть психические механизмы, обеспечивающие процесс речевой деятельности человека. Этими проблемами занимаются в разных аспектах психология, психолингвистика, нейролингвистика, онтолингвистика, возрастная лингвистика (ср. Языковое сознание и образ мира 2000, с. 24). Это "знания, используемые коммуникантами при производстве и восприятии речевых сообщений" (Этнокультурная специфика языкового сознания 1996, с. 11).

Языковое сознание изучается экспериментально, в частности, при помощи ассоциативного эксперимента - он позволяет реконструировать различные связи языковых единиц в сознании и выявить характер их взаимодействия в различных процессах понимания, хранения и порождения речевых произведений, а также с использованием многочисленных других экспериментальных методов.

Таким образом, языковое сознание - это часть сознания, обеспечивающая механизмы языковой (речевой) деятельности: порождение речи, восприятие речи и хранение языка в сознании. Именно психолингвистика является той наукой, предметом которой является языковое сознание человека. Языковое сознание исследуется через семантику языковых единиц, овнешняющих его в процессе номинации и коммуникации с целью выявления психологической реальности выявляемых фактов.

Языковое сознание - компонент когнитивного сознания, "заведующий" механизмами речевой деятельности человека, это один из видов когнитивного сознания, обеспечивающий такой вид деятельности как оперирование речью. Оно формируется у человека в процессе усвоения языка и совершенствуется всю жизнь, по мере пополнения им знаний о правилах и нормах языка, новых словах, значениях, по мере совершенствования навыков коммуникации в различных сферах, по мере усвоения новых языков. Для русского человека это прежде всего совокупность сведений о том, какие единицы и правила есть в русском языке и как надо говорить на русском языке. Если человек владеет иностранными языками, то сведения об этих языках тоже принадлежат его языковому сознанию.

Литература

Зинченко В.П. Посох Мандельштама и трубка Мамардашвили: К началам органической психологии. М., 1997.

Стернин И.А. О понятии коммуникативного поведения // Kommunikativ-funktionale Sprachbetrachtung. Halle, 1989, S. 279-282.

Этнокультурная специфика языкового сознания. М., 1996.

Язык и национальное сознание. Вопросы теории и методологии. Воронеж, 2002.

Текст № 5.

В. П. Даниленко. Диахронический аспект гипотезы Сепира-Уорфа // Материалы международной конференции "Русский язык в кругу мировых языков". - Иркутск, 2002. - С.56-60.

Если Альберт Эйнштейн - автор теории относительности в физике, то знаменитые американские ученые Эдвард Сепир (1884-1939) и Бенджамен Ли Уорф (1897-1941) - авторы гипотезы лингвистической относительности в языкознании. Почему в обоих случаях фигурирует слово относительность? А.Эйнштейн показал относительность времени в разных точках мирового пространства, а Э.Сепир и Б.Уорф стремились показать относительность мировидения у носителей разных языков, т.е. зависимость их картин мира от родных языков.

Б.Уорф писал: «Считается, что речь, т.е. использование языка, лишь «выражает» то, что уже в основных чертах сложилось без помощи языка» (1). Но на самом деле, по мнению авторов гипотезы лингвистической относительности, «мы расчленяем природу в направлении, подсказанном нашим родным языком» (там же. - С.174). Отсюда следовала формулировка гипотезы лингвистической относительности: «Мы сталкиваемся, таким образом, с новым принципом относительности, который гласит, что сходные физические явления позволяют создать сходную картину вселенной только при сходстве или по крайней мере при соотносительности языковых систем» (там же.- С.175).

Многочисленные критики неогумбольдтианства (О.С.Ахманова, В.А.Звегинцев, П.В.Чесноков, В.З.Панфилов и др.) сосредоточивали свое внимание на методологических огрехах гипотезы лингвистической относительности главным образом в отношении ее синхронического аспекта. Цель настоящего выступления - обратить внимание на другой, менее изученный аспект этой гипотезы - диахронический.

Указанный момент гипотезы Сепира-Уорфа связан в первую очередь с той ее областью, где речь идет о возрасте языковой картины мира. Поскольку язык намного старше науки, полагал Б.Уорф, в информационном отношении он неизмеримо богаче последней. Он писал: «Поразительное многообразие языковых систем, существующих на земном шаре, убеждает нас в невероятной древности человеческого духа; в том, что те немногие тысячелетия истории, которые охватываются нашими письменными памятниками, оставляют след не только карандашного штриха, какой измеряется наш прошлый опыт на этой планете; в том, что события этих последних тысячелетий не имеют никакого значения в ходе эволюционного развития; в том, что человечество не знает внезапных взлетов и не достигло в течение последних тысячелетий никакого внушительного прогресса в создании синтеза, но лишь забавлялось игрой с лингвистическими формулировками, унаследованными от бесконечного в своей длительности прошлого. Но ни это ощущение, ни сознание произвольной зависимости всех наших знаний от языковых средств, которые еще сами в основном не познаны, не должны обескураживать ученых, но должно, напротив, воспитывать ту скромность, которая неотделима от духа подлинной науки…» (там же. - С.182).

