. Крипке тождество и необходимость*

Перед современными философами нередко возникает проблема: "Как возможны случайные утверждения тождества?" Вопрос формулируется по аналогии с вопросом Канта: "Как возможны синтетические суждения a priori?" Сама возможность существования — у Канта — синтетических суждений a priori, а в современной философии — случайных утверждений тождества при этом обычно под сомнение не ставится. Я здесь затрагиваю вопрос Канта только для того, чтобы провести следующую аналогию. После того как была написана объемистая книга, где автор пытался дать ответ на вопрос, как же возможны синтетические априорные суждения, на свет появились другие книги, и их авторы утверждали, что все решение проблемы состоите том, что синтетические априорные суждения никак не возможны, а та книга, в которой доказывается обратное, ничего на самом деле не доказывает. Я не стану выяснять, кто же все-таки был прав в вопросе о возможности синтетических суждений a priori. Что касается случайных утверждений тождества, то философы в большинстве случаев сознают, что в самом понятии случайного утверждения тождества кроется нечто парадоксальное. Доказать, что случайные утверждения тождества невозможны, можно примерно так

Прежде всего, существует закон подставимости тождественного, который гласит, что для любых объектов х

* Saul К г i р k е. Identity and Necessity.— In: ddentity and Individuation)) (ed. by M. K. Munitz). N. Y., 1971, p. 135—164.

При сокращении сборника было исключено авторское отступление от основной темы и относящиеся к нему примечания, не связанные с лингвистической проблематикой.— Прим. ред.

** Примечания автора, отмеченные в тексте надстрочными цифрами, см. в конце статьи.— Прим. ред.

и у, если х тождественно у и обладает определенным свойством     то этим же свойством обладает и у:

(1)   (*) (У) =

С другой стороны, несомненно, что каждый объект необходимо тождествен самому себе:

(2)   (х)П(х = х). Но:

(3)   (х)(у)(х = у) = [П(х = х) = П(х = у)]

является частным случаем (1), то есть закона подставимости. Из (2) и (3) можно сделать вывод, что для каждого х и у, если х эквивалентен у, то х необходимо эквивалентен У-

(4)   (х)(у)((х = у) = П(х = у)).

Предложение □ (х=х) в условной части здесь опущено, так как его истинность является заданной.

В современной философской литературе это доказательство приводилось неоднократно. Но при этом часто также указывается, что полученный таким путем вывод является в высшей степени парадоксальным. Дэвид Виг-гинс, например, пишет: «Но случайные утверждения тождества, безусловно, существуют. Пусть одно из таких утверждений а=Ь. Применив к этой простой истине (5) [см. (4), выше], мы можем вывести (а—Ь).^у Но если так, тогда почему же возможны случайные утверждения тождества?»? Затем Виггинс продолжает, что этот парадокс можно разрешить пятью разными способами, но он отвергает их и предлагает свой собственный. Я хочу остановиться на втором из отвергнутых Виггинсом решений. Вот как оно формулируется: «Можно было бы принять этот вывод, оговорив особо, что, если а и Ь являются собственными именами, тогда в нем нет противоречия. Из этого следует, что случайные утверждения тождества возможны, если они делаются о собственных именах». И далее Виггинс говорит, что он этим решением не удовлетворен, так же как им не удовлетворены многие другие философы, хотя есть и такие, которые настаивают на этом решении.

Что же кажется удивительным в утверждении (4)? В нем говорится, что для любых объектов х и у, если х есть то это необходимое тождество. Мне уже приходилось отмечать, что с этим доказательством можно было бы не согласиться на том основании, что посылка (2) в нем ложна,, ибо не все необходимо тождественно самому себе. К примеру, являюсь ли я необходимо тождественным самому себе? Можно было бы доказать, что вообразимы такие ситуации, в которых я вообще бы не существовал и, следовательно, утверждение "Сол Крипке есть Сол Крипке" было бы ложным, то есть я не был бы в таком случае тождествен самому себе. Может быть, в таком воображаемом мире утверждение, что Сол Крипке тождествен самому себе, не было бы ни истинным, ни ложным. Допустим, что это так, но это уже связано с философским аспектом вопроса, которого я не буду касаться, а именно: что можно сказать относительно истинности утверждений об объектах, которые не существуют в действительном мире, или любом возможном мире, или контрфактической ситуации? Давайте теперь примем слабое определение необходимости. Мы можем считать утверждение необходимым, если оно будет истинным в тех случаях, когда упомянутые в нем объекты существуют. Если бы мы пожелали быть уж совсем доскональными, то нам пришлось бы обратиться к предикату существования и выяснить, можно ли данное утверждение перифразировать в такой форме: Для каждого х необходимо, что если х существует, то он тождествен самому себе. Здесь я не буду вдаваться во все эти изощренные построения, поскольку они не имеют отношения к моей основной теме. Я также не собираюсь рассматривать правомерность формулы (4). По-моему, тому, кто принимает формулу (2), ничего не остается, как принять и формулу (4). Если х и у обозначают один и тот же объект и если можно вообще вести речь о модальных свойствах объекта, или, как принято говорить, вести речь о модальности с1е ге и необходимом наличии у объекта определенных свойств как таковых, тогда, я думаю, формула (1) должна быть признана истинной. Если х вообще обладает каким-либо свойством, в том числе и таким, которое определяется модальными операторами, и если х и у являются одним и тем же объектом и х имеет определенное свойство Т⁷, тогда у должен иметь то же свойство Т⁷. Это остается в силе, даже если свойство Т⁷ само необходимо предполагает какое-либо другое свойство б, и в частности свойство быть тождественным определенному объекту. Разбирать же формулу (4) как таковую нет необходимости, поскольку сама по себе она не утверждает, что какое-либо конкретное истинное утверждение тождества является необходимым. Она вообще ничего не говорит об утверждениях. В ней говорится, что для каждого объекта х и объекта у, если х и у являются одним и тем же объектом, то их тождество составляет необходимую истину. А это, если подумать, мало чем отличается от утверждения (2). (Это мое мнение — допускаю, что с ним можно не согласиться, но сейчас обосновывать его я не буду.) Так как х, по определению, является единственным объектом, тождественным х'у, выражение (у) (у=х=>Ру), по-моему, вряд ли что добавляет к более лаконичной формуле ¥х и, таким образом, (х) (у) (у=х:э/\к) выражает то же, что и (х)Рх, вне зависимости от того, что представляет собой Т⁷ — и, в частности, даже если Т⁷ обозначает свойство необходимого тождества лг'у. Следовательно, если х обладает этим свойством необходимого тождества х'у, то из этого следует тривиальный вывод, что им обладает все, что тождественно х'у, как и утверждает формула (4). Но из утверждения (4) можно как будто вывести, что различные конкретные утверждения тождества будто бы должны быть необходимыми, и такой вывод считается весьма парадоксальным.

Виггинс говорит: «Но случайные утверждения тождества, безусловно, существуют». Примером случайного утверждения тождества является утверждение, что первый главный почтмейстер Соединенных Штатов Америки идентичен изобретателю бифокальных очков и оба они тождественны человеку, которого газета "Сэтердей ивнинг пост" называет своим основателем (насколько мне известно, не имея на то никаких данных). Итак, некоторые утверждения подобного рода носят явно случайный характер. Факт, что один и тот же человек изобрел бифокальные очки и занимал должность главного почтмейстера США, явно случаен. Каким же образом совместить это с истинностью утверждения (4)? Этим вопросом я также не буду подробно заниматься и выскажу в этой связи только самые догматические положения. По-моему, его вполне удовлетворительно решил Бертран Рассел с помощью понятия области действия дескрипции. По Расселу, вполне до-йустимо, например, сказать, что автор "Гамлета" мог и не написать "Гамлета" и даже что автор "Гамлета" мог бы и не быть автором "Гамлета". И этим самым мы, конечно, не отрицаем необходимости тождества объекта самому себе, но мы говорим, что по отношению к определенному человеку истинно, что фактически не кто иной, как он, написал "Гамлета", и, во-вторых, что тот человек, который написал "Гамлета", мог бы и не написать "Гамлета". Другими словами, если бы Шекспир решил не писать трагедий, то он мог бы и не написать "Гамлета". При таких обстоятельствах тот человек, который фактически написал "Гамлета", не написал бы "Гамлета". Как это описывает Рассел, в таком утверждении дескрипция автор "Гамлета" при первом вхождении имеет широкую область действия ³. То есть мы говорим: «Автор "Гамлета" имеет то свойство, что он мог бы и не написать "Гамлета"». Мы же н е утверждаем, что возможно такое положение дел, при котором автор "Гамлета" не написал "Гамлета", ведь это не было бы истинно. Это означало бы, что возможно такое, что кто-то написал "Гамлета" и в то же время не написал "Гамлета", что было бы противоречием. По-видимому, без этого различия, пусть не в расселовской формулировке, которая является производной от его теории дескрипций, не может обойтись ни одна теория дескрипций. Вот еще пример: если бы какой-то человек встретил президента Гарвардского университета и принял его за рядового преподавателя, он мог бы сказать: "Я принял президента Гарвардского университета за рядового преподавателя". Говоря это, он не имеет в виду, что он принял за истинное суждение "Президент Гарвардского университета является рядовым преподавателем". Это бы он мог иметь в виду, если бы полагал, что демократия в Гарварде зашла так далеко, что президент университета решил взять на себя также и. преподавательские обязанности. Но, вероятно, он вкладывает в свои слова другой смысл. На самом деле он, как объясняет Рассел, имеет в виду следующее: "Некто является президентом Гарвардского университета, а я принял его за рядового преподавателя". У Рассела есть пример, где один из собеседников говорит: "Я думал, что твоя яхта гораздо больше, чем она есть (на самом деле)". А второй собеседник отвечает: "Нет, моя яхта не больше, чем она есть".

