Кто на страже?

Между этими водоворотами поднимающейся взаимной ненависти, как щепки на бушующей воде, болталось то, что ещё оставалось от мировой империи. Двор потерял остатки престижа. Император Франц-Иосиф (1848-1916) был твёрдым реакционером, волевым и деспотичным (вернее было бы сказать — норовистым), но талантов особых у него не было. Он был бюрократ в худшем смысле этого слова. Во время переписи Франц Иосиф, заполняя анкету, в графе «род з

Франц Иосиф I

анятий» написал: «Самостоятельный чиновник» (сравним с записью Николая II в той же графе: «хозяин земли Русской»). Многие решения, в том числе и важнейшие (среди них решение об австро-венгерском компромиссе), монарх принял единолично и скоропалительно, не поставив в известность даже министров. Он мог сменить правительство и поменять политический курс на 180° в одну ночь. В результате и правительство, и парламент потеряли всякий авторитет.

Придворное дворянство, которому Австрия когда-то была обязана своим возвышением, выродилось в кучку титулованных бездарностей, не только неспособных управлять, но и вообще плохо понимавших, что вокруг них происходит. На посту главы правительства один бездарный чиновник сменял другого. За 51 год существования Австро-Венгрии в ней сменилось 31 правительство, причём только графу Тааффе удалось продержаться 15 лет. Император не любил людей умнее себя и не был надёжной опорой для своих канцлеров: как только какое-нибудь их действие начинало грозить опасными последствиями, монарх в испуге отправлял кабинет в отставку и менял политику. Сам Франц-Иосиф прожил 86 лет, и в последние годы о его старческом маразме говорили чуть ли не открыто.

М

Императрица Елизавета

аразм постиг не только старика императора, но и весь царствующий род. По словам А. В. Амфитеатрова, «убийство, самоубийство, безумие, неврастения, физическая чахлость, все бедствия вырождения окружили императора Франца-Иосифа в частном быту его» (Амфитеатров 1989: 74). Его жена Елизавета Баварская была умной, образованной и экстравагантной женщиной, первой наездницей империи, очень популярной, но именно её яркая личность помешала ей войти в серые ряды Габсбургов. Брак монарха практически распался, и императрица почти всё время жила то в Греции, то в Швейцарии, наезжая в Вену лишь ради протокольных обязанностей. В 1898 г. она была заколота террористом Луиджи Люкени, заявившим на суде, что он хотел только убить какого-нибудь монарха и ничего не имел против Елизаветы лично.

Кронпринц⁵ Рудольф, единственный сын Франца Иосифа и Елизаветы, строил либеральные проекты, заигрывал с чехами, венграми, французами. Но он был отстранён деспотичным отцом от всяких реальных дел, растратил свою энергию впустую и к тому же запутался в своих любовных делах. 30 января 1889 года наследник был найден в своём охотничьем замке Майерлинг (близ Вены) вдвоём с 17‑летней красавицей, баронессой Мери Вечера; у обоих были прострелены головы. Что тут случилось, было это хотя бы самоубийство или убийство — до сих пор непонятно: по приказу императора не только все документы о «майерлингской трагедии» были уничтожены, но даже замок, где она случилась, был перестроен. Молва, впрочем, быстро создала вокруг этой драмы мещански-безвкусный миф о двойном самоубийстве влюблённых. Для нездорового нравственного климата характерно, что «майерлингская трагедия» вызвала целую волну самоубийств «в подражание». До сих пор она служит темой для фильмов (например, «Иллюзионист»), песен («Майерлинг» Мирей Матье) и даже балетов.

Брат императора, эрцгерцог Максимилиан, в 1864 году принял из рук Наполеона III опереточную корону «Мексиканской империи» и спустя три года был расстрелян в Керетаро мексиканскими патриотами. Другой брат, эрцгерцог Иоганн, в 1889 г. отрёкся от своего сана и стал простым рыбаком Яном Ортом; год спустя он пропал без вести в бушующей Адриатике. Ещё один брат — эрцгерцог Сальватор — тоже покинул австрийский двор по доброй воле. Он поселился на Майорке, в Испании, где вёл жизнь обычного богатого крестьянина, ел на кухне со своими батраками и страшно оскорблялся, если кто-нибудь, забывшись, называл его «высочеством» (Амфитеатров 1989: 76). Власть над Австро-Венгрией отпугивала даже тех, кому принадлежала по закону.

Империя, как отмечал в своих анонимных газетных статьях тот же кронпринц Рудольф, «держалась лишь на армии, поставленной над нациями» (Барт 1988: 93). Все эрцгерцоги числились офицерами, сам император был отменным солдафоном и тщательно следил за тем, как солдаты начищают пуговицы, — тем не менее все свои войны он проиграл. Сама же армия держалась лишь на тупой дисциплине. Ярослав Гашек блестяще описал духовное убожество австрийского офицерства, мертвящий дух бюрократизма, национальную вражду внутри полков и между полками. При первом же действительно серьёзном испытании такая армия неминуемо должна была развалиться от собственной непрочности, как это и случилось в первую мировую войну.