Теоретически подобные рассуждения выглядят как будто логично, но практически они весьма уязвимы для критики. Какой объем информации должна заключать в себе языковая картина мира (языковая, я подчеркиваю, а не речевая)? Авторы гипотезы лингвистической относительности по существу сводили ее к идеографическому словарю, естественно сложившемуся в том или ином языке. В одном языке, например, заключена одна классификация животных. А в другом - иная. Но отсюда никак не следует, что языковая картина мира информативно богаче научной.

Объем словаря в языковой картине мира (или обыденном языке) и объем словаря в развитой науке, действительно, не совпадают. Но это несовпадение сказывается не в пользу языка, как думал Б.Уорф, а в пользу науки. Чтобы убедиться в этом, достаточно, например, обратиться к зоологизмам - как они представлены в обыденном языке и научной терминологии. Сразу станет видно, что обыденный язык (а именно в нем и заключена языковая картина мира, поскольку она отражает массовое сознание) здесь явно проигрывает зоологической науке. В обыденном языке мы часто даже не находим названий множества животных – например, таких, как цератопс, стегозавр, рамфоринх и т.п. Их можно найти в биологической науке. Спрашивается, из какого источника мы почерпнем больше знаний о видах динозавров, например, из обыденного языка или из книг по зоологии? Вопрос риторический.

Но подобным образом дело обстоит не только с зоологизмами, но и с любыми другими областями знаний. Если обыденный язык, а именно он и заключает в себе языковую картину мира, как справедливо утверждал Б.Уорф, был информационно богаче науки, то потребность в науке отпала бы сама собой: все знания мы могли бы черпать из нашего языка. Представители науки в таком случае должны были бы отключиться от наблюдений за объективной действительностью и направить свой пытливый взор на свой родной язык, чтобы именно в нем обнаружить уже познанный нашими предками окружающий мир. Как ни странно выглядит обрисованная мною ситуация, но именно такой она и выглядит по Б.Уорфу. Тем более она выглядит странной, что он был химиком, а кому как не им знать, что основная масса химической терминологии остается за бортом обыденного языка (оксид, изомер, фторид, циклопарафин и т.д.).

Диахроническая сторона лингвистической концепции Э.Сепира выглядит не столь драматично, как у Б.Уорфа. В ней она занимает существенное место. Так, в книге «Язык» (1921) Э.Уорф посвящает седьмую и восьмую главы языку как продукту истории. Центральным понятием в них выступает понятие дрейфа языка. Под дрейфом моряки понимают отклонение судна от намеченного курса. Так вот и языки, с точки зрения Э.Сепира, в процессе своего исторического движения могут настолько отклоняться от "намеченного курса", что могут из одного типа перейти в другой. Ученый писал: «Мы должны вернуться к понятию «дрейфа» языка. Если признать, что исторические перемены, происходящие в языке, и громадное скопление мелких изменений, с течением времени приводящих к полной смене языковой модели, по существу не тождественны с теми индивидуальными вариациями, которые постоянно можем наблюдать непосредственно вокруг себя… не значит ли это приписывать истории языка некое мистическое свойство? (2).

Тем не менее отклонение языка от ранее выбранного им направления признавалось Э.Сепиром вполне закономерным. С одной стороны, «язык движется во времени по своему собственному течению», а с другой «язык дрейфует»(там же. - С.140). Вот как ученый объяснял причину дрейфа языка: «Дрейф языка осуществляется через неконтролируемый говорящими отбор тех индивидуальных отклонений, которые соответствуют какому-то предопределенному направлению. Направление это может быть выведено из прошлой истории языка. С течением времени какая-то новая черта становится частью или частицей общепринятой речи. Но первоначально она может долго существовать лишь как тенденция в речи у небольшого, быть может, самого ничтожного числа людей» (там же. - С.144). Когда же тенденция, о которой говорит Э.Сепир, становится все больше и больше значительной в языке в целом. Она может стать господствующей в нем и тем самым привести этот язык к дрейфу.

Младограмматики не употребляли термина «дрейф языка», но описание механизма языковых изменений у них мало чем отличается от сепировского. Правда, американский ученый делал здесь акцент на том моменте в истори языка, который связан с его отклонением от прежнего типа. Он писал: «…язык изменяется не только постепенно… он движется неуправляемо от одного типа к другому» (там же. - С.118).

Э.Сепир, таким образом, как и последователи Н.Я.Марра в СССР, теоретически допускал возможность исторической типологии языков. Но практически эта область типологии до сих пор не получила для своего развития необходимого языкового материала.