При условии, что понятие модальности с!е ге и, следовательно, квантификации в модальные контексты вообще правомерно, формула (4) получает вполне удовлетворительное непарадоксальное истолкование, если вместо кванторов общности в ней подставить дескрипции, потому что тогда единственным следствием, которое мы сможем вывести ⁴, скажем, для случая с изобретателем бифокальных очков, будет то следствие, что существует человек, который по случайному стечению обстоятельств изобрел бифокальные очки и первым занимал пост главного почтмейстера США, и он необходимо тождествен самому себе. Существует объект х, о котором верно, что х изобрел бифокальные очки, и, в силу случайных обстоятельств, объект у, о котором верно, что у является первым главным почтмейстером США, и, наконец, необходимо, что х есть у. Что здесь обозначают х и у? Здесь и х и у обозначают Бенджамина Франклина, и то, что Бенджамин Франклин тождествен самому себе, вполне может расцениваться как необходимая истина. Таким образом, если мы примем идею Рассела об области действия дескрипции, то проблемы с дескрипциями в утверждениях тождества не возникнет ?. Этими догматическими соображениями по данному вопросу я и ограничусь и перейду к вопросу об именах, поставленному Д. Виггинсом. Д. Виггинс говорит, что вывод о существовании случайных утверждений тождества правилен для тех случаев, когда а и Ь являются собственными именами. И затем сам же отвергает это решение.

Какая же особая проблема возникает в связи с собственными именами? Человек, не знакомый с философской литературой по этому вопросу, наивно воспринимает собственные имена примерно в таком плане. Во-первых, если кто-нибудь говорит: "Цицерон был оратором", то он употребляет в этом утверждении имя Цицерон просто для того, чтобы выделить определенный объект, а затем приписать ему некоторое свойство, в данном случае — свойство быть оратором. Если кто-нибудь употребляет другое имя, скажем Туллий, он имеет в виду того же самого человека. Если~говорят: "Туллий — оратор", то то же самое свойство приписывают тому же человеку. Так сказать, ^факт, или положение дел, выраженное в утверждении, остается одним и тем же, говорим ли мы: "Цицерон — оратор", или "Туллий — оратор". Таким образом, функция имен состоит, казалось бы, в том, чтобы просто осуществлять референцию к называемым объектам, а не описывать их по таким свойствам, как "быть изобретателем бифокальных очков" или "быть главным почтмейстером". Казалось бы, что закон Лейбница и закон подставимости тождественного справедливы не только в форме универсальной квантификации, но также и в форме "если а=Ь и Ра, то РЬ" для всех случаев, когда а и b замещают имена, a F замещает предикат, выражающий подлинное свойство объекта:

(a=b'Fa)z*Fb.

Мы можем проделать эту же процедуру еще раз, чтобы прийти к выводу, что когда а и b замещают любые имена, то "если а=&, тогда необходимо, что а=&". Следовательно, возможно заключение, что в любом случае, когда а и b замещают собственные имена, если а есть Ь, то их тождество составляет необходимую истину. Утверждения о тождестве собственных имен, если они вообще верны, должны быть необходимой истиной. Фактически именно такую точку зрения высказывает, например, Рут Баркан Маркус в своей работе о философской интерпретации модальной логики ⁶. Согласно ее точке зрения, в каждом случае, когда кто-либо высказывает правильное утверждение о тождестве двух имен, например о том, что Цицерон есть Туллий, его утверждение, если оно истинно, должно быть необходимым. Но такой вывод определенно кажется ложным. (Как и другие философы, я избегаю безапелляционных заявлений и говорю "кажется ложным" вместо "является ложным". Но в данном случае я действительно считаю эту точку зрения справедливой, хотя и не совсем в том виде, в каком ее представляет госпожа Маркус.) Итак, приведенный выше вывод кажется определенно ложным. В подтверждение этому можно сослаться на пример, который в своем ответе г-же Маркус привел на симпозиуме проф. Куайн: «Мне кажется, что с противопоставлением собственных имен дескрипциям, которое проводит проф. Маркус, не все обстоит благополучно. Собственные имена присваиваются объектам как ярлыки (The paradigm of the assigning of proper names is tagging). За планетой Венера, когда она наблюдается в ясный вечер, мы можем закрепить собственное имя Геспер. За этой же планетой, наблюдаемой до восхода солнца, мы можем закрепить другое собственное имя —- Фосфор». (У. Куайн считает, что нечто подобное когда-то произошло и в действительности.) «Когда мы в конце концов обнаруживаем, что закрепили за одной и той же планетой два разных ярлыка, мы делаем эмпирическое открытие, а не раскрываем дескриптивную природу собственных имен». Считают, что планету Венера, видимую утром, первоначально принимали за звезду и назвали ее Утренняя звезда, или Фосфор (чтобы полностью исключить возможность дескриптивной интерпретации, воспользуемся этим названием). Ту же самую планету, но видимую вечером, принимали за другую звезду и назвали ее Геспер. В дальнейшем астрономы обнаружили, что Фосфор и Геспер—это одно и то же. Разумеется, никакие априорные умозрительные построения не могли бы привести их к выводу, что Фосфор —это и есть Геспер. Могло бы случиться иначе, и астрономы убедились бы в обратном, а именно: что Фосфор и Геспер — не одно и то же. Отсюда делается вывод, что утверждение "Фосфор есть Геспер" должно быть случайной эмпирической истиной и при других обстоятельствах оно могло бы быть ложным. Поэтому неверно мнение, что истинные утверждения о тождестве имен являются необходимыми. В книге "Слово и объект" ["Word and Object", N.Y., 1960] У. Куайн приводит еще один пример, заимствованный у профессора Шредингера, известного первооткрывателя квантовой механики. Существует гора, которая видна как из Тибета, так и из Непала. Те, кто видел гору с одной стороны, назвали ее Гау-ришанкар *, те, кто видел ее с другой стороны, назвали ее Эверест. Впоследствии же было сделано эмпирическое открытие, что Гауришанкар есть Эверест. (Куайн при этом замечает, что здесь допущена географическая неточность. Видимо, в вопросах географии на физиков лучше не полагаться.) В ответ на этот довод можно, конечно, возразить, что имена типа Цицерон, Туллий, Гауришанкар и Эверест на самом деле не являются собственными именами. Может найтись кто-нибудь, кто возразит (и такой человек уже нашелся — его имя Бертран Рассел): ведь именно из того, что такие утверждения, как "Геспер есть Фосфор" и "Гауришанкар есть Эверест", случайны, явствует, что данные имена не могут быть чисто референтными! Вы не просто прикрепляете к объекту ярлык, как выражается госпожа Маркус, вы в действительности его описываете. К чему же сводится случайный факт, что Геспер есть Фосфор? Он сводится к тому, что та звезда, которая находится в определенной части неба вечером, есть та звезда, которая находится в определенной части неба утром. Подобным же образом тот случайный факт, что Гауришанкар есть Эверест, сводится

 