Б

Афиши некоторых фильмов на «майерлингскую» тему

ыла и ещё одна сила, которую создаёт любая мировая империя. Это — многочисленные служащие, колонисты, торговцы или их потомки, когда-то попавшие на национальную окраину и там пустившие корни. Это — именно те, «с чешской бабушкой и мадьярским дедушкой», которых этнологи называют иногда «имперской нацией». Их домом могла быть только вся Австро-Венгрия: уезжать из родных мест им было некуда, и при любом способе раздела имперской «коммуналки» на «национальные квартиры» они оставались без крова. Интересы этих людей выражала австрийская интеллигенция. Старая Австрия была уникальным местом, её культура была сплавом множества национальных традиций. Развал империи стал бы развалом и этой неповторимой культуры. И интеллигенция делала для её спасения, что могла. Но единственным, что она могла предложить, была идея культуртрегерства, а она шла вразрез с пробуждающимся этническим самосознанием народов Австрии. Вот что пишет об этом О. А. Хорева, проводя параллель между русскими в бывшем СССР и австрийскими немцами:

«Развитие национальной культуры в различных регионах старой Австрии не привело к альянсу культурных сил разных народов (большого и малых). Австро-немецкая интеллигенция с удовольствием воспринимала многие достижения в этой области, но их усвоение часто носило декоративно-декларативный характер. Истинным творцом культуры для неё могла быть только она сама. Вследствие этого австро-немецкая интеллигенция переживала кризис идеи культуртрегерства и соответственного ей образа немецкой нации, переходила к апокалиптическим настроениям.

Именно в таком ключе воспринимается творчество писателей с мировой известностью Ф. Кафки и Г. Мейринка — немецких писателей Австрии, живших на рубеже веков, в период резкого обострения противоречий в Австро-Венгрии. Оба этих писателя (а ещё Р. М. Рильке) были тесно связаны с жизнью немецкой общины чешских земель и во многом отражали настрой австро-немцев, становящихся этническим меньшинством. Австрийцем по происхождению и документам был А. Гитлер, ставший в 40‑е годы нашего столетия во главе кровавой геополитической схватки…» (Хорева 1993: 32).

Итак, знакомая картина. Писатели остро чувствовали, что с уходом многонационального государства они лишатся смысла своего творчества, лишатся аудитории, для которой привыкли писать. В начале 1920‑х годов, уже в Чехословакии, Кафка жаловался своему чешскому другу Г. Яноуху:

«…Положение немецкого театра в Праге очень трудное. <…> Здесь нет настоящих немцев, а потому нет и надёжного, постоянного зрителя. Ведь говорящие по-немецки евреи в ложах и партерах (к которым принадлежал и сам Кафка — Л. М.) не немцы, а приезжающие в Прагу немецкие студенты на балконах и галёрке — это лишь форпосты рвущейся вперёд власти, враги, а не слушатели. При таких условиях нельзя, разумеется, добиться серьёзных творческих результатов. Силы растрачиваются на мелочи…» (Кафка 1991: 549-550).

И тем не менее, остро переживая ужас неминуемого краха, интеллигенция так и не смогла найти новый ответ на вопрос, с которого мы начали разговор: для чего нужна Австрия. В духовном отношении империя отнюдь не была бесплодна: здесь работали замечательные физики, химики, биологи, генетики, не говоря уже о великих композиторах, королях вальса и оперетты. Но по мере приближения конца интеллигенция, всё ещё чувствующая себя австро-венгерской, всё больше прятала голову в песок или уходила в интеллектуальную «башню из слоновой кости», откуда не была бы заметна столь обескураживающая действительность.

«И в полном ошеломлении наблюдает он [кронпринц Рудольф] из окна своих покоев в Градчанах⁶, как внизу, в городе, дерутся чешские и немецкие студенты, — ведь наследник сроду не слыхивал о национальных раздорах. Среди его наставников, пятидесяти пяти австро-венгерских интеллигентов, исповедующих принципы просвещения и либерализма, не нашлось ни одного, кто указал бы принцу на это, с позиций либерализма и просвещения, атавистическое и абсурдное, но всё же достопримечательное явление. Тут-то и доходит до сознания наследника, что до сих пор он жил в некоей вымышленной, абстрактной стране» (Барт 1988: 125).

Какое-то время казалось, что Австрию может спасти рабочее движение — единственное, которое записало интернационализм в своей программе. Растерянность правительства была такова, что канцлер граф Тааффе (1879-1893), консерватор в духе Дизраэли, открыто заигрывал даже с социал-демократами. В его правление союз монархии и австрийских марксистов на почве интернационализма казался реальным. Но этого не случилось. В 1897 г., когда канцлер К. Ф. Бадени в последний раз попытался уравнять в правах чехов и немцев (эти события вошли в историю как «крамола Бадени», и в Праге дело дошло до уличных боёв), социал-демократы (раньше всех — немецкие) поддержали националистов своих наций. На состоявшемся вскоре съезде СДП чешские делегаты добились разделения партии на национальные группы, объединённые только общим исполкомом и съездами. С 1910 года начался раскол по национальному признаку всех рабочих организаций.