Но не только младограмматики повлияли на Э.Сепира в области исторического языкознания. Мы находим у него в этой области также и влияние В.Гумбольдта. Так, подобно немецкому ученому, он мистифицировал возникновение языка. Он указывал: «Мы считаем возможным утверждать (очевидно, мы с В.Гумбольдтом - В.Д.), что язык возник до-рассудочно» (там же. - С.37). Возникнуть до рассудка, как мы понимаем, язык мог только чудесным образом – как Афина из головы Зевса.

Каким же образом подходил Э.Сепир к решению вопроса о культурно-эволюционной оценке того или иного языкового типа и того или иного языка в отдельности ?

С одной стороны, Э.Сепир совершенно правильно критиковал раннего В.Гумбольдта и А.Шляйхера за признание ими флективного типа языка за высший продукт языковой эволюции, а с другой, он заходил в этой критике чересчур далеко, что привело его в конечном счете к полному отказу от культурно-эволюционного взгляда на языковую историю. Так, с одной стороны, он развенчивал «эволюционный предрассудок», состоящий в признании флективного типа языка за «наивысшее достижение в развитии человеческой речи» (там же. - С.119). С эти нельзя не согласиться. Но все дело в том, что при решении вопроса о культурно-эволюционной оценке не того или иного типа языка, а того или иного конкретного языка Э.Сепир со сверхэволюционистской водой выплеснул и эволюционистского ребенка, поскольку он и в этом случае полностью отказался от подобной оценки. Он писал: «…если мы стремимся понять язык в его истинной сущности, мы должны очистить наш ум от предвзятых «оценок» и приучить себя взирать на языки английский и готтентотский с одинаково холодным, хотя и заинтересованным, беспристрастием» (там же. - С.120). Еще более подкупающе звучат по этому поводу такие его слова: «Поскольку дело касается языковой формы, Платон шествует с македонском свинопасом, а Конфуций - с охотящимся за черепахами дикарем из Асама» (там же. - С.194). Иначе говоря, их языки, по мнению автора этих строк, абсолютно равны.

За этими внешне подкупающими соображениями кроется по существу взгляд, который полностью уравнивает языки высококультурных и первобытных народов. Доказывать ошибочность этого взгляда - значит ломиться в открытую дверь. Всякий знает, что язык, как и любой другой продукт культуры, эволюционирует, т.е. продвигается от менее совершенного состояния к более совершенному. Вот почему культурно-эволюционная оценка в отношении к любому языку вполне закономерна. Она столь же правомочна, как, например, в отношении к технике, которая эволюционировала от примитивных орудий труда до компьютеров.

Разумеется, культурный прогресс в языке не так заметен, как в технике, но отсюда не следует, что мы должны вообще закрыть на него глаза. А между тем именно к этому и призывал Э.Сепир. Чтобы доказать полное равенство между языками, он прибегал и к таким подкупающим своей гуманностью словам: «Многие первобытные языки обладают богатством форм и изобилием выразительных средств, намного превосходящими формальные и выразительные возможности языков современной цивилизации» (там же. - С.4). В своем желании доказать равенство языков между собой Э.Сепир невольно оказался здесь в числе людей, против которых он и боролся, т.е. среди тех, кто осмеливается давать культурно-эволюционную оценку тому или иному языку, поскольку из этой цитаты следует, что первобытные языки в чем-то выше высококультурных.

Никто не спорит с тем, что у каждого языка - в том числе и первобытного - могут быть обнаружены свои достоинства. Но отсюда не следует, что между языками первобытных народов и цивилизованных мы должны поставить в культурно-эволюционном отношении абсолютный знак равенства.

Культурный прогресс в развитии языка очевиден в области лексики. Она впитывает в себя все достижения культуры ее создателей и тем самым поднимает на новую эволюционную ступеньку и язык, которому она принадлежит. Неслучайно Э.Сепир при обсуждении вопроса о культурно-эволюционной оценке языка отодвинул словарь в сторону. Он писал: «Я разумею оценки формы (в языке - В.Д.) как таковой. Обладает ли язык или не обладает обширным и удобным словарем - вопрос иного порядка. Действительный объем словаря данного языка в данное время не представляет реального интереса для лингвиста» (там же. - С.120).

Между тем культурный прогресс в языке охватывает не только лексику, но и, как говорил Э.Сепир, его грамматические формы. Более того, он проходит через все систему языка, не оставляя в стороне ни один из его элементов. Прекрасно об этом писал наш выдающийся лингвист-эволюционист И.А.Бодуэн де Куртенэ: «В жизни языка замечается постоянный труд над устранением хаоса, разлада, нестройности и нескладицы, над введением в него порядка и однообразия» (3).

Литература

1. Новое в лингвистике. Вып. 1.-М., 1960.-С.169

2. Сепир Э. Избранные труды по языкознанию и культурологии. - М., 1993.-С.143

3. Бодуэн де Куртенэ И.А. Избранные труды по общему языкознанию. -Т.1.-М., 1963.-С.94-95