* Гауришанкар — горная вершина в Гималаях. До 1913 г. Гауришанкар ошибочно отождествлялся с находящейся на 60 км восточнее бершиной Эверест.— Прим. перев, к тому, что гора, видимая под определенным углом зрения из Непала, есть гора, видимая под определенным углом зрения из Тибета. Следовательно, такие имена, как Геспер и Фосфор, являются не чем иным, как сокращенными (скрытыми) дескрипциями. Термин Фосфор должен означать 'звезда, видимая...' или (чтобы избежать упреков в неточности, так как в действительности оказалось, что это не звезда) 'небесное тело, видимое в таком-то положении в такое-то вечернее время'. Итак, заключает Рассел, если мы хотим оставить термин "имя" за словами, которые только называют, но не описывают объекты, то в полном смысле собственными именами могут быть только названия наших непосредственных чувственных данных, объектов, которые мы знаем по "непосредственному знакомству". Такими именами в языке являются только указательные слова типа этот и тот. Нетрудно убедиться, что требование необходимого тождества, понимаемого как невозможность каких бы то ни было сомнений в его истинности, может быть удовлетворено только для указательных имен, относящихся к чувственным данным, ибо только в этом случае утверждение тождества двух имен не подпадает под известное картезианское сомнение. Рассел также допускал знание по знакомству и некоторых других вещей, например собственного "я"; однако здесь у нас нет нужды вникать в эти подробности. Другие философы (например, госпожа Маркус ⁷) говорят: «Если имена — это в действительности просто ярлыки, настоящие ярлыки, тогда информацию о том, могут ли они быть именами одних и тех же объектов, должен давать хороший словарь». Имеется объект а и объект Ь с именами Джон и Джо. Тогда, согласно госпоже Маркус, словарь должен указать, являются ли Джон и Джо именами одного и того же или двух разных объектов. Не знаю, что требуется от идеальных словарей, но обычные собственные имена такому требованию, по-видимому, не удовлетворяют. В случае обычных собственных имен, безусловно, можно эмпирически обнаружить, что, скажем, Геспер есть Фосфор, хотя мы сначала думали иначе. Мы можем не знать определенно, являются ли Эверест и Гаури-шанкар одним и тем же объектом или был ли Цицерон действительно Туллием. Даже сейчас можно себе представить, что мы заблуждаемся, когда полагаем, что Геспер — это Фосфор. А вдруг астрономы ошиблись? Вот и получается, что точка зрения, о которой шла речь, неверна, и если термином "имя" мы не обозначаем какое-то искусственное понятие, как это делает Рассел, а понимаем его в обычном смысле, то тогда утверждения тождества, высказанные о собственных именах, могут носить случайный характер, и противоположная точка зрения определенно кажется неверной.

В современной философской литературе подчеркивается случайный характер целого ряда утверждений тождества. Приводимые утверждения, возможно, отличаются от уже упоминавшихся типов. В качестве примера можно взять утверждение "Тепло есть движение молекул". Прежде всего предполагается, что это было научным открытием. Предполагается, что ученые-эмпирики в ходе исследований обнаружили (и я считаю, что так оно и было), что внешнее явление, называемое нами "теплом", фактически является движением молекул. Еще один пример подобного открытия — это состав воды — Н₂0, сюда же можно отнести открытие, установившее, что золото — это химический элемент с определенным атомным весом, что свет есть поток фотонов и т. п. В каком-то смысле эти утверждения являются утверждениями тождества. Далее, считается, что эти утверждения тождества носят явно случайный характер (на том только основании, что они представляют собой результаты научных открытий). В конце концов, могло бы оказаться, что тепло — это вовсе не движение молекул. Предлагались же теории, по-другому объяснявшие природу тепла, например теория, объяснявшая тепло теплородом. Если бы верной оказалась эта теория тепла, тогда тепло не было бы молекулярным движением, а было бы какой-то окружающей горячий объект субстанцией, называемой "теплородом". И то, что одна теория оказалась правильной, а другая — неверной,— это дело науки, а не логической необходимости.

Вот как будто еще один явный пример случайного утверждения тождества. Он считается очень важным, поскольку связан с проблемой соотношения физического и психического. Немало философов объявляли себя приверженцами материализма, причем материализма в той особой форме, какая известна сейчас под названием "теории тождества". Согласно этой теории, определенное психическое состояние, как, например, ощущение боли, тождественно определенному состоянию мозга индивидуума (или, возможно, всего тела, как полагают некоторые сторонники этой теории), во всяком случае, определенному состоянию нервных клеток его мозга или тела. Итак, согласно этой теории, если бы я в данный момент ощущал боль, то мое состояние было бы тождественно определенному физическому состоянию моего тела или мозга. Противники указанной теории возражают, считая, что этого не может быть — ведь в конце концов, мы могли бы вообразить, что моя боль существует, даже если бы отсутствовало соответствующее физическое состояние. Можно вообразить, что я вообще не имею физической оболочки и все же ощущаю боль, или, наоборот, можно представить себе, что мое тело существует и пребывает именно в этом состоянии, а самой боли нет. Фактически можно себе представить также, что оно находится именно в этом состоянии, хотя "за ним", так сказать, нет никакой психики (mind). Сторонники теории тождества обычно допускают все перечисленные возможности, но настаивают на том, что для самого вопроса о тождестве физического состояния и психического состояния это значения не имеет. Считается, что это тождество представляет собой еще один пример случайного научного отождествления, подобного отождествлению тепла с молекулярным движением или воды с химической формулой Н₂0. Так же как можно вообразить тепло без молекулярного движения, можно вообразить и психическое состояние без соответствующего состояния мозга. И многие современные философы полагают, что для теоретического осмысления проблемы физического и психического очень важен тот факт, что случайные утверждения тождества такой формы являются возможными.

Что же касается лично моего мнения, а не того, что кажется правдоподобным, или того, что полагают другие, то я считаю, что в обоих случаях — ив случае, когда отождествляются имена, и в случае, когда отождествляются теоретические понятия,— утверждения тождества являются необходимыми, а не случайными. Вернее, они являются необходимыми, если они истинны; ложные утверждения тождества, разумеется, необходимыми не являются. Как можно обосновать мою позицию? Исчерпывающего ответа на этот вопрос я могу и не дать, хотя я убежден в истинности такой точки зрения. Но для начала позвольте мне провести некоторые различия между понятиями, которыми я собираюсь пользоваться. Первое — это различие между жестким и нежестким десигнатором. Что обозна-

Ч&ют эти термины? В качестве примера Нежесткого Десигна-тора я могу привести такое выражение, как 'изобретатель бифокальных очков*. Предположим, что такие линзы изобрел Бенджамин Франклин, и тогда выражение 'изобретатель бифокальных очков' обозначает (designates), или имеет референцию к определенному человеку, а именно к Бенджамину Франклину. Однако совсем нетрудно себе представить, что мир мог бы быть и не таким, какой он есть, и что при других обстоятельствах это изобретение сделал бы кто-то другой до Бенджамина Франклина, и в этом случае изобретателем бифокальных очков был бы именно он. Значит, выражение 'изобретатель бифокальных очков¹ является нежестким десигнатором, и понимать это следует в том смысле, что при одних обстоятельствах изобретателем таких линз мог бы быть один человек, а при других обстоятельствах им мог бы быть другой человек. Сравните это выражение с выражением 'квадратный корень из 25\ Независимо от эмпирических фактов мы можем арифметически доказать, что квадратный корень из 25— это на самом деле число 5, а поскольку мы это доказали математически, то доказанное нами является необходимым. Если числа вообще можно считать сущностями — давайте, по крайней мере для целей нашей лекции, предположим, что это так,— тогда выражение 'квадратный корень из 25' необходимо обозначает (designates) определенное число, а именно 5. Такое выражение я называю жестким десигнатором. Есть философы, которые считают, что если кто-то пользуется понятиями жесткого и нежесткого десигнаторов, то он уже тем самым обнаруживает, что в его понятийном аппарате есть какая-то путаница или же что он не придал должного значения определенным фактам. Что я имею в виду под 'жестким десигнатором'? Я имею в виду термин, который обозначает один и тот же объект во всех возможных мирах. Чтобы устранить всякие подозрения в путанице, в которой я, безусловно, не повинен, уточняю, что, когда я говорю "могло бы обозначать другой объект", я не имею в виду, что по-другому мог бы употребляться язык. Например, выражение 'изобретатель бифокальных очков¹ могло бы употребляться жителями этой планеты всегда по отношению к человеку, который совратил Гедлиберг *. Так

 

* "Человек, который совратил Гедлиберг" — название известного сатирического рассказа Марка Твена.— Прим. перев, могло бы быть, если бы, во-первых, люди на этой планете говорили не на английском, а на каком-то другом языке, который фонетически частично совпадал бы с английским, и, во-вторых, если бы в этом языке выражение 'изобретатель бифокальных очков¹ значило 'человек, который совратил ГедлибергЧ В таком случае оно в их языке, разумеется, будет относиться к тому, кто в самом деле совратил Гедли-берг в этой контрфактической ситуации. Я же не это имею в виду. Говоря, что дескрипция могла бы иметь референцию к другому объекту, я имею в виду, что при нашем употреблении языка для описания контрфактической ситуации мог бы существовать другой объект, удовлетворяющий тем дескриптивным условиям, которыми мы определяем референцию дескрипции. Так, например, мы употребляем выражение 'изобретатель бифокальных очков', когда говорим о другом возможном мире, или контрфактической ситуации, имея в виду любого, кто в данной контрфактической ситуации изобрел бы такие очки, а не того, кого люди в самой этой контрфактической ситуации называли бы 'изобретателем бифокальных очков'. Они-то могли бы говорить и на другом языке, который фонетически частично совпадал бы с английским и в котором выражение 'изобретатель бифокальных очков* употреблялось бы по-другому. К тому, что я здесь говорю, этот вопрос отношения не имеет. С таким же успехом они могли бы быть глухонемыми, или там вообще могло бы не быть людей. (Ведь мог бы кто-то изобрести бифокальные очки, даже если бы людей не было — на это годится бог или сатана!)

Во-вторых, понятие жесткого десигнатора вовсе не предполагает, что обозначаемый им объект должен обязательно существовать во всех возможных мирах, то есть что его существование необходимо. Есть такие сущности — возможно, сюда относятся математические понятия, такие, например, как положительные интегралы,— которые, если они вообще существуют, существуют необходимо. Одни люди полагают, что бог существует, причем существует необходимо, другие считают, что он существует, но его существование случайно, третьи считают, что он не существует, причем его несуществование случайно, и, наконец, есть такие люди, которые считают, что он необходимо не существует ⁸,— высказывались все четыре мнения. Во всяком случае, что касается понятия жесткого десигнатора, то в моем употреблении оно не предполагает, что существование обозначаемого им объекта необходимо. Я имею в виду только, что в любом возможном мире, где этот объект существует, в любой ситуации, где этот объект мог бы существовать, для его обозначения мы пользуемся данным жестким десигнатором. Если в какой-либо ситуации этот объект не существует, то мы скажем, что у десигнатора отсутствует референт и что тот объект, который так обозначен, не существует.

Как уже говорилось, понятие жесткого десигнатора per se встречает возражения у многих философов. Обычно выдвигается возражение, которое звучит примерно так: вы же говорите о ситуациях, являющихся контрфактическими, то есть вы говорите о других возможных мирах. Но ведь эти миры не имеют никакой связи с действительным миром, а действительный мир — это не один из возможных миров, это именно действительный мир. Значит, прежде чем говорить, допустим, о таком объекте, как Ричард Никсон, в другом возможном мире, нужно определить, какой из объектов в этом возможном мире был бы Ричардом Никсоном. Давайте изберем ситуацию, в которой, как сказали бы вы, Ричард Никсон был бы членом демократической партии. Ясно, что тот член демократической партии, о котором идет речь, будет по многим свойствам отличаться от Никсона. Прежде чем говорить, был бы этот человек Ричардом Никсоном или нет, нужно установить критерий тождества объектов в разных возможных мирах. В этих мирах есть разнообразные объекты, имеющие свойства, отличающиеся от свойств любого действительного объекта. Одни из них имеют одни общие черты с Ричардом Никсоном, другие имеют с ним другие общие черты. Так который же из этих объектов и есть Ричард Никсон? Нужно дать какой-то критерий тождества. И здесь в самом понятии жесткого десигнатора обнаруживается порочный круг, что становится ясным из следующей ситуации. Допустим, мы обозначили определенное число как число планет. Тогда в любом другом возможном мире нам придется отождествить число существующих там планет, сколько бы их там ни насчитывалось, с числом 9 — именно столько планет в действительном мире. Значит, утверждают некоторые философы — У. Куайн, например, имплицитно, а другие, вслед за ним, в явной форме,— мы не можем даже ставить вопроса, является десигнатор жестким или нежестким, потому что для этого необходим критерий тождества объектов, принадлежащих разным возможным мирам (criterion of identity across the worlds). Высказывалась даже такая крайняя точка зрения: раз возможные миры совершенно не связаны с действительным миром, то нельзя даже говорить, что какой-либо объект в них тождествен объекту, существующему сейчас; можно только говорить, что в них есть объекты, обладающие более или менее сходными чертами с объектами действительного мира. Следовательно, можно говорить не о том, что могло бы быть истинно по отношению к Никсону в другом возможном мире, а только о том, какие дубликаты, или копии, (counterparts) (в терминах Д. Льюиса ⁹) Никсона там могли бы быть. Одни люди в других возможных мирах будут иметь собак по кличке Чекере. Другие же будут поддерживать предложение о противоракетной системе обороны, но у них не будет собаки по кличке Чекере. Там будут разные люди, имеющие большее или меньшее сходство с Никсоном, но ни об одном из них нельзя будет сказать, что он и есть Никсон: они явятся только дубликатами Никсона, и из них вы выберете наилучший дубликат, имеющий наибольшее сходство с Никсоном, по тому критерию, который мил вашему сердцу. Такая точка зрения весьма популярна как среди сторонников кванторной модальной логики, так и среди ее противников.

Мне кажется, что все, кто так рассуждает, как-то слишком буквально понимают метафорическое выражение "возможные миры". Как будто "возможный мир" — это что-то вроде другой страны или отдаленной планеты, а действующие в нем лица едва различимы через телескоп. Для такого буквального понимания точка зрения Дэвида Льюиса является наиболее разумной. На отдаленной планете не может быть никого, кто был бы в строгом смысле тождествен кому-либо здесь. Но даже если у нас появятся какие-нибудь чудесные способы перемещения одного и того же человека с одной планеты на другую, то и тогда будут нужны какие-то эпистемологические критерии тождества, чтобы установить, является ли человек на другой планете тем же самым человеком, что и на Земле.

По-моему, мы здесь имеем дело с самым настоящим заблуждением. Оно проистекает из представления, что контрфактические ситуации должны получать исключительно качественное описание. Так, например, мы не можем сказать: «Если бы только Никсон дал достаточную взятку сенатору X, он добился бы назначения Карсвелла» *, потому что это относится к определенным людям — Никсону и Карсвеллу,— а то, что о них здесь высказывается, могло бы быть истинным в контрфактической ситуации. Вместо этого мы должны сказать: «Если бы человек, у которого волосы растут так-то, который придерживается таких-то политических воззрений, дал взятку человеку, который является сенатором и имеет такие-то другие качества, то тогда бы кандидатура человека, который является судьей в одном из южных штатов и имеет много качеств, напоминающих Карсвелла, была бы утверждена». Иначе говоря, мы должны дать чисто признаковое описание контрфактической ситуации, а затем задать вопрос: «Если дана ситуация, включающая людей или предметы с такими-то признаками, то кто из этих людей является Никсоном (или дубликатом Никсона), кто является Карсвеллом и так далее?» Мне это кажется неправильным. Кто же нам запрещает сказать: «Никсон мог бы провести кандидатуру Карсвелла, если бы сделал то-то и то-то»? Мы ведь говорим о Никсоне и спрашиваем о том, что могло бы быть истинным по отношению к нему в определенных контрфактических ситуациях. Мы можем сказать, что если бы Никсон действовал так-то, то он мог бы уступить победу на выборах Хэмфри. Мои противники возразят: «Да, но как вы установили, что человек, о котором вы говорите, в самом деле Никсон?» Установить это действительно было бы нелегко, если бы вы на всю эту ситуацию смотрели в телескоп, но этим-то как раз мы и не занимаемся. Такие эпистемологические вопросы неприменимы к возможным мирам. А если такой вопрос почему-либо вызывается самим выражением "возможные миры", то давайте обойдемся без него и будем пользоваться другим выражением, например выражением "контрфактическая ситуация", которое исключает неправильное понимание. Когда мы говорим: «Если бы Никсон подкупил такого-то сенатора, то он мог бы добиться назначения Карсвелла», то в описании этой ситуации задано то, что это такая ситуация, в которой мы говорим о Никсоне и о Карсвелле и о таком-то сенаторе. А если мы

 

* Речь идет о самовольном назначении Р. Никсоном Карсвелла на пост Верховного судьи, без предварительного согласия Конгресса, как этого требует Конституция США. Сенат это назначение не утвердил. Немалую роль в этом решении Сената, видимо, сыграло письмо, написанное Никсоном сенатору Сэксби, в котором он заявлял о своем праве единолично назначать членов Верховного суда США.— Прим. перев.

ставим условием, что мы говорим об определенных людях, то это, по-видимому, не вызовет таких возра-. жений, как если бы мы ставили условием, что мы говорим об определенных качествах. Сторонники противоположной точки зрения не подвергают сомнению возможность говорить об определенных качествах. Они не спрашивают: «Как вам известно, что это качество (в другом возможном мире) и есть краснота?» Однако они возражают, когда говорят об определенных людях. По-моему, одна позиция вызывает ничуть не меньше возражений, чем другая. Все это, вероятно, идет от представления о возможных мирах как о чем-то, что где-то существует, только очень далеко, так что без телескопа не видно. Еще больше возражений вызывает позиция Дэвида Льюиса. По его мнению, когда мы говорим: «При определенных обстоятельствах Никсон мог бы добиться назначения Карсвелла», мы имеем в виду следующее: «Какой-то человек, не Никсон, но очень на него похожий, мог бы добиться назначения какого-то судьи, очень похожего на Карсвелла». Может быть, и в самом деле какой-то человек, очень похожий на Никсона, мог бы добиться назначения человека, очень похожего на Карсвелла. Но от этого Никсону и Карсвеллу не было бы легче, и Никсон не стал бы бить себя в грудь и говорить: «Мне нужно было сделать то-то и то-то, чтобы назначили Карсвелла». Вопрос как раз в том, смог ли бы сам Никсон при определенных обстоятельствах протащить Карсвелла. Все возражение, по-моему, здесь основано на искаженном представлении самой ситуации.

На деле вполне правомерно говорить о жестких и нежестких десигнаторах. Более того, имеется простой интуитивный способ их различать. Мы можем, например, сказать, что число планет могло бы быть и не таким, какое оно есть в действительности. Планет могло бы быть, например, только семь. Мы можем сказать, что изобретателем бифокальных очков мог бы быть кто-нибудь другой, а не тот человек, который в действительности изобрел такие очки¹⁰. Однако мы не можем сказать, что квадратным корнем из 81 могло бы быть другое число, а не 9, как в действительности, так как иным это число быть не может. Если мы эту интуитивную процедуру применим к собственным именам, к такому, например, имени, как Ричард Никсон, то по интуитивному критерию они окажутся жесткими десигнато-рами. Во-первых, даже когда мы говорим о контрфактической ситуации, в которой, по нашему предположению, Никсон поступил бы по-другому, мы все же считаем, что мы говорим о Никсоне. Мы говорим: «Если бы Никсон дал взятку определенному сенатору, он смог бы добиться назначения Карсвелла» — и считаем, что мы относим имена Никсон и Карсвелл к тем же людям, к которым они относятся в действительном мире. И кроме того, мы, по-видимому, не можем сказать: «Никсон мог бы быть другим человеком, а не тем, кто он есть на самом деле», если, конечно, не хотим, чтобы это предложение было осмыслено метафорически: он мог бы быть не таким человеком, какой он есть (что возможно, если только действительно существует свободная воля, а люди не развращены от рождения). В этом смысле подобное высказывание можно было бы считать истинным, но Никсон не мог бы быть в буквальном смысле слова другим человеком, не тем, кто он есть на самом деле, а вот тридцать седьмым президентом США мог бы быть и Хэмфри. Значит, выражение тридцать седьмой президент— это нежесткий десигнатор, а Никсон,— по-видимому, жесткий десигнатор.

Прежде чем вернуться к вопросу об утверждениях тождества, позвольте мне провести еще одно различие. Это очень существенное различие и при этом не очевидное. Когда недавно обсуждался вопрос о значимости (meaningful-ness) разных категорий истины, то оказалось, что многие философы приравнивают их друг к другу. Среди тех, кто их отождествляет, есть и такие, которые с энтузиазмом отстаивают их значимость, и такие, которые, подобно Куайну, считают, что все они в одинаковой степени лишены значения. Но, как правило, их не различают. Речь идет о таких видах истины, как "аналитическая", "необходимая", "априорная", а иногда также "определенная" (certain). Всех этих категорий я касаться не буду; остановлюсь только на понятиях априорности и необходимости. Очень часто эти термины считают синонимами. (Вернее, их во многих случаях употребляют недифференцированно.) Я считаю нужным их разграничить. Что мы имеем в виду, когда называем утверждение необходимой истиной? Мы просто хотим сказать этим, что данное утверждение, во-первых, истинно, а во-вторых, иным оно и не могло бы быть. Когда мы о чем-то говорим как о случайной истине, мы утверждаем, что хотя на самом деле это и так, но могло бы быть и иначе. Если соотносить это различие с какой-то определенной областью философии, то его следует отнести к метафизике. С другой стороны, существует понятие априорной истины. Предполагается, что априорная истина известна нам независимо от нашего опыта. Обратите внимание, что ни в этом, ни при этом ничего не говорится о возможных мирах, если только это понятие специально не вводится в определение. Об априорной истине сказано только, что ее истинность по отношению к действительному миру может быть известна независимо от нашего опыта. Из того, что нам независимо от нашего опыта известно как истинное по отношению к настоящему миру, может быть известно и можно вывести путем философских доказательств, что оно истинно и для всех возможных миров. Но чтобы установить, что это так, требуются философские доказательства. И если соотносить с определенной областью философии это понятие, то его место не в метафизике, а в эпистемологии. Здесь важно, каким образом мы можем знать, что определенные вещи в самом деле являются истинными. Не исключено, конечно, что все то, что необходимо, и есть то, что может быть познано a priori. (Кстати, обратите внимание, что понятие априорной истины в таком ее определении включает еще одну модальность: эта истина может быть познана независимо от опыта. Это довольно сложно из-за наличия двойной модальности.) У меня нет возможности рассмотреть эти понятия детально, но с самого начала очевидно одно: эти два понятия ни в коем случае не являются тривиально тождественными. Если они равнообъемны, то это можно установить только путем философских доказательств. Они, как было указано, относятся к разным областям философии. Одно из них имеет отношение к познанию: что можно узнать о действительном мире и какими путями. Второе имеет отношение к метафизике: каким мог бы быть мир, мог ли бы он в чем-либо быть не таким, каким он нам дан? Для меня неоспоримо, что ни один из этих двух классов утверждений не содержится в другом. Но нас здесь интересует только один вопрос: является ли все то, что необходимо, познаваемым a priori или известным a priori? Рассмотрим в качестве примера предположение Гольдбаха о том, что любое четное число является суммой двух простых чисел. Это математическое утверждение, и, если оно истинно, оно должно быть необходимой истиной. Безусловно, нельзя сказать, что, хотя в действительности каждое четное число является суммой двух простых чисел, могло бы найтись еще и такое число, которое было бы четным и не было бы суммой двух простых чисел. Что бы это значило? С другой стороны, ответ на вопрос, является ли каждое четное число суммой двух простых чисел, неизвестен. Значит, мы действительно не знаем ни a priori, ни даже a posteriori, что каждое четное число является суммой двух простых. (Хотя, может быть, об этом в какой-то мере свидетельствует то, что пока не найдено ни одного контрпримера.) Но как бы там ни было, нам, безусловно, не известно a priori, что любое четное число является суммой двух простых чисел. Правда, в определении априорной истины говорится: «...может быть познана независимо от опыта», и кто-нибудь, наверное, скажет, что если это положение истинно, то нам оно могло бы быть известно независимо от опыта. Точный смысл такого заявления, однако, неясен. Может быть, это и так. Оно, в частности, может выражать ту мысль, что если бы это положение было истинно, то мы могли бы его доказать. А такое заявление по отношению к математическим утверждениям вообще неверно. Ведь в каждом случае, как это показал Гёдель, нам приходится работать в рамках какой-то фиксированной системы. И даже если мы имеем в виду "интуитивное доказательство вообще", то вполне возможно (во всяком случае, не менее вероятно, чем обратное), что, хотя это положение истинно, человеческому разуму доказать его не под силу. Конечно, его мог бы доказать бесконечный разум хотя бы путем проверки одного за другим всех чисел натурального ряда. Вот в таком смысле оно, возможно, и может быть известно a priori, но только для бесконечного разума, и тогда возникают другие сложные вопросы. В мою задачу не входит обсуждение вопроса о том, мыслимо ли вообще совершить бесконечное число действий, в данном случае — перебрать одно за другим все числа. На эту тему написана обширная философская литература. Одни авторы заявляют, что это логически невозможно, другие — что это логически возможно, третьи не согласны ни с тем, ни с другим. Моя основная цель — показать, что вопрос об отношении априорного знания к необходимой истине — это нетривиальный вопрос. Прежде чем ответить на него положительно, потребуется выяснить весьма существенные вещи. Поэтому, даже если все необходимое в каком-то смысле априорно, не следует понимать, что это тривиально задано определением. Это содержательный философский тезис, и доказать его не так просто.

Другой пример имеет отношение к проблеме эссенци-ализма. Перед вами стол. Нередко философов занимает вопрос: каковы его сущностные свойства? Каковы те свойства, кроме самых тривиальных, таких, как свойство тождества самому себе, которые должны иметься у объекта, чтобы он вообще существовал ¹¹, а при отсутствии их перестал бы быть данным объектом? ¹² Например, сущностным свойством данного стола, возможно, является то, что он сделан из дерева, а не из льда. Давайте примем более слабое утверждение, что он сделан не из льда. Для наших нужд оно достаточно сильно и вполне выразительно. Если предположить, что стол на самом деле деревянный, возможно ли такое, что с самого начала своего существования этот самый стол был сделан из льда, скажем, из замерзшей воды Темзы? Это как-то слишком резко противоречит нашей интуиции, хотя мы понимаем, что можно было и в самом деле сделать стол из воды Темзы, заморозив ее, и поставить его как раз на то место, где стоит этот предмет. Если бы это произошло, то сделанный таким образом объект, конечно, был бы другим объектом. Это бы не был этот самый стол, и, значит, никак бы не получилось, что этот самый стол сделан из льда, или из замерзшей воды реки Темзы. Другой вопрос, мог ли бы этот стол в дальнейшем, скажем через минуту, превратиться в лед. Следовательно, если такой пример верен — а именно так и считают сторонники эссенциализ-ма,— тогда, по-видимому, этот стол не мог бы быть сделан из льда, то есть в любой контрфактической ситуации, в которой мы бы об этом столе могли сказать, что он существует, нам пришлось бы также констатировать, что он не сделан из воды Темзы, замерзшей и превратившейся в лед. Конечно, находятся такие философы, которые отвергают всякое понятие сущностного свойства как лишенное значения. 'Обычно его отвергают потому, что (как, я думаю, сказал бы (Куайн) оно зависит от понятия тождества объектов в возможных мирах, а это понятие само по себе лишено смысла. Я уже выразил свое несогласие с этой точкой зрения и не буду повторять свою аргументацию. Мы можем вести речь об этом самом объекте, а также о том, могли бы у него быть некоторые признаки, которых у него на самом деле нет. К примеру, этот объект мог бы быть не в той комнате, где он находится на самом деле, а в другой, даже в этот самый момент, но он не мог бы быть с самого начала сделан из замерзшей воды.

Если то, что утверждают эссенциалисты, верно, то оно может быть верным только при условии, что мы проводим четкое различие между понятиями априорной и апостериорной истин, с одной стороны, и необходимой и случайной истин — с другой: ведь утверждение, что этот стол, если он вообще существует, сделан не из льда, хотя и является необходимой истиной, безусловно, не является чем-то известным нам a priori. Мы знаем прежде всего, что столы не делаются из льда, обычно они делаются из дерева. Этот предмет похож на деревянный. На ощупь он не холодный, каким он, вероятно, был бы, если бы был сделан из льда. Отсюда я заключаю, что, вероятно, он сделан не из льда. Все мое рассуждение является апостериорным. Надо мной могли бы ловко подшутить и подставить мне стол, на самом деле сделанный из льда, но я говорю не об этом, я хочу сказать, что при условии, что он в самом деле сделан не из льда, а из дерева, невозможно себе представить, что при определенных обстоятельствах он мог бы быть сделан из льда. Итак, приходится констатировать, что, хотя мы не можем знать a priori, из чего этот стол — из льда или не из льда, но при условии, что он сделан не из льда, он необходимо сделан не из льда. Иначе говоря, если Р — это утверждение, что стол сделан не из льда, то в результате априорного философского рассуждения можно считать известным какое-то условное суждение формы "если Р, то необходимо Р". Если стол сделан не из льда, то он необходимо сделан не из льда. С другой стороны, путем эмпирического обследования мы узнаем, что Р — антецендент условного суждения — является истинным, что этот стол сделан не из льда. По modus ponens мы можем вывести формулу:

Pz) DP Р_______

□ Р-

Вывод — □ Р — констатирует, что необходимо, чтобы стол был сделан не из льда, и этот вывод известен а posteriori, поскольку одна из посылок, на которой он основан, является апостериорной. Следовательно, понятие сущностных свойств может быть обосновано, только если различаются понятия априорной и необходимой истины, и я считаю это понятие обоснованным.

Теперь вернемся к вопросу о тождествах. Тождество, выраженное в утверждении "Геспер есть Фосфор" или в утверждении "Цицерон есть Туллий", можно установить эмпирически, а в своих эмпирических убеждениях мы можем заблуждаться. Это обычно приводится как довод в пользу того, что такие утверждения должны быть случайными. Некоторые обращают внимание на другой аспект подобных утверждений и рассуждают так: «В соответствии с известной трактовкой необходимости утверждения о тождестве имен познаваемы a priori, а в таком случае именами в полном смысле могут быть только объекты из очень специальной категории имен, а все остальные представляют собой псевдоимена, скрытые дескрипции или что-то в этом роде. Однако есть какой-то весьма ограниченный класс утверждений тождества, истинность которых известна a priori, и они-то содержат подлинные имена». Различия, которые я здесь обосновал, позволяют нам избежать прямолинейности как первого, так и второго выводов. Мы вправе полагать, что некоторые утверждения, выражающие тождество имен, при том, что часто они становятся известными a posteriori и, может быть, вообще не познаваемы a priori, являются тем не менее необходимыми, если они истинны. Наша концепция это допускает. Но это, разумеется, еще не значит, что данное положение должно быть принято. Давайте посмотрим, о чем говорят факты. Сначала напомню вам, что собственные имена, как я говорил, по-видимому, являются жесткими десигнаторами, и мы пользуемся именем Никсон для того, чтобы говорить об определенном человеке даже в контрфактических ситуациях. Когда мы говорим: "Если бы Никсон не написал письмо Сэксби, он, возможно, и добился бы назначения Карсвелла", мы утверждаем о Никсоне, Сэксби и Карсвелле — тех самых людях, которые существуют в действительном мире,— то, что с ними могло бы произойти при определенных контрфактических обстоятельствах. Если имена — жесткие десигнаторы, то вопроса о необходимости тождества между ними даже не возникает, потому что а и b будут жестко обозначать определенное лицо или предмет х. Тогда в любом возможном мире и а и b будут относиться к этому самому объекту х и ни к чему другому, и не будет ситуаций, в которых а не было бы Ь. Это было бы возможно только в такой ситуации, когда объект, который мы сейчас также называем х, не был бы тождествен самому себе. Значит, ситуация, в которой Цицерон не был бы Туллием, а Геспер не был бы Фосфором, просто невозможна ¹³.

Что же еще, помимо отождествления необходимости с априорностью, заставляет считать, что эти утверждения не являются необходимой истиной? Таких причин две ¹⁴. Некоторые склонны рассматривать утверждения тождества как метаязыковые высказывания и приравнивать высказывание «Геспер есть Фосфор» к высказыванию «Геспер и Фосфор — это имена одного и того же небесного тела». А это, конечно, могло бы быть ложным. Мы могли бы употреблять слова Геспер и Фосфор как имена двух разных небесных тел. Но к необходимости тождества это, конечно, отношения не имеет. В этом же смысле могло бы быть ложно высказывание "2+2=4". Выражения 2+2 и4 могли бы употребляться с референцией к двум разным числам. Можно себе представить такой язык, где, например, "+", "2" и "=" употреблялись бы, как и обычно, но "4" было бы названием квадратного корня из —1, того, что мы бы назвали "i". 2 не равняется квадратному корню из —1. Но у нас речь не об этом. Нам требуется не констатация того, что какое-либо высказывание, которым мы пользуемся, чтобы выразить нечто истинное, могло бы выражать и нечто ложное. Нам нужно выяснить, может ли высказывание быть ложным, если оно употребляется так, как его употребляем мы. Так давайте этим и займемся. Как это обычно себе представляют? Обычно говорят: «Ведь Геспер мог бы и не быть Фосфором. Какая-то планета наблюдалась утром и наблюдалась вечером, а позже обнаружилось просто эмпирически, что это была одна и та же планета. А если бы все оказалось не так, тогда это были бы две разные планеты или два разных небесных тела. Так как же можно говорить, что такое утверждение необходимо?»

Это можно понимать двояко. Во-первых, здесь может иметься в виду, что нам не известно a priori, является ли Геспер тем же, что и Фосфор. Это я уже признал. Во-вторых, здесь может иметься в виду, что возможно и в самом деле представить себе такие обстоятельства, при которых можно было бы сказать, что Геспер — это не Фосфор. Давайте подумаем, что это могут быть за обстоятельства, и при этом будем употреблять данные слова как имена планеты. Например, могло бы быть так, что Венера в самом деле всходила бы точно на том же самом месте, где мы ее и видим, но с другой стороны, на том месте, какое Венера в дей ств. гельности занимает вечером, Венеры бы не было, а был бы Марс. Это контрфактическая ситуация, потому что в действительности там находится Венера. Можно также себе представить, что в этом контрфактическом мире Земля также населена людьми и что они обозначают именем Фосфор Венеру в утренние часы, а именем Геспер обозначают в вечерние часы Марс. Так-то оно так, но разве это та ситуация, в которой Геспер не есть то же, что и Фосфор? Конечно, это такая ситуация, в которой люди могли бы говорить: "Геспер не есть Фосфор", и это было бы истинно, но ведь предполагается, что мы описываем ситуацию на нашем, а не на их языке. Как можно объяснить, что Венера не находилась бы на своем месте вечером? Давайте считать, что вечером там проходит какая-то комета и несколько все смещает. (Как научное объяснение это можно себе представить с легкостью. В действительности же вообразить такую ситуацию очень трудно.) Получается так, что она проходит вечером, и все чуть-чуть смещается. Марс перемещается на место Венеры. А утром комета на обратном пути ставит все на свои места. Ну а что же мы должны сказать относительно той планеты, которую сейчас мы называем Фосфор? Мы можем сказать, что, проходя мимо нее, комета смещает Фосфор так, что он уже не находится там, где в нормальных условиях находится Фосфор. А если говорить так и употреблять Фосфор действительно как имя планеты, тогда мы должны сказать, что при таких обстоятельствах Фосфор вечером не находился бы на том месте, где мы его наблюдаем на самом деле, или же что Геспер не находился бы вечером на том месте, где мы его наблюдали на самом деле. Мы могли бы сказать, что при таких обстоятельствах Геспер мы не называли бы Геспер, потому что Геспер находился бы в другом месте. Но от этого Фосфор и Геспер не стали бы разными планетами, произошло бы только то, что Геспер бы оказался не на том месте, где он находится на самом деле, а в таком месте, где люди, возможно, его уже не называли бы Геспер. Но это не та ситуация, при которой Фосфор не был бы Геспером.

Возьмем другой, возможно, более ясный пример. Предположим, что кто-то употребляет имя Туллий для референции к римскому оратору, который обличал Каталину, а имя Цицерон — для референции к тому человеку, чьи труды он изучал на школьных уроках латыни. Конечно, сначала он может не знать, что эти труды написал тот самый человек, который обличал Катилину; это случайная истина. Но это совсем еще не основание для того, чтобы считать, что утверждение "Туллий есть Цицерон", если оно истинно — а оно в самом деле истинно,— также является случайным. Предположим, например, что Цицерон действительно обличал Катилину, но решил, что настолько преуспел в политических делах, что ему не стоит заниматься литературным трудом. Разве бы мы сказали, что при таких обстоятельствах он не был бы Цицероном? Думаю, что нет и что вместо этого мы бы сказали: при таких обстоятельствах Цицерон не создал бы литературных произведений. То, что он должен был написать определенные произведения, не является необходимым признаком Цицерона, вроде тени, которая неотступно следует за человеком. Представьте себе такую ситуацию, что Шекспир не написал бы шекспировских произведений, или такую, что Цицерон не написал бы своих произведений. Другое дело, что мы, возможно, фиксируем референцию имени Цицерон с помощью дескриптивного выражения типа автор этих произведений. Но как только его референция для нас фиксирована, мы начинаем пользоваться именем Цицерон жестко для обозначения того человека, которого мы идентифицировали как автора этих произведений. Мы не используем это имя для обозначения любого человека, который мог бы, вместо Цицерона, написать его произведения, если бы их написал кто-то другой. Могло бы быть так, что их написал не тот человек, который обличал Катилину. Их мог бы написать, например, Кассий. Но мы бы тогда не сказали, что Цицерон был Кассием, если бы, конечно, мы не выражались метафорически и очень свободно. Мы бы сказали, что Цицерон, которого мы идентифицировали и узнали по его произведениям, не написал их, а вместо него их написал кто-то другой, скажем Кассий.

Такие примеры не дают оснований считать, что утверждения тождества являются случайными. Рассматривать их в таком плане — значит искажать природу отношений между именем и дескрипцией, с помощью которой фиксируется его референция, и считать их синонимами. Даже если референт имени Цицерон фиксируется как человек, написавший такие-то произведения, при описании контрфактических ситуаций, тогда, когда речь идет о Цицероне, мы говорим не о тех, кто в таких контрфактических ситуациях написал бы такие-то произведения, а о Цицероне, которого мы идентифицировали по тому случайному признаку, что он является человеком, который на самом деле, то есть в действительном мире, написал определенные произведения¹⁶.

Надеюсь, что в целом это достаточно ясно. Так вот, все это время я исходил из предпосылки, которую я, вообще говоря, не считаю истинной. Предположим, что мы фиксируем референцию имени при помощи дескрипции. Поступая так, мы не делаем имя синонимом дескрипции, а употребляем имя как эюесткий десигнатор для референции к называемому им объекту — даже при описании контрфактических ситуаций, где называемый этим именем объект данной дескрипции не соответствует. Полагаю, что для тех случаев, где референция фиксируется дескрипцией, это действительно справедливо. Но в противоположность большинству современных теоретиков я считаю, что референция имен редко или практически никогда не фиксируется с помощью дескрипций. Я под этим разумею не то, о чем у Серла сказано: «Референцию фиксирует не единичная дескрипция, а, скорее, пучок, семейство признаков». Я имею в виду, что признаки в этом смысле совсем не используются. Времени на разъяснения у меня, однако, не остается. Так что давайте предположим, что истинна по крайней мере половина мнений по вопросу об именовании и что референция фиксируется дескрипцией. Даже если это верно, имя не становится синонимом дескрипции, а употребляется для называния объекта, который мы выделяем на основании того случайного факта, что он соответствует определенной дескрипции. И значит, даже если мы можем себе представить ситуацию, в которой человек, написавший данные произведения, не был бы тем человеком, который обличал Каталину, то не следует говорить, что в таком случае Цицерон не был бы Туллием. Следует сказать, что это такая ситуация, в которой данные произведения написал не Цицерон, а Кассий. А тождество Туллия и Цицерона остается в силе.

Теперь обращусь к случаю с теплом и молекулярным движением. Это несомненный пример случайного тождества! Это не устают подчеркивать современные философы. И если перед нами пример случайного тождества, то давайте представим себе обстоятельства, при которых оно было бы ложным. Когда речь идет о таком утверждении, я считаю, что все те обстоятельства, при которых, как, очевидно, полагают философы, оно было бы ложным, в действительности таковыми не являются. Прежде всего, разумеется, упомянем тот довод, что утверждение "Тепло есть движение молекул" является апостериорным: результаты научных исследований могли бы оказаться другими. Как я уже говорил, это не противоречит концепции о том, что оно необходимо истинно — если я здесь прав. Но люди, которые так заявляют, безусловно, имеют в виду совсем особенные обстоятельства, при которых, по их мнению, суждение, что тепло есть молекулярное движение, было бы ложным. Что же это за обстоятельства? Их можно вывести уже из самого факта, что молекулярная природа тепла была обнаружена эмпирически. Как же это произошло? Прежде всего, что значит, что мы обнаружили, что тепло есть молекулярное движение? Существует определенное внешнее явление, которое мы воспринимаем органами осязания, оно производит ощущение, называемое нами ощущением тепла. Затем мы открываем, что внешнее явление, вызывающее ощущение, которое мы воспринимаем через органы осязания, в действительности представляет собой интенсивное движение молекул. Значит, возможно, казалось бы, представить себе такие обстоятельства, при которых тепло не являлось бы движением молекул: нужно только представить себе такую ситуацию, когда у нас было бы то же самое ощущение, но его вызывало бы не движение молекул, а что-то другое. Подобным же образом, если бы мы захотели представить себе такие обстоятельства, при которых свет не был бы потоком фотонов, то достаточно было бы вообразить ситуацию, в которой у нас такую же реакцию, заключающуюся в так называемых зрительных ощущениях, вызывало бы нечто отличное от потока фотонов. А чтобы сделать нашу аргументацию более убедительной и заодно посмотреть и на другую сторону медали, мы могли бы также рассмотреть такую ситуацию, при которой мы подвергаемся воздействию движущихся молекул, но это движение не вызывает в нас ощущения тепла. Могло бы быть и так, что мы или по крайней мере существа, обитающие на нашей планете, были бы устроены так, что такое ощущение у нас бы возникало не при увеличении интенсивности движения молекул, а при уменьшении интенсивности. Возможно, это будет такое положение, при котором тепло не будет молекулярным движением или, точнее, при котором температура не будет определяться кинетической энергией молекул.

Однако я так не считаю. Давайте еще раз поразмыслим над этой ситуацией. Сначала давайте рассмотрим ее в применении к действительному миру. Представим себе, что в данный момент в наш мир вторгается группа марсиан, которые и в самом деле испытывают то, что мы называем ощущением тепла, когда прикасаются ко льду, отличающемуся замедленным движением молекул, и которые не испытывают этого ощущения — а может быть, испытывают даже противоположное ощущение,— когда подносят руку к огню, сильно ускоряющему движение молекул. Скажем ли мы тогда: «Да, это ставит под сомнение утверждение, что тепло есть движение молекул, ведь есть же люди, которые не испытывают такого же ощущения!»? Очевидно, никому это не придет в голову. Вместо этого мы сказали бы, что то ощущение, которое мы испытываем, когда нам тепло, марсиане каким-то образом испытывают, когда им холодно, а когда им тепло, они не испытывают ощущения тепла. А теперь рассмотрим контрфактическую ситуацию ¹⁶. Предположим, что Земля с самого начала была бы населена такими существами. А до этого, представьте, что она вообще была необитаема и на ней не было никого, кто мог бы испытывать ощущение тепла. Но мы ведь не скажем, что при таких обстоятельствах тепло необходимо не существовало бы; мы скажем, что тепло могло бы существовать, например, если бы там пылали пожары и нагревали воздух.

Предположим, что физические законы были бы практически неизменными: воздух от огня нагревается. Тепло тогда существовало бы, даже если бы его было некому ощущать. А теперь предположим, что начинает действовать эволюция, появляется жизнь и на планете уже есть живые существа. Однако они на нас не похожи, а больше похожи на марсиан. В такой ситуации скажем ли мы, что тепло вдруг превращается в холод, потому что именно так его воспринимают обитатели планеты? Нет, думаю, что эту ситуацию мы опишем как такую, в которой существа на планете, хотя и испытывали наше ощущение тепла, испытывали его не тогда, когда они подвергались воздействию тепла. Они его испытывали, когда подвергались воздействию холода. А это легко себе представить. Проследите здесь два этапа. На первом этапе живых существ нет, и можно, безусловно, представить себе, что на планете есть тепло и холод, хотя ощущать их некому. На втором этапе на планете в результате эволюционного процесса появляются живые существа с отличной от нашей нервной организацией. И при этом существа могли бы быть нечувствительны к теплу, они не ощущали бы его, как мы, но, с другой стороны, так же, как мы ощущаем тепло, они ощущали бы холод. И все-таки тепло бы оставалось теплом, а холод оставался бы холодом! И это не противоречит утверждению, что в такой контрфактической ситуации тепло было бы движением молекул, оно было бы тем, что производится огнем и т. д., точно так же, как это было бы в том случае, если бы на планете не было вообще никаких обитателей. Подобным же образом мы могли бы себе представить, что планета населена существами, испытывающими зрительные ощущения, когда в воздухе распространяются звуковые волны. Из-за этого не должны же мы говорить: «При таких обстоятельствах звуковые волны были бы светом». Следует сказать: «Планету населяли существа, которые реагировали на звук зрительными ощущениями, хотя, возможно, так же они реагировали и на свет». Если это верно, то утверждения о том, что тепло есть движение молекул, а свет есть поток фотонов, могут выражать и выражают необходимую истину.

Кратко эта концепция формулируется так: оба термина — 'тепло' и 'свет' — употребляются как жесткие де-сигнаторы для определенных внешних явлений. Поскольку тепло в самом деле является движением молекул и десиг-натор является жестким, то, рассуждая так, как рассуждал я, мы приходим к выводу, что тепло необходимо есть движение молекул. Иллюзия случайности возникает вследствие того, что мы идентифицировали тепло по тому случайному факту, что на нашей планете оказались существа — а именно мы с вами,— которые определенным образом его ощущают, то есть для которых движение молекул и тепло — это одно и то же. А это случайность. Значит, мы пользуемся дескрипциями "то, что вызывает такое-то ощущение" или "то, что мы ощущаем таким-то образом" для того, чтобы идентифицировать тепло. Но при этом мы используем случайный признак тепла, так же как используем случайный признак Цицерона, состоящий в том, что ему принадлежат такие-то произведения, для его идентификации. Мы, таким образом, в одном случае употребляем термин тепло, а в другом — имя Цицерон, чтобы жестко обозначить объекты, которые они замещают. Термин движение молекул, разумеется, также является жестким десигнатором: он всегда обозначает движение молекул и никогда не обозначает другого явления. Итак, как говорил епископ Батлер: «Все является тем, что оно есть, и ничем иным». Следовательно, утверждение "Тепло есть движение молекул" — необходимая истина, и иллюзия ее случайности может быть порождена только тем, что порождает иллюзию случайности, когда мы считаем, что этот стол мог бы быть сделан из льда. В действительности же происходит подмена, и мы воображаем на этом же самом месте не этот, а другой стол, который в самом деле сделан из льда. Тот факт, что мы можем идентифицировать этот стол как то, что мы видим и ощущаем на ощупь в определенном месте, к делу не относится.

Какое отношение имеет все сказанное к проблеме психического и физического? Обычно считается, что их тождество является случайным фактом, точно так же, как случайно утверждение "Тепло есть движение молекул". Этого быть не может. Тождество психического и физического не может быть случайной истиной, так же как ею не является, если только я прав, утверждение "Тепло есть движение молекул". Рассмотрим такое, например, утверждение: "Боль, которую я ощущаю в такое-то время, есть определенное состояние моего мозга в такое-то время" или "Боль вообще есть такое-то состояние нервной системы (мозга)".

Это утверждение считается случайным на следующих основаниях. Во-первых, мы можем себе представить, что состояние мозга существует, а боли нет. То, что мы ощущаем боль всякий раз, когда наш мозг находится в определенном состоянии,— это только научный факт. Во-вторых, можно представить себе живое существо, которое ощущает боль, и в то же время его мозг не находится в указанном состоянии, а может быть, у него и вообще нет мозга. Есть даже люди, которые уверены, по крайней мере prima facie (хотя они могут и ошибаться), что они могут себе представить существа, полностью лишенные телесной оболочки, и, уж во всяком случае, существа, тела которых ничем не напоминают наши. И тогда, видимо, мы можем вообразить обстоятельства, при которых данное соотношение окажется ложным. И если эти обстоятельства являются таковыми в действительности, обратите внимание, что в этом случае мы их не можем сбросить со счетов просто как иллюзию, как нечто, что мы якобы можем себе представить, но в действительности это невозможно (как, например, когда мы ошибочно полагали, что можем представить себе ситуацию, в которой тепло не было бы движением молекул). Ведь мы можем сказать, что мы идентифицируем тепло случайно, по тому случайному признаку, что оно вызывает в нас такое-то ощущение, tío мы не можем провести аналогию и сказать, что мы идентифицируем боль случайно по тому факту, что она вызывает в нас ощущение боли. Так можно интерпретировать состояние мозга, это его мы идентифицируем по тому случайному факту, что оно вызывает в нас ощущение боли. И если это может быть истинно по отношению к состоянию мозга, то по отношению к боли это истинным быть не может. Само ощущение не может быть ничем иным, как этим ощущением, и я не могу сказать, что случайным свойством боли, которую я сейчас испытываю, является то, что она боль ¹⁷. Фактически, судя по всему, оба термина — моя боль и пребывание моего мозга в определенном состоянии — являются прежде всего жесткими десигнаторами. То есть когда нечто является такой-то болью, то этим определяется сущность данного объекта, а именно такой-то боли; а когда нечто является таким-то состоянием мозга, то этим определяется сущность данного объекта, а именно такого-то состояния мозга. Значит, оба они являются жесткими десигнаторами. Нельзя сказать, что данная боль могла бы быть чем-то другим, каким-то другим состоянием. Оба термина являются жесткими десигнаторами.

Кроме того, те способы, с помощью которых мы их идентифицируем, а именно: боль по тому признаку, что она является определенного рода ощущением, а состояние мозга — по тому, что это состояние определенного материального объекта, характеризующееся таким-то расположением молекул,— в обоих случаях дают сущностную идентификацию объектов, то есть идентифицируют их по сущностным признакам. Тогда, когда молекулы располагаются именно так, не может не возникнуть данного состояния мозга. Когда мы чувствуем это, мы не можем не ощущать боль. По-видимому, философу, разрабатывающему теорию тождества, здесь придется трудновато: ведь поскольку налицо два жестких десигнатора, утверждение об их тождестве должно быть необходимой истиной. Ввиду того что оба десигнатора идентифицируют объекты по сущностным признакам, нельзя сказать, что в ситуации, в которой их отождествление ложно, имеет место та же иллюзия, что и в случае с теплом и молекулярным движением. В последнем случае иллюзия объясняется тем, что мы идентифицировали тепло по данному случайному признаку. Тем самым пространства для маневра почти не остается, а может быть, и не остается вообще [...].

ПРИМЕЧАНИЯ АВТОРА

 

¹  Статья представляет собой текст лекции, которая была прочитана в Нью-Йоркском университете. Текст воспроизведен по магнитофонной записи и подвергся только самой незначительной редакции, никак не затрагивающей стиля оригинала. Возможно, воспринимать статью будет легче, если читатель представит себе, что он слышит, как все предложения произносятся экспромтом, с надлежащими паузами и интонацией. Тем не менее некоторые места могут оказаться трудными для понимания, так как отведенное мне время не позволило привести развернутую аргументацию всех положений. В отдельных случаях пришлось опустить ряд дополнительных соображений, которые я высказывал в связи со своими тезисами, в особенности в той части лекции, которая посвящена теоретическим вопросам тождества психического и физического. Если бы я этого не сделал, оригинальный текст пришлось бы снабдить еще большим числом примечаний, которые и без того значительно затрудняют чтение.